Occupy yourself, или Фуршеты, на которые нас не приглашали

244

Начиная с 60-х годов западное искусство формирует заказ на социально и политически ангажированные художественные практики. Художник, стремящийся быть актуальным, уже не имеет права на то, чтобы делать «искусство ради искусства». В его жесте должны обязательно чувствоваться критический посыл, социальный подтекст и политическое высказывание. Художник либо иллюстрирует и творчески оформляет идеи, поставляемые современной философией, либо стремится солидаризироваться с той или иной угнетаемой социальной группой, выйти в реальное проблемное поле. Однако, часто этот выход предстает своеобразным вступительным экзаменом в успешную художественную карьеру. Действия художника являются скорее результатом заказа, витающего в атмосфере художественного мира. Его критика не продиктована реальным переживанием, а сконструирована по добротным, полезным и нужным идеологическим лекалам.

Очевидно, что стены музея или галереи существенно ослабляют остроту критического высказывания и реального влияния на социальный контекст. Практически любой выход художника в социальное пространство впоследствии возвращается в лоно искусства, будучи апроприирован художественной системой, институционализирован, а, следовательно, отделен от реальной социальной практики. Это, как показывают Делез и Гваттари, вполне соответствует капиталистической, либертарианской логике, стремящейся наделить различные сферы общественной жизни как можно большей формальной свободой, чтобы с помощью этого, с одной стороны, открыть новые просторы для рынка, а, с другой, погасить конфликты внутри системы путем впитывания этих конфликтов самой системой. Тем временем, тоска по реальности и порыв к реальному политическому действию продолжают волновать как самих художников, так и интеллектуалов от искусства. Куратор предстоящей Берлинской биеннале, социальный активист и художник Артур Жмиевски высказывает схожие опасения, называя ситуацию в современном искусстве «бархатной критикой» и «бессилием».

Сегодня политические активисты часто используют художественные средства, чтобы добиться своих целей, а иногда (особенно в менее демократических обществах) искусство прямо выступает как алиби протестных акций. С другой стороны, мы имеем целое поколение политизированных художников, искренне верящих, что катализация социальных преобразований — основной смысл искусства. Хрупкий баланс между социальным и политическим активизмом и художественной практикой рождает противоречия в осмыслении как первого, так и второго.

Что эффективнее для социальных преобразований и для развития языка искусства — разрыв границы между искусством и реальностью, с одной стороны, или изменение «системы» изнутри в рамках существующих и меняющихся художественных пространств и институций, с другой? Именно этой проблеме был посвящен круглый стол «Может ли искусство изменить мир, не прибегая к политике репрезентации?», в котором участвовали Кети Чухров, Виктор Мизиано, Хаим Сокол, Арсений Жиляев и Елена Яичникова, прошедшие 6 апреля в РГГУ по инициативе Высшей школы художественных практик и музейных технологий (ХПМТ).

Основные точки зрения участников вкратце можно передать так:

Арсений Жиляев одновременно выступал как участник дискуссии и как наглядный пример социально ангажированного художника, к чьей практике другие участники иногда прибегали для иллюстрации или постановки вопроса. По его мнению, «в современной политической ситуации индивидуальный жест вряд ли поможет нам сменить власть. Сегодня встала острая необходимость не в каких-то индивидуальных жестах художников, а в неких новых коллективных практиках, которые были бы демократичными и “включающими”, поэтому, возможно, пришло время отказаться от позиции “художника-одиночки”». Жиляев приводил в пример такие инициативы как «РосЯма» и говорил, что «для такого рода проектов репрезентация в рамках институции безразлична. Она может быть осуществлена и даже успешна, но сам проект намного мощнее любой такой репрезентации. <…> В опеределенные моменты истории почеркушка на стене в полиции может быть сильнее и важнее, чем большое художественное полотно».

Кети Чухров, которая неоднократно на протяжении всей дискуссии приводила в пример Ситуационистский Интернационал, всячески отмежевывавшийся в своих действиях от художественного прочтения, подчеркивала важность сохранения искусства как отдельной человеческой практики, обладающей собственными онтологическими свойствами, статусом и возможностями. Отсюда и ее недоверчивый вопрос Жиляеву: «Если художник выходит к гражданскому сообществу, отказываясь от художественности, то как он будет их привлекать к художественности?» С точки зрения философа, при всей необходимости для художника в выходе в политику, гражданская деятельность не тождественна художественной, там «другая химия» и от этой «химии» ослабла и сама прямая политика: «Политик не переживает искусство в том онтологическом плане, в котором это делает художник, что очень важно для возникновения нового языка искусства, которое уже будет не делать реверансы contemporary art, а придумывать новые типы соотношения с самим обществом». Кети Чухров привела в пример афроамериканских рабов, у которых, помимо политической борьбы, был созданный ими великий музыкальный эпос — spirituals, и говорила, что в художественности есть такая темпоральность, которая не исчерпывается гражданской практикой: «эта темпоральность художественной сложности принадлежит каждому человеку вне зависимости от его образования и, в том числе, человеку, который не знает искусства. <…> Очень важно сохранить радикальные интенсивности, связанные с искусством, чтобы именно эту наивысшую и наибольшую радикальную интенсивность разделить с другими, а не совершать понижение критических и художественных целей, для того чтобы это стало легко доступно».

