Митя Нестеров: «Фотография – ненадежный документ, хрупкий, как и воспоминания»

205        0       

Ты можешь определить себя и свое место в мире в личном и профессиональном плане?
Нет. Я и есть этот мир.

А как-то наметить пунктиром то, чем ты занимаешься?
Я хорошо провожу время. Фотографирую. Например, езжу по музеям анатомии, фотографирую препараты. Ко многим ответственным событиям в своей жизни я отношусь предельно несерьезно. Я культивирую детство и своего рода дилетантизм – когда нет отработанных ходов вообще и каждый раз приходится учиться заново. У меня одна из самых часто перечитываемых книжек в детстве была про Незнайку. Не на Луне, а в Солнечном Городе. В такой еще желтой обложке. Близким к идеальному мне кажется почти бестелесное, амебное, моллюсковое существование в медиа-потоке, когда информация нескончаемо течет сквозь. Немного застревает, этим ты и питаешься.

Работы Мити Нестерова

Работы Мити Нестерова и Леры Нибиру

Можно это считать твоим методом?
Метод – слишком громкое слово, но допустим. Я очень люблю про «Обломова» рассказывать, ту сцену из этого фильма, где они сидят со Штольцем после бани и общаются, и Обломов ему говорит: «Ты такой активный человек, все ездишь. И вы вообще люди такие странные, все хотите что-то узнать, что-то понять. А я так страдаю – я все хочу забыть и не могу». Пепперштейн Павел Витальевич в «Кабинете глубоких переживаний» пишет о том, что сверхзадача культуры не выживание, но самоустранение, создание варианта безболезненного конца, проект забвения, когда все должно быть забыто. Мне это близко.

Хочу спросить тебя, как человека занимающегося фотографией: какова, на твой взгляд, ситуация с фотографией сейчас в России с точки зрения выставочных площадок, образования, общественного запроса?
Не думаю, что я могу говорить о некой реальной ситуации, потому что в какой-то момент я стал меньше интересоваться всем вокруг меня происходящим, а стал интересоваться происходящим внутри меня. Но какое-то смутное ощущение у меня все же есть. Прежде всего, мне непонятен сам национальный подход, то есть российской фотографии как таковой нет и быть не может. Есть фотография, допустим, американская, есть очень четкое представление об американской школе. Очень четкое понятие дюссельдорфской школы есть, это Бернд и Хилла Бехеры, прежде всего. И вообще немецкий стиль – большие пространства, с одной стороны, строгие, с другой стороны, много белого, – как у Гронского, например. Почему он выиграл Линхоф два года назад? Потому что он абсолютно европейский по стилистике фотограф, и на Линхоф выступал от Эстонии, но он снимает здесь и показывает наши спальные районы в том числе. Есть в буквальном смысле волшебные и нереально талантливые люди, много делающие для фотографии здесь. Фотография в России определенно чувствует себя, а насколько хорошо – не берусь судить.

Чтобы было развитие, насколько больше должно быть площадок?
В разы, если сравнивать с Америкой и Европой. Всего должно быть больше – выставочных пространств, образовательных центров, конкурсов, грантов, премий. По ощущениям, рынок фотографии у нас по-прежнему сравнительно узкий. Все жалуются на плохие продажи, на аукционах продается несколько человек. Мои знакомые, с которыми я постоянно контактирую, если и выставляются, то чаще в Европе, или в Японии. Есть хорошие фотографы, может быть, и гении есть, судить опять же не возьмусь, проблема для меня лично в другом – они одни и те же. Одни имена постоянно на слуху. Но есть и хорошие фотографы, не совсем знающие, что им делать, не находящие своим творческим усилиям адекватного выхода. С молодыми авторами у нас по-прежнему еще мало занимаются, но грех жаловаться. В любом случае, развитие рынка, как минимум, неизбежно приведет к увеличению медийного шума, это неплохо. Появится больше возможностей. Пространство возможностей в любом случае безгранично, «там» в этом просто возникает меньше сомнений. В каждой захудалой европейской деревеньке есть галереи и резиденции, везде что-то происходит, все при деле. Там строится новое здание, и перед ним на площади уже должно быть что-то, похожее на произведение современного искусства, а внутри везде должны висеть картинки, и это муниципальный заказ. С другой стороны, несмотря на расцвет интернета, ощущается еще несильный информационный голод. Поэтому одно время появился новый тренд ходить на лекции, обмениваться информацией лично, и так, кстати, оказался портал «Теории и практики», который сделали наши знакомые. Издано почему-то не так уж много литературы по фотографии и визуальным коммуникациям, но и здесь ситуация начинает меняться. Наш друг из Петербурга Александр Троицкий запустил небольшое издательство «Клаудберри», издал мемуары Роберта Капы «Скрытая перспектива». Вместе мы показывали снятый американцами фильм о Капе в Москве, Питере, Киеве и Одессе. Сейчас в планах еще несколько книг. Уверен, сейчас появятся новые институции, новые образовательные программы, в том числе дистанционные, онлайн-семинары. Слово «культуртрегерство» сейчас в ходу.

