За невидимую границу

339

В течение нескольких месяцев, начиная с 13 сентября, в небольшой московской галерее «Культпроект» можно будет увидеть серию выставок «Невидимая граница. Сезон петербургского искусства в Москве». Куратор всего проекта Петр Белый и его сокуратор по первой части выставочной программы Андрей Хлобыстин рассказали Aroundart о петербургском искусстве, внутренней потребности общественной деятельности, повседневном художественном проживании и заботе о себе.

Игорь Панин, Товарищество «Новые тупые»
фото: Александр Ляшко

Сергей Гуськов: Как родилась идея сделать серию выставок петербургских художников в Москве?

Петр Белый: Сначала появилась мысль, мною высказанная, что в Москве о петербургской культуре не знают ничего. Эта мысль была переварена двумя кураторами и владелицами галереи «Культпроект», Ириной Солнцевой и Юлией Манусевич, и, спустя год, они обратились ко мне с предложением организовать годичную программу петербургской культуры. Так появилась «Невидимая граница» — сезон Петербурга в Москве. О петербургском, ленинградском искусстве ходят мифы, легенды, а информацию о реальной ситуации нигде не почерпнуть. Нет никакого объединяющего издания или какой-то систематизации. Первая попытка сделана относительно недавно журналом «Артхроника», где была опубликована карта петербургского искусства, обозначены связи и даны звания (1, 2, 3). Схема получилась достаточно объективная, но она показывает, скорее, современную ситуацию, а многие мотивы, откуда что происходит, остались не разъясненными. Поэтому был выдуман долговременный проект, на десять месяцев, то есть на весь следующий сезон. Фестиваль носит полуобразовательный характер, предназначен для тех, кто всерьез интересуется темой, и призван более глубоко раскрыть эти сюжеты, разъяснить ситуацию, отчасти историческую, отчасти современную.

Ведь когда говорят о Петербурге, вспоминают вначале русский авангард, Малевича, потом провал, далее — 1970-е, газаневщина, потом снова провал, а следом идет авторитет Тимура Новикова — человека, посвятившего много времени промоушену своего имени. Он хоть как-то конвертируется внутри русской ситуации. Больше о Петербурге не знают ничего. Поэтому мне кажется, что выставки петербургского искусства очень важны и полезны для Москвы, которая замкнута на своей орбите, сама себя поедает. Есть такая общая русская тенденция самоедства. Ведь говорить по большому счету о Петербурге или Москве как об интернациональных художественных центрах пока рановато, а вот внутренняя культура у разных регионов может быть крайне интересной и глубокой.

В течение сезона будут печататься каталоги — маленькие ежемесячные журнальчики, рассказывающие о текущей выставке. И я очень рассчитываю на выход книги в конце программы. Это будет достаточно увесистое издание, которое поможет даже тем, кто не посещал экспозицию, прояснить для себя петербургскую ситуацию. Для каждого проекта, чтобы была определенная объективность, буду привлекать сокуратора, специалиста по узкой теме. Скажем, к первой выставке «Шизореволюция. Архив ПАиБНИ» я привлек Андрея Хлобыстина. Первый проект как бы мостик от известного москвичам к неизвестному. Андрей Хлобыстин знает много об этой среде, и сам часть ее. Есть и другие специалисты: Катя Андреева, Аркадий Ипполитов — люди, принадлежавшие к этой тусовке, но мне больше всего близок и понятен архивный подход Хлобыстина. Мое личное отношение к тому поколению перестроечных художников-рейверов всегда было негативным, но сейчас я начал испытывать к ним нежные чувства, хотя половины из них и в живых уж нет. Я вдруг понял, что это были последние представители богемы, последняя вспышка стиля, художественного поведения, отчасти суицидального, но очень красивого. Сейчас вообще возникает вопрос: почему у нас сорокалетняя богема, типа Пепперштейна, и двадцатилетние прагматики — как так может быть, вроде по возрасту все должно быть наоборот!

Кирилл Хрусталев, Вершина на закате

СГ: Молодых прагматиков вы тоже будете выставлять?

ПБ: Конечно. Я сам отчасти прагматик. И не вижу никакого конфликта в такой ситуации, потому что прагматизм означает, в сущности, возможность принять оптимальное решение. Творчество все равно остается загадкой, и этот момент чуда необъясним, и объясним быть не может, однако, технические решения, сопровождающие каждое произведение искусства, требуют известного прагматизма: вы идете кратчайшим, рациональным путем для достижения нужного эффекта.

СГ: Из ваших слов следует, что питерское искусство — во многом закрытая для московских зрителей история. При этом вы выбираете для фестиваля площадку, которая тоже мало известна столичной аудитории. Место выбрано не по этой причине, но все же получается, что имеется некое совпадение в «закрытости». Как это будет работать?