Более нейтральную позицию занял художник Хаим Сокол, согласившийся, что искусство не может схлопываться в социальную практику, но может обслуживать эту практику, например в виде участия художников в создании социальной рекламы.

Елена Яичникова определила главный, с ее точки зрения, момент в отношении художника и куратора со зрителем так: «Необходимо преодолеть разделение, предполагающее, что искусство — это некое элитарное пространство». Она высказалась за стратегию «более долгосрочной работы в просветительском, образовательном духе», за искусство, которое «апеллирует к зрителю не как к пассивному наблюдателю, но работает со зрителем как с активным, самостоятельным, критически мыслящим человеком».

Наконец, вплотную о роли институции в этом процессе заговорил Виктор Мизиано, и здесь как раз можно было почувствовать разницу западного и российского художественных и институциональных контекстов, обусловленных либертарианско-демократической моделью в одном случае, и суверенной демократей, основанной на вертикали власти, в другом.

Виктор Мизиано рассудил, что в обсуждаемом вопросе — все контекстуально. В 90-ые мы «перекушали» художественности, потому Жиляев и ратует за принципиально иную роль художника. Мизиано не видит в институциях абсололютного зла: «Не надо презирать институции. Институции — это форма выцивилизовывания себя». Проблема, с его точки зрения, заключается в том, что наши институции, на самом деле, далеко не наши: «Наши институции — имитационные, они воспроизводят некий фрейм, который, на самом деле, ими глубоко не прожит. Та вещь, к которой нужно отнести движение Occupy, это наши имитационные институции и имитационная критикальность. Occupy yourself!» А жест «великого отказа» от самости художника, его артистического амплуа и его растворения в коллективности будет эффективен только в той ситуации, когда у худождника есть самость: «Интересно смотреть на такой отказ, когда у художника есть от чего отказываться».

Условно дискуссию можно разделить на две равные части: каждая по часу и шесть минут. Именно на эту срединную временную отметку выпал вопрос из зала: «А в чем собственно проблема сегодняшнего круглого стола?» Вопрос заставил знатоков на короткое время растеряться, но глупым признан не был. И только после него прежде натужное обсуждение приобрело заметную живость. Речь зашла о том, что именно благодаря неработающим институциям такой вопрос в принципе оказался возможен: «В 2000-х появились, наконец, огромные центры с роскошными фуршетами (ну вас не приглашали…). Но у нас все время было подозрение, что они плохо работали, не выполняли очень простой функции — они не были посредниками между нами и вами» (Виктор Мизиано).

Обсудили и двоякий эффект скандальных акционистских практик, с одной стороны, будоражащих апатичное общество (скандал эффективен именно в рамках апатичного общества), раскалывающих с помощью провокации это общество на две части, но, с другой стороны, отвлекающих внимание от того, как же на самом деле встроена структура власти в нашу повседневность: «Власть — это не Медведев, не Путин, не патриарх Кирилл и даже не МВД, власть — это та система отношений, по которым мы живем в этом мире. Здесь тоже есть уязвимое место для скандалов. Наше внимание проецируется на эти плевки, на яркие звонкие жесты, и при этом наша гражданская мобилизация уводится из того поля, в котором мы существуем» (Виктор Мизиано).

Новый виток обсуждения последовал за очередным вопросом из зала, от студента из Костромы, сообщившего, что в его родном городе даже на московские политические события смотрят как на что-то далекое и изолированное, не говоря уже о художественных дискуссиях. Как в таких условиях возможен чаемый художниками диалог? Должно ли искусство учить или же само должно перенимать «чувственность» тех групп населения, с которыми оно собирается работать? Кети Чухров переформулировала вопрос: «Я как интеллектуал тоже являюсь ignorant, то есть незнающим, незнающим очень важных вещей — и антропологических и на уровне образов и форм жизни». Она еще раз подчеркнула свою неуверенность, «что демократизация языков искусства может действительно научить опыту критичности тех людей, которые к этому искусству не причастны». Арсений Жиляев, отвечая на вопрос Кети Чухров о том, чему он будет учить, сказал, что для него образование — двусторонний процесс взаимного образования. А Виктор Мизиано заметил, что, несмотря на кажущееся равнодушие провинции к нынешним политическим процессам, гражданское общество не умерло, но развивается и за пределами Москвы: «Даже ныняшняя дискуссия не была бы возможна еще несколько лет назад, так что фрейм и контекст все-таки изменился. И то, что этой дискуссии нет сейчас по стране, это негативный факт, но никто не сказал, что такая дискуссия невозможна. Она вполне может возникнуть».