Сардоническая агония от АЕС+Ф

313        0       

В Мультимедиа Арт Музее, в рамках специальных проектов IV Московской Биеннале современного искусства, открылась выставка «Allegoria Sacra» группы АЕС+Ф (Т. Арзамасова, Л. Евзович, Е. Святский, В. Фридкес). Проект представляет собой грандиозную шестиканальную HD видеоинсталляцию, задуманную как современная интерпретация одноименной картины Джованни Беллини. Художники увидели героев Беллини в случайно встретивших друг друга пассажирах, ожидающих своих рейсов в международном аэропорту.
Художники группы АЕС+Ф ответили на вопросы AroundArt. В беседе участвовали: Татьяна Арзамасова, Лев Евзович, Евгений Святский.

«Мы ожидаем апокалипсиса и вынуждены над этим смеяться»

- Поговорим о проекте «Allegoria Sacra». Расскажите, почему Беллини?

Евзович: Почему Беллини… Достаточно сложно точно ответить на этот вопрос, но эта картина, «Allegoria Sacra» Беллини, присутствовала в нашем подсознании уже много-много лет благодаря своей загадочной атмосфере. Это картина, которая изображает непонятно каких людей в непонятно каком месте, и совершенно неясно, что их всех связывает… и вот эта атмосфера неясности, хрупкости и предчувствия полностью созвучна нашему времени.

Арзамасова: … и даже не только людей, потому что там очень много такого мифологического, что вряд ли имеет отношение к людям, скорее к их фантазии. Там и кентавр среди героев вполне органично себя чувствует, и реальные люди, бытовавшие когда-то… Много толкований у этой картины. Беллини не только соединил образы христианства, античности и людей своего времени, он создал восхитительный визуально-философский ребус, который до сих пор разгадывается и толкуется историками искусства.

Евзович: И именно эта атмосфера нас всегда интересовала, мы все пытались подобраться к этому и сделать что-то похожее, причем даже не конкретно с этой картиной Беллини, а вообще с подобного рода ситуацией, такой ситуации неясности. Его образы нам были интересны всегда, но особенно сейчас. У Беллини всегда появляется кто-то или что-то, приковывающее взгляд. И, в конце концов, мы сделали проект, куда непосредственно вошли персонажи картины «Allegoria Sacra». Например, Святой Себастьян у нас стал таким европейским туристом, с рюкзаком и с пирсингом, который путешествует там где-то по Индии – как раз из его рюкзака выползает эта сколопендра экзотическая. А Святой Павел – такой бородатый человек с мечом — у нас стал американским полицейским … Ну вот почему Беллини.

- В проекте очень много тем затронуто, и сложно даже подступиться к этому – там и о глобализации, и о религии, и об обществе с его язвами … Возникает действительно очень много вопросов, интересно узнать ваше мнение. Но сейчас я вижу, что вы тоже находитесь в каком-то состоянии скорее созерцательном, исследовательском. У вас нет готовых позиций относительно этого, я правильно понимаю?

Святский: Ну ответов у нас точно нет на вопросы, которые мы поднимаем. В этом смысле мы, как и все окружающие, чувствуем нечто, но это очень смутные ощущения. Я думаю, это какое-то общее состояние для сегодняшних людей.

–То есть, ваши работы — это попытка разобраться в окружающем хаосе?

Святский: Да, попытка такого наблюдения, какой-то рефлексии, какого-то собирания чувств весьма противоречивых, и попытка угадывания. Я думаю, что Беллини, который писал эту картину на рубеже ХV-XVI веков, испытывал схожие ощущение конца одного и начала чего-то другого: некоторая фрустрированность, ожидания какие-то тревожные и прочее. Это есть в картине, и мы тоже постарались это передать.

Евзович: А я бы не согласился с тем, что у нас на это нет ответа. Понятно, что мы живем в определенном наборе страхов, в условиях каких-то современных ситуаций, которые внове, и мы все ожидаем Апокалипсиса. Как недавно метко сказал один коллекционер, «мы ожидаем апокалипсиса и вынуждены над этим смеяться». Вот это, пожалуй, и есть наш ответ, потому что «Allegoria Sacra» в нашем изложении – это комедия, может быть, комедия не в примитивном смысле, а в таком более широком…

–То есть, во всем этом присутствует ирония?

Евзович: это не только ирония, это и юмор, и…

Арзамасова: … и даже искреннее восхищение чем-то.

Евзович: Ирония – это как раз плохое слово, а вот смех, юмор – это такие освобождающие явления. Ну грусть конечно. И черный юмор, и грусть, и депрессивность… Собственно, состояние зрителя, который все это смотрит – это и есть ответ. Потому что все мы знаем из газет про проблему потепления климата, про катастрофы и искусственно рожденных детей – там у нас, кстати, есть такая гомосексуальная пара, у которых двое близнецов. Но одно дело – это газетная статья, другое дело – это непосредственная визуализация этой проблемы.

