Хаим Сокол: Ни связи, ни сочувствия

365        2       

Проект Хаима Сокола «Натуральный обмен» продлится в ЦТИ «ПRОЕКТ_FАБRИКА» совсем недолго — с 15 по 26 декабря. Сам факт выставки подталкивает к двум взаимодополняющим выводам. Во-первых, это фиксация результата — жирная точка, поставленная в конце объемной рукописи. Несмотря на то, что проект, включающий обмен обувью и рабочими инструментами, общение с трудовыми мигрантами и изучение киргизского языка, фактически продолжается, концептуально он завершен. Далее он может либо работать по инерции, либо перетечь, трансформироваться во что-то другое — именно это другое и есть «во-вторых». Сам художник не исключает такого поворота событий. Переход от искусства к социальному действию не просто необходим, но даже неизбежен и закономерен, если речь действительно идет о критическом искусстве, о котором Сокол размышляет уже давно.

Хаим Сокол, фото: Влад Чиженков

Сам художник определил жанр выставки как «инсталляция-эссе». До вернисажа Хаим был скептически настроен по отношению к возможностям любого рода экспонирования и обретению искусством некой объектности (см. интервью в конце текста), уже после открытия он самокритично заметил: «В итоге, все равно получилось “современное искусство”». Впрочем, ему понравился результат, и он не засчитал этот опыт как негативный.

«Инсталляция-эссе» объединила самые разные объекты. Здесь представлены и предметы, которые художник выменял у трудовых мигрантов, и товарные чеки, и его собственные тексты, в которых описываются разные стадии обмена, и несколько аудио- и видеозаписей, и комментарии к проекту. Все эти составляющие выстроены таким образом, чтобы, с одной стороны, была видна логика и хронология происходящего — переход от одной части к другой, но, с другой стороны, устройство выставки таково, что возникают зазоры между отдельными частями. Проект одновременно не разорванный, но и не цельный. Переходя от одного «стенда» к другому, каждый раз оказываешься в пространстве самоценной истории, которая может увести далеко от основной темы проекта. Например, пакеты со старой обувью, которую Сокол получил в обмен на новую, соседствуют с аудиозаписью разговора между художником и владельцем торговой точки, где покупались кроссовки и ботинки. Хозяин лотка, «психолог по профессии», пытается вникнуть в суть художественного проекта. Совершенно фантастический диалог начинается с обсуждения этнических тонкостей и персональных данных, перемещается в область эстетики, а потом устремляется в богословские дебри. А над всей экспозицией гремит голос Сокола, произносящего фразы — по-русски и по-киргизски. Это звуковая дорожка видео, проецируемого на стену в «конце» выставки.

Благодаря регулярным отчетам на фейсбуке, в изобилии имеются разнообразные критические высказывания относительно «Натурального обмена». Значительную часть этой критики художник представил на выставке: своеобразное слайдшоу из реплик идет на одном из экранов. Основная претензия — обвинение в «благотворительности», правда, сформулированное по-разному, в частности так: «документация добрых дел» (кстати, эту раритетную фразу не найти на выставке). Благотворительность предполагает, с одной стороны, снисходительность к тем, кому помогают, и, с другой стороны, показное, а зачастую лицемерное производство «добрых поступков», которое собственно и вызывает шквал критики. Стоит подчеркнуть, что то, что делал Хаим Сокол вовсе не благотворительность, хотя формально сильно напоминает последнюю. Художник признается, что первоначальным импульсом действительно было желание помочь материально, но довольно скоро его действия приобрели совсем другое измерение и интенцию. Сбор стоптанных ботинок и старых лопат, обладающих своеобразной аурой, стал основной целью. Если бы была возможность, не только финансовая и физическая, но и этическая, заполучить эти предметы иным, более эффективным способом, он, наверняка, воспользовался бы такой возможностью. Обмен не самоценен, скорее это ситуативное решение. Так что обвинения в благотворительности или фиксации собственной добродетели звучат не по адресу. Сокол просто выбрал идеальный алгоритм с высоким КПД. К тому же, благотворительность — это всегда мелкие заплатки на теле общества, разрываемого экономическим неравенством, а художник вполне однозначно высказывается за более кардинальные решения подобных проблем.

