Иван Горшков: «Балансирующие на грани мотивы, неустойчивые, колеблющиеся образы»

676        0       

Пространство галереи заполнено скульптурами из металла с добавлением дерева, ткани и краски в привычной горшковской манере, самим им называемой «полуабстрактный экспрессионизм». Центр всей композиции – сооружение, похожее на шалаш; за ним на стену с однотонной гирляндой проецируется видео – лес, снятый будто мобильным телефоном на ходу с соответствующими колебаниями картинки. В единую историю связывает все элементы выставки приведенный текст – рассказ свидетеля о некоем подростке-художнике, поселившемся отшельником в лесу. Набор характеристик «лесного царя» впечатляет: персонаж читает Квентина Меяйсу, слушает брейккор и имеет манию перерабатывать автомобильное железо с находящейся по соседству свалки в скульптуры, по-видимому, и представленные в галерее. Автор текста и куратор – тоже воронежец Арсений Жиляев. Aroundart поговорил с Иваном Горшковым о новой выставке, диалоге с куратором и жизни художника-супергероя.

Ольга Данилкина: Текст к выставке делает ее довольно закрытой историей детально описанного персонажа – как появилась идея подать выставку именно так?

Иван Горшков: Арсений (Жиляев – прим.) – куратор выставки. Мы оба думали, обсуждали, строили логические цепочки. Здесь сложились две сюжетные линии. Первая – по «Лесному царю» Гете, тема смерти, сновидений и т.д. Сюжетообразующий эпицентр второй – шалаш некой закадровой фигуры то ли существующего, то ли нет подростка, который поселился в лесу (он и подробно описан в кураторском тексте), все это вводит еще линию художника.

ОД: Почему именно подросток?

ИГ: Это несет в себе такой молодежный запал. Мне нравится выражение Александра Бренера «рыцари-дети» – они всегда такие честные, неподкупные, в этом смысле самые лучшие и чистые.

ОД: У обозначенного персонажа довольно интересный набор характеристик: он читает Мейясу, слушает брейккор, у него мания резать металл – как возник такой безумный замес?

ИГ: Арсений заплел все в один текст: и реалии работ – сочетание разных материалов, и анархический запал, а брейккор – это моя история. Когда начал делать проект, я пошел в лес, тогда еще лежал снег, в темноте сел в кустах на какие-то пни и включил брейккор на телефоне, скачал на тот момент пару альбомов. На меня этот эффект произвел большое впечатление: момент, когда кикиморы должны вылезать из-под земли, деревья в чертей превращаться – гоголевские мотивы. В общем, то, что у Гете видит мальчик, умирая, только более остро, потому что находится на пороге смерти. Видео с гирляндой – иллюстрация этого ощущения и эффекта. У меня было два варианта: либо поставить видео и включить брейккор, сводящий с ума, создающий трэш, явно не вяжущийся с картинкой, либо повесить гирлянды, увиденные мной однажды в городе, которые, по-моему, создают такой же эффект, только другим способом, зрительным.

ОД: Откуда взялся вообще Гете в этой истории?

ИГ: Взялся он неожиданно и также неожиданно связал все воедино. Меня всегда интересовали ситуации противоречивости, двойственности, переходного агрегатного состояния, между фигуративом и абстракцией, что-то такое колеблющееся. То же было и в «Паркуре». Здесь – состояние между жизнью и смертью, какая-то кома, дыра, куда проваливается мальчик. Мне казалось что-то очень важное в этом, мифология, мистика, которая присутствует в нашей жизни – сейчас об этом больше говорят как о наркотических эффектах типа «что же он курил?», но то же может наблюдать каждый человек, просто не отдавая себе отчета, что он переживал такой эффект.

ОД: В тексте упоминается, что персонаж отшельника – это «метафора художника в поисках новой территории искусства». Ты же остаешься на довольно привычной его территории – в скульптуре, которая выставляется в галерее, здесь нет никаких радикальных жестов выхода. Как ты вообще относишься к этой условно проблеме и насколько для тебя этот выход важен?