Арзамасова: Я еще хочу добавить, что нам вообще хотелось смешать какие-то очень высокие вещи — как принято говорить, «духоподъемные» – и вещи чрезвычайно низменные, доходящие порою до мусора. И вот этот конгломерат высокого, низкого, грустного, смешного, но удерживаемого рамками гуманности… В общем-то, мы не иронизируем над человечеством, мы скорее с улыбкой наблюдаем то, что происходит. Сейчас обострились все вот эти разговоры про Апокалипсис и 2012 год, существуют самые разные версии конца света, а ведь конец света, на самом деле, – это и есть изменение одного состояние и его перерождение в другое. Своего рода умирание одного и рождение нового, что мы собственно и показали немножко так юмористически в истории с сколопендрой и Йовом, превратившимся в младенца – он у нас Йов в этой версии… Есть такой медицинский термин «сардоническая агония», когда на лице умирающего появляется улыбка и смех. Вот это все и есть такая сардоническая агония перед рождением чего-то нового, перед реинкарнацией.

–Кажется, у вас в работах проскальзывает гуманизм, одновременно с таким легким привкусом ненависти к людям… Или это видимость? Вы вообще людей любите? 

Евзович: Я думаю, нас нельзя назвать мизантропами, то есть мы не ненавидим человечество. С другой стороны, я не думаю, что тут можно говорить о любви – как к человечеству, так и к отдельным людям – скорее, это некоторое любопытство к тому, что вообще люди могут совершить.

Святский: Мы себя не отделяем от человечества, мы созерцаем и себя в том числе. Это не какая-то позиция критика, обличителя. Мы принимаем человечество, как оно есть, стараемся его увидеть с разных сторон, порой неожиданных.

Евзович: Нет, ну позиция любопытства и заинтересованности – это, безусловно, есть.

Арзамасова: Я бы еще добавила, что мы скорее смотрим на процесс с позиций фильма «В мире животных». Когда очень много усилий тратится, чтобы разглядеть: а как же там какой-то зверек либо размножается, либо питается. И вот камера то в норку залезет, то поймает летящую птичку и посмотрит, как она крутит глазиком во время полета, вот что-то такое…

–Такая антропология получается…

Арзамасова: Да, это взгляд на человечество как на часть мира животных, одну из форм жизни.

Святский: Кстати, один из наших ранних проектов так и назывался «Декоративная антропология».

–То есть, вы наблюдается без осуждения, вы не выносите вердиктов…

Евзович: Нет. Конечно нет, и вообще искусство этим никогда не занималось.

Арзамасова: Нет, ну существует же критическое искусство, левые позиции…

Евзович: …но никто толком не знает, что это такое.

Святский: Это вообще большая загадка, скорее какие-то попытки.

Евзович: На самом деле, мне кажется, что хорошее искусство не может быть дидактическим. То есть, искусство – это всегда скорее некий шифт взгляда на мир, чем какая-то односторонняя позиция.

Святский: то есть искусство – это не проповедь, не менторство, не дидактика. Потому что эту функцию другие сферы человеческой деятельности выполняют.

–Получается, функция искусства – ставить вопросы?

Святский: Скорее да. Но не так жестко: «Вот вам вопросы – давайте отвечайте!» Это, скорее, призыв людей к попытке самоосмысления.

Евзович: Дело в том, что вопрос «В чем функция искусства?» не имеет особого смысла, потому что искусство не нуждается в таких вопросах, оно легитимизировано изначально, невозможно представить себе человечество без искусства…

Арзамасова: …начиная с пещерных времен, когда искусство было частью религиозной жизни…

Святский: … тогда оно было скорее функциональным.

Арзамасова: Вообще вся история человечества – это такое «расслаивание» жизни, на самом деле. В частности, искусство отслоилось в свою собственную субстанцию, природу. Но, тем не менее, связи между жизнью и ее расслоенными частями неизбежно существуют.

–Давайте поговорим о детях. Раньше вашими основными персонажами всегда были дети.

Арзамасова: Нет, мы никогда особенно не фиксировались на детях, мы не страдаем такой арт-педофилией. На самом деле, дети – это метафора.

Святский: Так просто сложилось, что несколько наших проектов были посвящены детям как одной из стадий человеческой жизни. Например, в проекте «Action Half Life» фигурируют дети и подростки в белых одеждах, с таким фантастическим оружием, на фоне Синайской пустыни. Но там это скорее такой метафорический образ человечества.

Евзович: Вообще, я считаю, что детство и подросчество – это удивительное состояние, как раз такое переходное, с которым очень любопытно работать. И понятно, что с детством у людей связаны страхи, потому что дети – это будущее в прямом смысле. А люди всегда боятся будущего.