Соколу нужны артефакты, отмеченные прикосновением этих работников. Он мог бы фиксировать сухую статистику обменов, но выбрал конкретные, предметные проявления и побочные эффекты интеракций, во многом потому что это субъективная история, художнику важны его собственная вовлеченность и привязанности. Но рассказать об этом словами — всегда недостаточный шаг, необходимы объекты, которые при переводе в текст, теряют силу, всегда должно оставаться что-то невыразимое.

Важная часть проекта — вопрос срастания классовой и этнической принадлежности. О том, что знаменитая фраза Бенджамина Дизраэли о «двух нациях, между которыми нет ни связи, ни сочувствия; которые так же не знают привычек, мыслей и чувств друг друга, как обитатели разных планет; которые по-разному воспитывают детей, питаются разной пищей, учат разным манерам; которые живут по разным законам», теперь стала полностью соответствовать реальности, говорят уже давно. Словосочетание «две нации» перестало быть иносказанием. Теперь, когда мы столкнулись с этим лицом к лицу, перед нами встают два вопроса: чем чревато такое стечение обстоятельств? и что с этим делать? Второй вопрос ставит в тупик, потому что, как замечает Хаим Сокол, в последнее время, к сожалению, не было предложено ни одного конкретного пути преодоления создавшегося положения, есть только общие лозунги. Художник сам оказывается в растерянности: ему остается исследовать проблему, потому что, по его собственному признанию, на карте реальных трудовых отношений в этой сфере все еще много белых пятен. Что касается вопроса о последствиях превращения классового в этническое, то здесь стоит вспомнить американского теоретика Ричарда Сеннета, который еще в 1970-е заметил, что этническая принадлежность в современном буржуазном обществе работает как вторичная идентификация. Это всегда новодел, пробуждение этнического самосознания на пустом месте, когда содержание этой «этничности» полностью утрачено. При этом, как ни парадоксально, именно такая поверхностная, неукорененная идентичность обладает сильным эмоциональным зарядом и делает людей «злыми, непримиримыми и сплоченными». В тех условиях, которые зафиксировал в своем проекте Хаим Сокол, эти наблюдения становятся как никогда актуальны.

Художник идет достаточно распространенным путем — действует как антрополог. Погружаясь в среду, он строго следит за тем, чтобы сохранять отстраненный взгляд. Его болезненное внимание к тому, что иногда он оказывается «слишком внутри ситуации», как раз говорит об этом. Именно заметная в действиях некоторых художников попытка слиться с теми, кого они исследуют, была бы настоящим лицемерием, похуже благотворительности. Понятно, что взгляд антрополога — это взгляд колонизатора, что тем более верно в ситуации «двух наций», классово-этнической поляризации. Но такая позиция является неизбежным злом. А «хождения в народ», когда художник или антрополог пытается стать единым целым с рабочими, эксплуатируемыми или мигрантами, оказываются большим злом, так как они построены на обещании гармонии и равенства, но ведь понятно, что, если художник-антрополог сливается с целевой группой своего исследования, то обычно лишь на короткий срок, пока это оправдано художественным жестом, у него всегда сохраняется возможность вернуться к тем статусным возможностям, которые у него были с самого начала, а те, с кем он сливается в «единстве», таких возможностей не обретают. По-моему, это и есть настоящая эксплуатация, глубинная и беззастенчивая. В этом смысле этическая составляющая проекта Хаима Сокола вполне однозначна: он не дает обещаний, которые не смог бы сдержать. Он не утверждает, что его действия ведут к каким-либо позитивным сдвигам, — вовсе нет, он скорее пытается нащупать механизмы эксплуатации и схему отношений. И в данном вопросе он достигает определенных успехов. Художник не романтический герой и не волшебник, он не может и не должен заниматься спасением мира, но он может и должен принимать участие в глобальных процессах и улучшении мира. Сокол не ищет «ни связи, ни сочувствия», которые дают разве что удовлетворение от позы «смотрите, какой я хороший», — напротив, его интересует реальное социальное действие. Важно помнить, как говорит сам художник, что все это имеет смысл и перспективы, только если действовать сообща.

Сергей Гуськов: Все началось с интернет-аукциона. У тебя появились средства, и ты смог произвести серию обменов: старые ботинки — на новые ботинки…

Хаим Сокол: Да, я покупал новые, а взамен брал старые.