ПБ: Дело в том, что фестиваль является полностью личной инициативой. Проект совершенно некоммерческий. Он существует не на государственном уровне, а на частном. Просто люди взяли и, используя свои возможности, организовали фестиваль. Конечно, наш проект несравним с любым большим фестивалем, поэтому мы предпочитаем называть его иначе — выставочная программа «Сезоны петербургского искусства в Москве».

В целом, наш проект рассчитан на достаточно узкую аудиторию, потому что, если бы это было американское искусство, то, понятно, оно бы привлекло широкую зрительскую аудиторию. А здесь понятно, что это не то событие, которое поставит все с ног на голову. Скорее, речь идет о камерной истории, которая призвана создать некий культурный резонанс. Возможно, этот выставочный блок будет позже повторен в другом месте или продолжен каким-нибудь иным способом. Повторюсь, это частная инициатива со всех сторон. С моей стороны в особенности, потому что я душой болею за Петербург, и мне обидно, что некоторые явления остались в тиши просто в силу скромности создателей. Например, «Новые тупые» или деятельность галереи «Навикула Артис». У нас вообще очень сильно развита культура чердаков и подвалов, и арт-сообщество очень закрыто. Неоднократно были попытки вторжения, Гельман приезжал, но все они заканчивались крахом именно в силу самой атмосферы инертности и неприятия чужаков. Но, тем не менее, есть много всяких интереснейших явлений.

СГ: По каким критериям отбирались художники для этой серии выставок?

ПБ: Мы показываем малую часть художественной жизни. В Петербурге огромное количество художников, но большинство из них — представители традиционных жанров, типа, городских акварелей, церквей с небесами, респектабельного нонкомформизма и проч. Мы же говорим об относительно прогрессивном искусстве, об эстетствующих люмпенах, которые не попадают в общегородской мейнстрим, совершенно ужасный (он и в Москве такой). Печальная ситуация с союзами художников везде одинакова: они продолжают выпускать свой тяжеловесный товар, который, видимо, находит своего потребителя, но тут разговор о другом. Речь пойдет о живых тенденциях и движениях, происходящих в городе.

Константин Симун, Хлеб — Дорога Жизни

СГ: Вы уже делали похожий проект — «Люда Express» в «Новой Голландии»…

ПБ: Не совсем так. В «Новой Голландии» был сделан 15-дневный выставочный блок «Люда-Экспресс», состоящий последовательно из шести персональных экспозиций. Идея проекта была основана на годичном существовании галереи «Люда» (2009), где прошло 52 выставки. Оба проекта были рассчитаны в основном на местную, информированную аудиторию. Там был отчасти другой принцип — самоидентификация петербургского искусства. Московский фестиваль «Невидимая граница» обращен скорее на внешнего, информационно менее подготовленного зрителя.

Тем не менее, вопрос самоосознания, систематизации невольно возникнет в течении фестиваля. Сейчас мы уже совсем новыми глазами смотрим на искусство 1980-х, да и 1990-х, и потихоньку время расставляет все явления по своим местам, классифицирует, а мы лишь его сообщники. Сообщники времени.

СГ: То есть, если немного перефразировать: ваш московский проект будет отчасти попыткой описать некий отрезок истории искусств в конкретном месте — Петербурге?

ПБ: Да, конечно. Не знаю зачем, но у меня есть внутренняя потребность общественной деятельности. Я понимаю, что я уже взрослый человек и, кроме индивидуально карьеры, хочу выполнять общественные функции. Кто-то становится депутатом, кто-то делает социально-политическое искусство, а я, поскольку являюсь специалистом в очень узкой области, став куратором, автоматически превратился в общественного деятеля. Хочу рассказать по своему историю про некий скрытый уровень — историю, которая мало кому известна, но в принципе интересна и продолжается. Петербург нельзя сравнить с Череповцом. Не в обиду череповчанам, Петербург — город, чрезвычайно сильно базирующийся на культурной традиции — низовой, глубокой, маргинальной. Вспомните литературные персонажи XIX века: маленький человек, чиновник в огромном городе, городской сумасшедший, террорист, идеалист, бомж, — они являются вариациями петербургского духа. Городской типаж очень быстро сформировавшийся — чуть ли не с момента основания города — Евгений из пушкинского «Медного всадника».

Я не очень люблю географический принцип в истории искусств, но по отношению к Петербургу считаю его уместным. Переосмысление, стабилизация недавних событий.