Может быть, большой медиа-поток создает какую-то почву, институции, через которые фотография как искусство может выживать?
Институции, почва – все это необходимо для фотографии как отрасли, индустрии. Необходимо для архивации, музеефикации, сохранения технологий, сохранения фотографий как хрупких материальных объектов. Проблема фотографического образования, если она есть, это скорее проблема гуманитарного образования вообще, недостаток грамотности, культуры, неумение собственные снимки прочитать. А реальной мне кажется проблема специального образования, технического. Сложнее стало отремонтировать или отъюстировать камеру, купить или проявить старые пленки, и так далее. Я в чем-то консервативен и считаю, что новые технологии и новые медиа если и на пользу индустрии, то уж точно не на пользу искусству. Может быть, фотография и станет когда-нибудь снова элитарным занятием, хобби для аристократов, или даже исчезнет в привычном понимании как материальная, техническая база. Все это не так и важно. А для выживания искусства не нужны никакие институции. Меня всегда привлекали неудачники вроде Мирослава Тихого, жившего затворником, снимавшего на самодельные камеры из мусора и печатавшем на увеличителе, тоже из мусора. Очевидно – что искусство скорее сродни некой чистой витальной энергии, а произведение искусства, материальный объект, единица хранения – это скорее функция, что-то ближе к дизайну.

А какие у тебя мысли по поводу сегодняшнего искусства в России?
По поводу современного искусства у меня мыслей нет. Воздержусь. Могу процитировать Введенского: «Искусство, что ты чувствуешь, находясь без нас?» Конечно, все это с самого детства меня волновало, я ходил на выставки, смотрел альбомы, читал книги. Мой школьный учитель латыни диплом писал по Пригову и Рубинштейну, мы с ним много об этом говорили. Потом в каком-то смысле поворотным оказалось знакомство с Сергеем Александровичем Ануфриевым, можно сказать, что косвенно он мой учитель, не знаю правда, как ему это понравится. Вообще идеи концептуализма и паттернизма сразу оказались для меня органичными, очевидными. Борис Гройс в каком-то недавнем интервью сказал, что социальные сети и новые медиа работают как инструменты неоконцептуализма и каждого делают художником, как всегда мечталось. Мне понравилось. Потом было знакомство с Олегом Борисовичем Куликом, довелось даже немного с ним поработать. Потом, есть несколько молодых художников и фотографов, творчество которых мне нравится, с кем-то завязываются и приятельские отношения.

Но ты выступаешь в частности как куратор. 
Функция куратора мне видится, прежде всего, в том, чтобы помочь автору воплотить его проект в жизнь в первозданном его виде, ну и продать потом подороже. То есть с одной стороны куратор – тот же продюсер. С другой, он может и, наверное, должен быть сильным концептологом, визионером, даже участником творческого процесса, шаманом племени. Потом, есть масштабные дорогие выставочные проекты, должные выявить тенденции, состояния, проблемы, открыть тайны истории, рассказать, как жить дальше. Тут уже необходима серьезная научная искусствоведческая работа, об этом распространяться не буду, не в моей компетенции. Правда, зимой я был на выставке выпускников Института проблем современного искусства и мне показалось, что у них сплошь одни проблемы.

Хорошо, однажды в беседе ты сказал, что тебя на данный момент больше интересует архивация.
Да, работа с архивами. Это то, что меня в принципе по жизни интересует. Если вдуматься, творчество – как служение богу, так и большой грех, претензия на роль демиурга. А работая с готовым найденным материалом, ты не приносишь в мир никакой новой материи. Или почти никакой. Правда, пока непонятно, что с этим делать. Отправная точка, мысль или вот можно применить слово метод – перенесение из одного контекста в другой, ему противоположный. В принципе концептуальная практика. Как-то так нам нужно будет поступить с материалом, который мы пытаемся накапливать. Есть довольно обширный архив, несколько десятков узких и широких пленок, с часового завода «Слава», снесенного недавно на Ленинградке. Последнюю пару лет я занимаюсь коллекционированием стеклянных негативов, первый был найден случайно в мокром песке на берегу Волги под Тверью. Что с ними делать? Понятно, что это будут скорее всего контактные отпечатки, а негативы будут разбиты, сложены в случайном порядке и напечатаны повторно. Фотография – ненадежный документ, хрупкий, как и воспоминания. Потом, есть найденные медицинские микрофотографии, открытки 50-х годов с портретами советских актеров театра и кино, масса иллюстраций из найденных книг по товароведению, паразитологии, медицине, истории авиации, кулинарии, ботанике, архитектуре, детских книг. Порнографические открытки 70-х из Таиланда, подборка журналов «Юный художник», найденные предметы всевозможные, от деревянных скульптур и рисунков до значков, спичечных коробков, розовых лепестков.