СГ: Потом ты проделывал то же самое с лопатами, но тогда начали возникать сложности.

ХС: Да, но так случилось, что с лопатами был уже не групповой, а индивидуальный обмен. В случае с ботинками я только один раз устраивал обмен один на один, а потом уже привлекал тех людей, с которыми познакомился, а они приводили своих друзей. В случае с лопатами я подходил к дворникам, которые работают вокруг моей мастерской на Авиамоторной, и предлагал обмен. Как правило, срабатывало. Но иногда люди были настолько подозрительные, что отказывались. Они не понимали, зачем мне это нужно, хотя я объяснял, что я художник, делаю искусство, собираю старые лопаты. Я, конечно, понимаю, что даже если это и звучит понятно, хотя это, конечно, не понятно, все это выглядит в их глазах крайне малоубедительно: что за искусство, зачем старые лопаты?

СГ: Для мигрантов это действительно крайне подозрительно, потому что они привыкли ко всякого рода манипуляциям и подставам. У них постоянно хотят отнять деньги, обмануть…

ХС: …или, в крайнем случае, проверить, то есть, может быть, это провокация со стороны их начальства, властей или политиков. В любом случае, они чувствуют, что являются объектом манипуляции, что отчасти верно и в данном случае. Она не настолько грубая и жестокая, но все же манипуляция.
Сейчас я начал третью часть проекта, стал изучать киргизский язык. Это тоже обмен — символический. Я хожу на уроки к киргизской женщине, учительнице начальных классов.

СГ: Проект практически полностью документируется на фейсбуке — достаточно распространенный прием на сегодня. Имеются твои записи о стадиях проекта и фотографии, но есть и отзывы читателей, которые не являются непосредственными свидетелями всех этих интеракций с вещами. Ты решил представить на выставке, в том числе, и эти комментарии.

ХС: Наверное, это самая интересная часть проекта. Не просто выброс информации в социальную сеть, во всеобщее ничто, а именно сбор реакций. В основном, комментируют люди из ближнего круга, коллеги-художники, но, тем не менее, реакции самые неожиданные. Элементарное непонимание: кто-то говорит, что я, вместо солидарности, занимаюсь благотворительностью, что унизительно для обеих сторон, прежде всего, для мигрантов. Люди не могут отделить художественный жест от практики повседневной жизни. С другой стороны, я не думаю, что мои действия являются таким уж большим унижением. Есть гораздо более выраженные и жестокие способы унизить человека, чем покупка ему новых ботинок взамен старых. Кстати, на фейсбуке один человек — вовсе не гастарбайтер — прислали мне сообщение: «У меня давно нет денег купить новые ботинки. Может, поможете?» По-моему, это было написано серьезно. Кто-то был готов унизиться.

СГ: По какому принципу отбирались комментарии? Информативность? Интересная точка зрения?

ХС: Я решил показать все комментарии, кроме тех, которые просто являются поддержкой. Позитивные оценки, вроде «круто», «классный проект», «мне нравится», я убрал, потому что, во-первых, их немного, а, во-вторых, они не добавляют ничего существенного. Самое интересное — это споры, так как негативные отзывы были сделаны с разных позиций. Писали, что я искажаю реальность и что эти люди не такие уж униженные, оскорбленные и угнетенные, как мне хочется их представить. Другие говорили, что я подменяю искусство социальным жестом. Была и такая реакция: «Еврей, покупающий киргизам обувь, это унизительно — за это вас и не любят».

СГ: В связи с этим последним отзывом хочется отметить, что как раз важная часть проекта, насколько я это понял из твоих рассказов, состояла в том, что ты создавал этнико-социальную карту общества: еврей, покупающий у азербайджанцев обувь для киргизов в городе, где еще множество народов занимает какие-то свои ниши. И основная проблема в том, что социальное положение совпало с этнической принадлежностью. Данное совпадение накладывает на все социальные отношения, помимо расистских, ксенофобских черт, еще и ощущение безысходности — как будто так было и так и будет.