К тому же, я надеюсь на небольшие открытия, например, Кирилл Хрусталев, Татьяна Губарева, или переоткрытия. На многих художников 60–70-ти лет мы начинаем смотреть иначе. В «Люде-Экспресс» я выставлял Константина Симуна, автора «Разорванного [блокадного] кольца». Мне кажется, что его творчество должно быть переосмыслено и интегрировано в один из наших фестивальных сюжетов. Крайне интересна история развития формализма в Советском Союзе, и хочется сделать экспозицию — от советского формализма к постсоветскому, поскольку мы сейчас вдруг видим много очень молодых художников такого традиционно формалистического, модернистского направления на новом витке, например, московскую художницу Аню Титову.

Татьяна Губарева, Глюкля и Цапля прыгают с моста, флорентийская мозайка

СГ: Это такая идентификация от противного, потому что слово «формализм» долгое время использовалось в качестве ругательства. Забавно, что не так давно Андрей Ерофеев использовал его в похожем смысле. Вас приводил в пример.

ПБ: Меня, меня. Ругал за формализм. Писал, что так быть не должно.

СГ: Вот вы и выбрали такую идентификацию отчасти как вызов. Говорите: да, мы такие!

ПБ: Что бы ни говорили искусствоведы, в искусстве нет явления больше, чем единица. Творчество — дело индивидуальное и, можно сказать, интимное. Но, чтобы объясняться друг с другом, мы должны выработать некоторые критерии.

СГ: А каково вам как художнику быть куратором, помимо истории с гражданским порывом?

ПБ: Для меня кураторство это игра, в которой я выдумываю для себя правила, и естественно, это мой взгляд. Как и любой другой человек, я могу быть более или менее объективным. Но поскольку я из местной среды, некоторые явления видятся мне глубже, образы точнее. Вот я упоминал об «Артхронике»: приехал сюда московский варяг и начал открывать ногой двери в мастерские, сразу ясно, что будущая статья оказывается в зависимости от того, в чьи лапы попадет ее автор. Понятно, что нельзя написать историю, которая бы всех удовлетворяла. Что-то останется за бортом. По большому счету, я хочу рассказать истории бессребреников, ненужных, забытых, отверженных. Плюс петербургского искусства в том, что здесь нет денег. Все делается по-старинному: а давайте соберемся! Слово «бюджет», конечно, начинает проникать в умы — дух времени давит, но, в общем-то, большинство художников с удовольствием согласны участвовать и без бюджета, за идею.

Времени, конечно, на кураторство жалко, но, общаясь с другими художниками, для себя открываю сакральные вещи. Иначе ведь можно закрыться в ракушке, заполняя ее своими тотемами, окультуривать норку. А когда работаешь с другими авторами, сталкиваешься с их мировоззрением, можно многому научиться.

СГ: Меня скорее интересует, является ли кураторство в вашем случае непосредственным продолжением художественной деятельности, или это разные, прямо не связанные сферы деятельности?

ПБ: Организационные опыты, естественно, соприкасаются. Я выполняю функции не только куратора, но и перевозчика, монтировщика, грузчика, уговорщика, секретаря, совмещаю десять функций. У меня есть два незаменимых помощника, и втроем мы работаем за целый коллектив. Большого диссонанса между искусством и кураторской работой в душе не происходит, куратор я скорее по необходимости, временно.

Признаться, организуя выставки, я больше врагов заполучил, чем друзей. Сужу по опыту «Люды»: если художник обращается с предложением, то имеется вероятность, что оно не соответствует идее проекта в целом. Появляются обиженные. Были нормальные отношения с человеком, но после того, как он получил отказ, какая может быть дружба! Кураторская деятельность сопряжена с определенными человеческими рисками. Не все могут подняться до профессиональной широты.

Вообще, половина вещей в курируемых мной проектах происходит мистическим путем, по личной симпатии, просто потому что нравится — по-молодежному, на энтузиазме и для общей пользы.

Константин Симун, Апокалипсис

***

По просьбе Aroundart Андрей Хлобыстин дал подробный комментарий о будущей выставке и контексте, в котором она делается:

Выставка называется «Шизореволюция. Архив ПАиБНИ». Шизореволюцией я условно называю время Перестройки, а Архив ПАиБНИ — это Петербургский архив и библиотека независимого искусства, который я создал на Пушкинской, 10 в 1999 году и который просуществовал до 2007. Были собираны всякие артефакты, продукты жизнедеятельности творческих людей того времени, начиная с их запахов и кончая их вещами. Предполагался даже банк спермы русского искусства на случай его крушения и последующего возрождения, но не все удалось сделать. Тем не менее, сделано было многое. И даже в том году, когда архив закрылся, он послужил основой выставки, посвященной архиву Перестройки, которая проходила в музее Киасма в 2007–2008 годах.