ИГ: Если честно, я себя со стороны вижу находящимся в довольно маргинальном положении, потому что я не совершаю радикальных вещей, а спокойно делаю свой полуабстрактный экспрессионизм, работаю с формой, меня интересуют какие-то пластические ходы, по возможности тонкие. Попадая в Москву, в среду молодых левых художников или просто художников, ориентированных на сухое европейское концептуальное искусство, я чувствую себя в несколько маргинальном состоянии. Может быть, здесь можно говорить о чем-то вроде «своего пути» – но это не свой путь, конечно, я не хочу использовать эту фразу, но не могу подобрать адекватный синоним.

ОД: Меня не оставляет в покое текст – в нем этот образ художника-отшельника, идея довольно не новая. Почему она тебя заинтересовала? Является ли для тебя художник отшельником?

ИГ: Лично для меня изначально приоритетной из двух линий являлась линия Гете, таких шагов судьбы, я думаю, что вторая скорее подкрепляет первую. Жизнь художника мне всегда казалась водоворотом приключений и сюрпризов: блеск вернисажей, толпы журналистов и поклонниц, слезы врагов, хлопки шампанского. Все так и есть, а если оказывается, что враги не плачут, а поклонниц нет, то я уверен, что проблема в моей собственной лени и неорганизованности. Я однажды дал себе отчет в том, что я хочу жить жизнью в мире искусства, окружить себя соответствующими делами, людьми, добиться ситуации, когда все получается само собой. Каким образом можно стать хорошим художником? Много учиться и анализировать, делать все логично, последовательно, естественно, если на вечеринку – то на вернисаж…

ОД: Совсем не отшельническая тема.

ИГ: Именно. По этому поводу существует в основном две позиции. Либо я работаю в офисе, а искусство делаю не на продажу, поэтому не лезьте своими грязными руками. Либо установка на то, чтобы заниматься только искусством и этим кормиться. Мне ближе вторая. Отшельник здесь уместен, только если рассмотреть это слово в плане шаманизма, отношения, взгляда на это, примешивая сакральность, сверхусилие. Меня всегда манила тема сверхусилия, сверхспособностей – такая метафора искусства, а художник – супергерой.

ОД: Мне было важно понять, где здесь граница между твоей историей и историей кураторской – то, что она есть, здесь чувствуется.

ИГ: Я просил у галереи себе куратора, потому что хорошо, когда есть человек, с которым можно поговорить об этом, который заинтересован. В общем-то, куратора я попросил, чтобы был диалог – он и получился.

ОД: Ты всегда для выставок просишь куратора? На «Старте» тоже был Арсений – далеко не посторонний тебе человек, это не усложняет процесс работы?

ИГ: Не всегда, но кураторов люблю. Когда долго занимаешься проектом, нужен человек, с которым можно все обсудить или, наконец, поспорить. Хочется услышать адекватный взгляд со стороны. Да, Арсений – мой друг, и я очень рад, что иногда и куратор. Во время рабочего процесса могут быть высказаны самые неожиданные или нелепые предложения, и общий язык и хорошие отношения между художником и куратором – одно из условий успеха.

ОД: Как долго ты готовил выставку?

ИГ: Около двух месяцев напряга и интенсива – все это делалось еще при температуре -15 по вечерам, под навесом, в трех фуфайках, валенках и т.д.

ОД: Художник – супергерой! Создавалось специально под галерейное пространство?

ИГ: Этот проект делался под галерею, но я еще до нового года наметил эстетический ход жесткого хулиганского комбинирования – штаны проволокой перекрутить. Арсений предложил все это оформить устно в условно фольклорные мотивы за счет тряпок и деревяшек, немногой дремучести и мракобесия.

ОД: До этого ты использовал, как и здесь, металл за основу, но добавлял ткань, краску из баллончиков, маркеры. Тут сейчас оказалось довольно много дерева – с чего вдруг ты стал его так много использовать?