ХС: Наверное. Я не знаю. Я нахожусь слишком внутри этой ситуации, чтобы делать какие-то обобщающие выводы, которые предполагают все-таки внешнюю позицию. Действительно, ситуация была интересная, потому что мы покупали обувь на вещевом рынке, на открытом стенде, хозяевами и продавцами которого были — я точно не понял, но вероятно — азербайджанцы. Они довольно презрительно, свысока относились к киргизам, пока не увидели, что те пришли со мной. Когда я вступился, продавцы спросили: «Вы хозяин?» Я сказал, что нет. Они долго не могли понять что к чему. Но потом они сказали, что «мы все мусульмане», и прощались с киргизами по-братски и вполне довольные друг другом, потому что одни получили немалые деньги, а другие новые ботинки. Надо сказать, продавцы существенно завышали цену, поняв ситуацию.

СГ: Это даже несколько трагикомично. Похоже на историю с государством Израиль, появление которого заставило соседние исламские государства заявить, что палестинцы им братья, хотя до этого они об этом не задумывались.

ХС: Да, там много нюансов, которые, кстати, я не знаю, как изобразить чисто художественно, даже просто визуально. Наверное, правильнее было бы сделать фильм, где бы я рассказывал о происходящем, обо всех этих трагикомичных моментах. Например, они приносили обувь, которая выглядела так, что у меня появилось подозрение, что они нашли ее на помойке. Огромные говноступы — 45-ый, растоптанный. Если учесть, что у них самих размер ноги не больше 41-го (я присутствовал на рынке, когда все они просили 40–41-ый), то все становится понятно. Возможно, конечно, они и ходят в таких огромных, но вряд ли.
Главное, что вся эта ситуация целиком трагикомична, совершенно абсурдна. Собственно почему я начал покупать ботинки? Я познакомился с одним дворником. Мы разговорились, и я обратил внимание, что он в очень плохой обуви. Я спросил: «Вам форму выдают?» Он сказал, что рабочую форму, включая обувь, ему не выдают. Я тут же купил ему рабочие ботинки. Изначально идея была покупать рабочие ботинки, улучшать условия труда, что в общем само по себе довольно глупо и нелепо. Конечно, удобнее работать в новых ботинках, чем в старых, но общую ситуацию это никак не меняет.

СГ: Там ведь был и такой поворот: ты покупал трудовым мигрантам рабочую обувь, а для них она становилась парадной, потому что она новая.

ХС: В том-то и дело. Оказалось, что они совсем не заинтересованы в новой рабочей обуви. Я провел один обмен, купив им рабочую обувь, но этот обмен произошел еще на той стадии, когда я более-менее осознанно контролировал ситуацию. Я указывал, куда прийти и из чего выбирать. Первые ботинки я вообще купил практически сам в той ценовой категории, которую я мог себе тогда позволить. Но потом они дали мне понять, что рабочая обувь им не нужна. В итоге, мы стали покупать повседневную обувь, которая на вид очень даже приличная. Конечно, она не из дорогого магазина, а с обувного рынка, но, тем не менее, это либо кожанная обувь, либо какие-то неимоверные кроссовки, либо туфли. Поэтому, кстати, я и попытался вернуться к рабочей тематике, перейдя к лопатам.

СГ: Произнесенная тобой чуть раньше фраза «не знаю, как изобразить» обозначает важную проблему. Недавно Арсений Жиляев делал в рамках своей выставки «Радио “Октябрь”» круглый стол, посвященный образу рабочего. У меня было критическое высказывание на этот счет, но я, к сожалению, не смог прийти и поучаствовать в обсуждении. В той выставке мне не понравился следующий момент: это работа с экзотическим. Зритель приходит на выставку, в рабочую раздевалку, как на экскурсию. Может, это прозвучит грубо, но мне это напомнило посещение зоопарка: мне показывают разные формы существования. Вот и все. Просто каталогизация, никаких подвижек, никаких действенных предложений, как изменить положение вещей, там нет. Скорее наоборот, такая форма подачи материала, такой способ показа закрепляет за разными людьми в глазах зрителя даже не классовое, а сословное, кастовое положение.