Арзамасова: На самом деле, интересная стадия человека – детство. Ведь когда, пройдя все эти стадии младенчества, он достигает детских лет, он действительно становится королем мира: у него нет страхов, у него нет сомнений. Пока не насупил пубертат – наоборот, одно из самых унизительных состояний — ребенок гармоничен, он прекрасен, и физически и душевно. Он открыт всему прекрасному, он изначально добр и великодушен. Но наступает пубертат, его охватывают переживания сексуального характера, и с этого высокого трона он низвергается в сомнения, тревоги, прыщи и во весь этот ужас пубертатного периода…

Евзович: … так же, как античность когда-то перешла в одержимость идеей первородного греха, свойственную христианству. Но вообще существуют какие-то воззрения, и я склонен с этим согласиться, что все мы умираем на самом деле намного раньше, в двадцать с чем-то лет. То есть вот эта интенсивность жизни детства и подросчества – она несравнима со всей нашей остальной жизнью.

–Значит, выход в том, чтобы пытаться как-то искусственно вернуться в это состояние?
Арзамасова: Многие всю жизнь именно к этому и стремятся!

Евзович: Вот тут, кстати, профессия художника в каком-то смысле позволяет это делать, потому что художник — это такой персонаж с задержанными детскими неврозами, неразвившимися. То есть художник не становится взрослым, потому что взрослые скучные. Он остается со своими нереализованными неврозами, и в этом его спасение.

Арзамасова: Да нет, на самом деле это не совсем так. Потому что этакий подростковый невротик – это, конечно, не образ художника. Художник, в первую очередь отличается от всех остальных тем, что у него другие отношения с таким понятием, как свобода. То есть, художник должен оставаться свободным. Как только наступает его зависимость от каких-то обстоятельств, он теряет этот вкус свободного рассуждения, свободного творчества, свободной реализации. Безусловно, он находится в обстоятельствах реальной жизни и искусства, но вот этот вкус свободы должен быть всегда.

–Да, художник свободен, но он и более уязвим.

Арзамасова: Да, это неизбежный сопутствующий фактор, слабая сторона.

Евзович: С другой стороны, чем это он так уязвим?

Арзамасова: Нет, художник уязвим. Художника может обидеть каждый.

Евзович: Но и художник может обидеть каждого…

Святский: Да, но у художника, будто бы, на это есть какое-то право. Другое дело, что все по-разному этим правом распоряжаются – художники разные, и их обстоятельства разные. Здесь, наверное, не стоит делать обобщений. Но я согласен со Львом в том, что у художника присутствует какой-то элемент сохраненной детскости. Что-то он умудряется сохранить из того мира свежего восприятия, и это позволяет ему видеть мир по-другому и транслировать это видение.

Арзамасова: Ладно, в сущности все мы – тщеславные твари, и художник среди них один из первых. Как и ребенок, кстати говоря.

–Давайте вернемся к проекту «Allegoria Sacra» и поговорим о музыкальном сопровождении видеоинсталляции, где фигурируют такие композиторы, как Шопен, Гендель, Шуберт, Вивальди, Чайковский, а также современный японский композитор и саунд-художник Риодзи Икеда. Как подбирали композиторов и чем руководствовались?
Евзович: Ну музыка на самом деле подбирается достаточно просто, интуитивно – либо она подходит, либо нет. Мы, например, уже на протяжении третьего проекта пытаемся использовать музыку Малера, и это очевидно не подходит, потому что ее невозможно дистанцировать от изображения, она слишком серьезна, она убивает изображение, и все уплощается.

Арзамасова: И она сама уплощается, что ужасно.

Евзович: Просто это не работает, потому что сводится к абсолютно плоскому и дидактическому использованию. Мы подумали, что в этом проекте у нас должна быть такая очень романтическая музыка – до сентиментальности, поэтому нам и подошли восточно-европейские композиторы – Чайковский, Шопен. И, вместе с тем, там есть уровень барочной музыки Генделя и Вивальди. Причем в случае Вивальди – это такое специальное исполнение, с барабанами и мужским контр-тенором — там в конце есть хор, который на самом деле мужской. Или, например, Гендель там очень сильно искажен, замедлен до очень свободного обращения – мы работаем с Кармановым, который это все очень хорошо чувствует.

Арзамасова: Еще можно добавить, что при выборе музыки мы пользовались возможностью пообщаться с Эдуардом Вульфсоном. Вульфсон — виртуозный скрипач, президент Европейского отделения «Общества Страдивари», человек потрясающе образованный в Ренессансе – редкое сочетание, когда музыкант визуально раскрепощен. Мы провели очень много времени, обсуждая возможности градации этого саунд-трека, посылали ему картинки, общались…

Евзович: И, кстати, «Похоронный марш» Шопена в исполнении Горовица — это была именно его идея. С этим было огромное количество сомнений, потому что понятно, что это музыка, которая уже стала попсой, музыканты считают ее убитой, бессмысленной. И тем не менее, на фоне этой абсурдной битвы кентавра в пустыне она идеально легла, и ничего другого уже не ложилось. Там какая-то странная дистанция работает между музыкой и изображением.

Арзамасова: Такая аллегория Арабской весны получилась.