ИГ: Дело не в дереве, а в том, что появилось острое желание комбинировать материалы, повести себя чуть более небрежно и по-хулигански. Хотелось создать явное соседство долговечных и совершенно недолговечных материалов, например, проваренные железные массивы и примотанный к нему скотчем дырявый носок. Все это очень манило, ну а дерево – в этой истории есть доля ненадуманности, я делаю все это в деревне, где в одно окно посмотришь – лес, в другое – кладбище, в третье еще что-то.

ОД: Учитывая, что за работы ты обычно делаешь, видео на этой выставке – такая вторичная фоновая вещь или все-таки отдельная работа?

ИГ: Тут все получилось намеком на тотальную инсталляцию, но все-таки это отдельные скульптуры – они расположены свободно, не переплетены ничем. Видео для меня скорее сюжетополагающее, наглядно иллюстрирующее основной мотив галлюцинаций и провала, выпада из реальности.

ОД: Это твоя вторая персональная выставка в Москве. В предыдущей – «Паркур» на Старте» – была тема движения и сопротивления городскому пространству, твоего излюбленного сверхусилия. Здесь же очевиден уход от урбанистической среды, сознательный отказ от нее. Это намеренный переход от одной темы и ощущения к другой или отдельные истории?

ИГ: Со времени «Паркура» и еще до него, мне кажется, я развиваю одну эстетическую линию, которая варьируется, но прослеживается в пластике. А по сюжетам – не очень, конечно. Общее по сюжетам – это только балансирующие на грани мотивы, неустойчивые, колеблющиеся образы, то ли пень, то ли гном, живое – неживое.

ОД: У тебя нет этой извечной истории, что ты выкидываешь работы, потому что их негде хранить?

ИГ: У меня есть свой «домик в деревне», поэтому я этого пока избежал. На «Паркур» приходил телеканал «Культура», записывали полчаса интервью, все разузнали – про пластику, про темы, про паркур, а в эфир в итоге пошла только фраза «Ну я делал все в деревне и вез на грузовике».

ОД: Канал «Культура» – ближе к народу.

ИГ: Я понял, что могу сказать теперь эту фразу про любую работу – «Делал в деревне и вез на грузовике». Благо, вокруг того «домика в деревне» двадцать соток и я могу работы окутать тентом и хранить, но старюсь их не оставлять. Из первой серии из железа я половину переварил. Я часто использую рэди-мейды, которые на самом деле не реди-мэйды, а просто остатки или куски старых работ – часто изначально работа строится на длительном переделывании. Эти реди-мэйды на самом деле сделаны, как и все остальное, из промасленного железа, но уже выглядят как объекты с тяжелой героической судьбой. Обычно я покупаю материал на металлобазе, хотя для выставки во Франции я использовал железные тазы. Покупать железо там оказалось в десять раз дороже, чем мы думали, поэтому мы в панике накупили каких-то тазов у цыган, и я их использовал.

ОД: Когда ты делаешь свои работы, задумываешь какой-то проект – ты представляешь перед собой определенного зрителя или условно рецензента, того, для кого создаются эти работы, или такого нет?

ИГ: Скорее всего, подразумеваемый зритель – художественное сообщество (не думаю, что сказал что-то оригинальное). Представляю ликование друзей и отчаяние врагов.

ОД: Ты упомянул Александра Бренера и его «детей-рыцарей». Кто еще из существующего поля современного искусства тебе симпатичен и почему? Ты ощущаешь здесь какую-то поколенческую возрастную разницу или это все единый культурный ландшафт и поле для диалога, независимо от молодости или наоборот художника?

ИГ: Мне сложно выявлять какие-то поколенческие тренды, все-таки я не обладаю для этого должной остротой чувств, воспринимая все как «ландшафт». Есть несколько художников, которые однажды произвели на меня впечатление и чей отпечаток можно проследить в той или иной мере в моей деятельности. Сай Твомбли, Джонатан Меезе, Даниэль Рихтер, наконец,  Георг Базелиц. Вот недавно прочитанный мной афоризм Базелица: «Даже самый последний глупец может научиться рисовать как Рафаэль, а вот создать по-настоящему плохие рисунки – это гораздо сложнее, для этого нужен ум». Вот желание «создать по-настоящему плохие рисунки» преследует меня на протяжении всего осознанного творческого пути.