ХС: Да, подобные проекты превращаются в своего рода форму энтертейнмента, когда скучающий офисный класс заходит как бы в реальную жизнь неких мифических пролетариев и говорит: «Ох, да!» Один испытывает ностальгию, другой — умиление, третий — ужас.
На том круглом столе я сказал и до сих пор считаю, что сегодня классовое разделение практически сравнялось с расовым. В России это абсолютно открыто. Основная масса рабочих — мигранты, подавляющее число которых составляют выходцы из Средней Азии. Конечно, в Москве есть мигранты и из Молдовы и из других регионов России, но все равно это не меняет общей картины. Поэтому получается, что борьба с расизмом одновременно является борьбой за трудовые права. Я бы не стал разделять образ мигранта и образ рабочего.

СГ: Я и привел в пример выставку Арсения, так как вы затрагиваете близкие темы, хоть и по-разному.

ХС: Я могу сказать, чем отличается моя позиция от позиции Жиляева. Здесь вообще большая дилемма, касающаяся не только меня и Арсения, но вообще искусства, затрагивающего такого рода проблемы. Я пытаюсь занять рефлексирующую позицию. В итоге, на основе своего социального эксперимента я не создаю некий эстетический объект, который, на мой взгляд, создал Арсений. Он взял бытовку как реди-мейд и смикшировал аудиоинсталляцию: Маяковский, записи голосов, шумы. Все это хорошо, но это некий эстетический объект, сознательно или интуитивно лишенный внешней рефлексивной позиции. Я, наоборот, пытаюсь представить, с одной стороны, более документальную, а, с другой стороны, более личную историю, то есть речь не идет о нейтральной, отвлеченной документации. Собственно фейсбук был нужен мне, не для того чтобы размещать фотографии, а чтобы именно проговаривать эту ситуацию. Если я занимаюсь данным проектом как художник, то, в итоге, я все равно сделаю художественно, но художественное здесь совпадает с моим опытом: я говорю не о трудовых мигрантах, а о себе. И дилемма в таком искусстве заключает в том, как найти разумный баланс между, условно говоря, этическим и эстетическим. Я делаю социальный жест — как его превратить в искусство? Да и можно ли его превратить в искусство? В этом заключается основная трудность. Иногда мы уходим на эстетический полюс, как Арсений, хотя он его, конечно, существенно разбавил, компенсировал деятельностью вокруг выставки, что очень важно, это, я считаю, часть проекта. Я же, как уже сказал, стараюсь внести в искусство рефлексию.

СГ: В анонсе выставки ты пишешь «чувствую необходимость что-то сделать», то есть ты чувствуешь, что «наболело», и хочешь высказаться. Но такая постановка вопроса подводит тебя вплотную к активизму, и твоя задача и основная сложность, насколько я понял из твоих слов, в том, чтобы найти некую художественную форму, раз ты хочешь, чтобы то, что ты делаешь, называлось искусством. Так как иначе это просто документация активистских практик, к которой на выставке можно добавить лозунг, условно говоря, «Долой расизм!» Помимо фиксации собственного опыта, будешь ли ты включать какие-либо исследования в свой проект? Была ли задача добавить аналитики?

ХС: Такой задачи у меня не было. Учась в университете, я счастливо избежал любых предметов, связанных со статистическими методами исследования. Я гуманитарий, у меня скорее поэтический взгляд. Мне ближе рефлексия, проговаривание опыта. Но честно тебе признаюсь, что я все больше и больше склоняюсь к выходу за пределы чистого художественного высказывания. Я на шаг дальше в сторону этого выхода, чем Арсений. В свете ситуации, сложившейся в России и вообще в мире, я склоняюсь к тому, чтобы применить свои навыки, если и не в активизме, то, по крайней мере, в социальной рекламе, при том что я понимаю, что никакого заказа с телевидения не будет, но мне достаточно Интернета. Или можно представлять искусство не как искусство, а как прямой жест, когда правила современного искусства — чем менее понятно, тем лучше — уже не работают. Сейчас надо говорить прямо. Пусть кто-то скажет, что это уже не искусство, — ну и хрен с ним! Недавно я разговаривал с Антоном Литвиным, который сказал, что подобная ситуация была в 1990-е, но тогда — я боюсь переврать его слова — они пытались делать социально бессмысленные жесты, а теперь есть потребность в социально осмысленном жесте. Я чувствую именно такую необходимость, потому что я не знаю, что я могу сделать, кроме этого. Теоретически я могу выйти на демонстрацию, но там мне дадут дубинкой в зубы, просижу несколько часов в отделении, и в худшем случае меня вышлют из страны, потому что я тоже гастарбайтер — у меня нет российского гражданства. Принесет ли это ощутимую пользу, кроме утешения моей собственной совести? Вряд ли. Что я могу сделать? Я думаю, что следует идти в сторону организационного, политического активизма. Я не отрицаю важность демонстраций и акций протеста, но, помимо этого, нужно проводить ежедневную разъяснительную работу. В данном смысле искусство может принести существенную пользу.