Это будет художественный проект, или эти архивы в каком-то другом виде будут функционировать?
Любая субъективная работа с информацией, по сути, работа художественная. Скорее всего, это просто галерейный проект. Предстоит большая работа, ничего еще не готово. Стеклянных негативов вообще очень мало. Может, когда-нибудь накопится материал на красивую монографию. Нужно посредством этих архивов попробовать рассказать неожиданную, внеположную им историю, не прибегая к словам, знакам.

Поскольку мы находимся в доме Шаляпина, вопрос на тему культурных нон-профитных площадок: в чем их ценность и насколько они сегодня востребованы?
Они востребованы. Сейчас такая ситуация. Первый раз такое ощущение возникло года полтора назад и вот пока оно в той или иной форме сохраняется, что сейчас такая середина девяностых. Во всем. В искусстве и, соответственно, в социуме. Ревайвал квартирных выставок, каких-то сквотов, по европейскому образцу перепрофилированных индустриальных пространств, которыми тут все заболели последнее время. Все равно эти процессы отличается от того, как они на Западе протекают, но такие пространства есть пока.

А что самого прекрасного вспоминается на тему дома Шаляпина и того, что здесь проводилось? Была ведь обширная культурная программа, насколько я понял. 

В доме Шаляпина какие-то телодвижения происходят очень давно. Что я точно знаю, на протяжении последних пять-шести лет тут были мастерские у самых разных наших друзей: музыкантов, дизайнеров, фотографов. Здесь в свое время жила группа ПГ, которые нашими друзьями, слава богу, не являются. Года четыре-пять назад, я уже плохо помню, здесь регулярно делали техно-вечеринки Митя Черняев и Леша Платонов. Митя Черняев сейчас в Солянке кино по понедельникам показывает. А мы здесь полгода, мы здесь особо ничего не делали. Здесь был день рождения Кирилла Преображенского и выставка его студентов в конце октября. Выставка называлась «Бл**ство». Номинальным куратором этой выставки была Вика Марченкова, а реальным – наверное я. Все было очень глупо и очень смешно. Было видео, где крупным планом снята мошонка, волосатая и медленно шевелящаяся, потому что она живая, слава богу. Вика хотела проецировать видео просто на стену, я вмешался, и мы проецировали его на потолок, надо было задирать голову, чтобы посмотреть, а мошонка была снята снизу собственно. Потом мои друзья-музыканты делали ремонт на репетиционной базе, и здесь на протяжении месяцев четырех стояло музыкальное оборудование, были концерты. Сначала играли в основном какие-то гитарные джемы. Могу имена назвать: Витя Ковалев, Максим Емельянов и Саша Кривошапкин, это группа Homoseki, Алексей Таруц (экс-I’m above on the left), Илья Бородин из Fujitsu, Любовь Климова из Love is и другие. Потом здесь был концерт Padla Bear Outfit, нашего друга из Петербурга, а на Рождество здесь была техно-вечеринка, на которой играл Дима Теселкин, прекрасный музыкант и художник, вместе опять же с Лешей Таруцем. Потом здесь был джем друзей Валерии Нибиру, проекта Re-sequence. А в годовщину смерти Курта Кобейна был поэтический вечер, который мы делали вдвоем с поэтессой Ингой Шепелевой. Мы делали что-то вроде пробного поэтического мероприятия здесь же зимой. Поэты – страшные люди, за редким исключением, читать сами они не могут. И сейчас большую часть читают знакомые актеры, прежде всего студенты из МХАТа и ГИТИСа. А Инга – само воплошение женственности, у нее готова музыкальная программа на пару с мужем, Сашей Кривошапкиным.

Когда переедешь на новое место обитания, там продолжится культурная программа?
Надоело. К черту культурную программу. Ее надо делать в специально отведенных местах и, желательно, за большие деньги. Равно как и выставки. А сейчас есть идея построить фотографическую студию под свои собственные нужды на одном московском заводе. И это пространство будет на сто процентов рабочим. Засиделся.

Сайт Мити Нестерова

Материал подготовил Сергей Гуськов