СГ: Я согласен, что искусство может принести существенную пользу. Но существует такая проблема: значительная часть искусства в России спаяна с активизмом, и очень часто делаются активистские жесты, достаточно простые и понятные, просто до примитивного простые. Иногда именно такой формат дискредетирует цель, поскольку те, на чье внимание рассчитывают производители данного искусства, реагируют так: «Ну раз вы такие умные, такие правильные, почему же вы делаете такую топорную ерунду?!» То есть простота жеста зачастую отталкивает от него, а не привлекает. Художественная составляющая, условно «формальная», бывает важна, именно потому что она способна придать вес активистскому высказыванию.

ХС: Так я об этом и говорю. Нужно применить некие формальные требования, но уже за пределами искусства. Не копаться в каких-то эстетических нюансах, а использовать свой талант на благо общества. Мы не рекламщики и не политтехнологи, мы художники, но, поскольку в смысле инструментария — и это важно подчеркнуть — между этими тремя областями нет четкой границы, наши методы зачастую пересекаются. Реклама берет из искусства, искусство — из рекламы, а уж тем более политтехнологии… Сравни нашистский активизм. Мы уже давно говорим, что жизнь побеждает искусство — не только по своей насыщенности, но и по набору инструментов, приемов. Но тем не менее, есть некая художественность, которую у нас не отнять и которую можно использовать для создания не отвлеченных, герметичных, замкнутых в себя произведений, которые работают только в «белом кубе», а таких, которые будут понятны и доступны, но при этом будут проникать в сознание именно за счет силы художника. Это звучит несколько абстрактно, поскольку я и сам не знаю, как это реализовать, но меня все больше привлекает социальная реклама. Мои последние постановочные видеоэксперименты близки к этой области.

СГ: Давай вернемся к образу трудящихся. Некоторое время назад Никита Кадан высказался в том духе, что зрелищный арт-активизм, примером которого служит группа «FEMEN», затуманивает разум, почти как телевидение, и делает это в большей мере, чем выставки современного искусства. Его позиция, насколько я понимаю, состоит в том, чтобы вернуться в галереи/музеи как в лабораторные пространства. Совсем недавно в Киеве проходила «Трудовая выставка», организованная кураторской группой «Худрада», участником которой является Кадан. Я видел выставку только по фотографиям и читал отзывы, в одном из которых организаторов обвиняли в частности в том, что они далеки от тех, о ком говорят.

ХС: Скажу со всей прямотой, Кадан сделал правильное наблюдение, но неправильные выводы. Мне кажется, уход в галереи немножко запоздал, так как мы там уже и так сидим, как в бункере. Везде атомная война, а мы задраились, сидим-дышим чистым кислородом и говорим: «Ну и х**ня за окном! Пошел радиоактивный снег, дай-ка мы его нарисуем».
А феномен уличного активизма, безусловно, строится на телевизионном эффекте.

СГ: Сейчас еще и на эффекте YouTube.

ХС: Я говорю о телевидение в широком смысле слова…

СГ: …как об индустрии производства образов?

ХС: Да. Меня больше вдохновляет опыт советского авангарда, тот же Дзига Вертов. Я тут посмотрел «Симфонию Донбасса», эдакий гимн труду. Понятно, что это насквозь пропагандистская картина, но как невероятно талантливо Вертов изображает рабочих!
Конечно, я опираюсь на телевизионную культуру. Я хочу делать так, чтобы в искусстве была художественная составляющая, но чтобы при этом она не съедала социального месседжа. Художественное должно быть функционально подчинено социальному и политическому — такую задачу я себе поставил. Пока я не знаю, как это сделать.

СГ: Поскольку твои настроения предполагают мощную социальную работу, ты, возможно, заинтересован в коллаборации с другими художниками, активистами и организациями. Будешь ли ты делать в рамках выставки круглый стол?

ХС: Круглого стола не будет, так как выставка короткая с 15 по 26 декабря, но 18 декабря будет Международный день мигранта, инициированный Таней Бругерой. По всему миру пройдут разные акции художников в поддержку мигрантов или по взаимодействию с ними. Мы с Катей Лазаревой организуем в Сахаровском центре отдельный видеопоказ и дискуссию. И вот там я тоже хочу поднять тот вопрос, который мы с тобой обсудили. Потому что даже мы с Лазаревой разошлись в позициях. Она поддерживает актуальное, осмысленное, пристально вглядывающееся в реальность искусство, но внутри галереи, а я говорю, что пора выходить из бункера. Я пригласил туда представителей мигрантских организаций, чтобы, как я надеюсь, можно было начать диалог. Очень важно привлечь к социальной работе самих мигрантов и их объединения.

СГ: То есть ты хочешь политизировать своих друзей из числа мигрантов?

ХС: Безусловно, не всех. У меня есть один знакомый мигрант, который ведет свой блог на русском языке, публикует свои стихи и размышления. Думающий человек. К тому же, он достаточно хорошо говорит по-русски. Я думаю привлечь его пока даже не со стороны политики, а со стороны искусства. Может, ему будет интересно создавать нечто. В идеале, это некие совместные сценарии, которые потом будут осуществляться.
И безусловно, я буду рад любой помощи и поддержке со стороны коллег. У меня, к сожалению, нет мощных организационных талантов, чтобы создавать какое-либо движение, но, очевидно, придется нарабатывать подобные навыки.

СГ: Есть определенное сходство между художниками, условно «творческими работниками», и мигрантами. Ни у тех, ни у этих нет полноценного профсоюза. У «творческих работников» он формируется: по сути дела, он есть, но не функционирует в полную силу.

ХС: Главная проблема, на мой взгляд, — и, прежде всего, это касается «творческих работников» — состоит в том, что профсоюз пока существует чисто теоретически, потому что мы сами между собой не можем определиться с целями и задачами. Что это — некая новая форма институции, как настаивают одни, или все-таки некая политическая организация, движение, которое борется за права, работает уже вне искусства, но с людьми, которые внутри него? Может, совместить эти две позиции, но как? Мы никак не можем договориться, что парализует всякое действие.

СГ: Недавно я пришел к выводу, что арт-сообщества существует как одно из меньшинств со всеми плюсами-минусами такого существования. Под этим словом я понимаю вовсе не количественное меньшинство. Речь идет о людях, которые с трудом могут организоваться, поскольку они отчасти стесняются своего положения, скрывают свою принадлежность к данной социальной группе и т.д. В предыдущем вопросе я сравнил художников с мигрантами, потому что, возможно, опыт работы с мигрантами (или с любым другим меньшинством) станет для арт-сообщества школой организации, еще и потому что они будут там внешними, насколько это возможно, акторами, что позволит адекватнее взглянуть на ситуацию.

ХС: Да. Мы закрытое сообщество, почти сектантское меньшинство. Если посмотреть вернисажи, мы, в основном, и выставляемся друг для друга. Сами же выбираем себе «соратников». Живем вне общественной дискуссии. Смотришь на список 50 наиболее влиятельных людей в искусстве — мне-то они известны, но кто они для большинства людей? Они знают разве что Романа Абрамовича и Дашу Жукову. Несмотря на это мне кажется, что действовать надо не с позиций меньшинства и требований прав для его представителей, — это общая ошибка. Нельзя бороться отдельно за права мигрантов, женщин или художников. Нужно выступать с позиций большинства. Это трудно, потому что, как я уже сказал, классовые проблемы это расовые проблемы. На одной стройке могут работать русский и киргиз, и русский будет относиться к киргизу, в лучшем случае, снисходительно. Это вопрос непонимания: у этого русского такие же проблемы, как и у киргиза. Также несчастные учителя, которые вбрасывали на последних выборах бюллетени, обманывали прежде всего себя, действуют против самих себя. Именно эту мысль нужно донести до сознания максимального количества людей, — задача не на один год. Люди должны понимать, что можно достигнуть цели, только выступая сообща.

Фотографии предоставлены Хаимом Соколом