Шизореволюция — термин, который возникает на основе книги «Капитализм и шизофрения: Антиэдип» Делеза и Гваттари. Самого термина у них нет, но о революции, которую должен произвести шизоанализ и прогуливающиеся шизоиды, они в основном и говорят. На мой взгляд, то, о чем говорили на протяжении тысячелетий китайцы, а потом французы, произошло в отдельно взятой стране, в отдельно взятом городе. Подобные процессы проходили по всему миру, но нигде они не достигли такой радикализации, как в Ленинграде конца 1980-х. Здесь произошел культурный переворот, приведший к крупным геополитическим изменениям. Может я самонадеян, но мне кажется, что это сделала небольшая группа людей посредством своего повседневного художественного проживания. Многие из них даже не задумывались, художники они или нет, и не имели восторжествовавшей сейчас протестантской специализации, просто жили: у них чесались руки, и они развлекались, будучи музыкантами, танцорами, модниками, критиками, поэтами, кинорежиссерами, актерами и т.д., — на первый план вышло творчество, состояние, в котором ты превращаешься в кисть божью. Через тебя что-то проходит, и, когда ты удерживаешь баланс, можешь заниматься чем угодно. Это твои бытовые дела: спишь, дружишь, одеваешься, мало различая, для кого ты это делаешь, — прежде всего для себя и для близких людей, а не для абстрактных пространств, абстрактных событий и людей вроде покупателей, как сейчас делает большая часть художников, которые занимаются демонстрацией своего искусства и работают конвейером. Искусство перестало быть возвышенной сферой, а стало такой же индустрией развлечения, как все остальное — частью туризма и бизнеса. Художник отторжен, как сказал бы Маркс, от своих средств производства, он чужой по отношению к своим произведениям.

Вадим Флягин, Товарищество «Новые тупые», 1996

И я хотел бы показать, как эта небольшая группа людей, просто занимаясь собой, произвела такое впечатление на молодежь страны, что в общем-то жить по-другому стало невозможно. Их продукция была совсем не блестящего качества: глухие, переписанные десятки раз магнитофонные записи, которые люди, приходя на Московский вокзал, просто отдавали проводникам, а те распространяли вплоть до Владивостока; слепые рукописи; параллельное кино и фильмы сомнительного качества, вроде «Ассы». Но тем не менее, можно было почувствовать ауру, которая за этим скрывалась. Деятельность группы «Кино», например, гораздо больше повлияла на развал совка, чем канонические явления типа падения цен на нефть. Потому что, если люди не хотят менять свою жизнь, их ничто не заставит ее поменять — ни голод, ни блокада, ни оккупация. Сколько пытаются Афганистан захватить, а люди там живут так, как они живут. Какая им демократия! Они как русские крестьяне в 1812 году — берут топоры, вилы и сопротивляются. А если видно, что все строится на лжи, то колосс сразу рушится.

Выставка будет посвящена такому культурному перевороту, но мне важно показать фактуры, запахи, интонации — то, что является главным. Потому что в этот момент уходит идеология, исчезает уровень текста, сюжета, нарратива, происходит гигантская семиотическая катастрофа. Вещи теряют свои названия, мир становится необъяснимым, текучим и мягким, вызывает ужас у обывателя и в то же время создает невероятно комфортную ситуацию для творческих людей, которые не стремятся все переназвать и наколоть все вещи, как бабочки на иголки. Этот период продолжался около десятилетия — с 1986 по 1996 в такой выраженной фазе, хотя повсюду в мире он начался раньше, но именно у нас он достиг такого накала. Я сравниваю это с тем, как нам в университете в начале 1980-х преподавали теорию социалистической революции: Маркс предполагал, что она произойдет в самых развитых капиталистических странах, а получилось, что она произошла в отсталой на тот момент России. То же самое с шизореволюцией: она произошла не в капиталистической стране, хотя весь шизоанализ направлен против капитализма, а в сердце социалистического лагеря.

Я постараюсь продемонстрировать коллекцию-архив. То бишь одежды художников: цилиндр Тимура Новикова, пальто, изготовленное директором модного дома «Строгий юноша» Костей Гончаровым для Георгия Гурьянова, художника и музыканта группы «Кино», трусы Свина, лидера первой советской панк-группы «Автоматические удовлетворители». Помимо личных вещей и запахов, будут продемонстрированы фильмы. Может быть, параллельное кино, «Пиратское телевидение», мои видеолекции по выставкам той эпохи и газета «Сусанинъ», которую мы с Тимуром Новиковым начали выпускать в 1998 году, а, когда в 2004 Тимур умер, я продолжил ее делать с Олегом Котельниковым. Газета просуществовала 10 лет, где-то до 2008 года, и сдулась.

Андрей Хлобыстин и Тимур Новиков на Мойке, 12, 2000
фото: Мария Новикова-Савельева

Главное, к чему я хочу призвать, чтобы люди занимались сами собой, а не чужими проблемами. Молодежь здесь (в Санкт-Петербурге — ред.) изучает московское искусство, американское искусство. Призывают варягов объяснять, что такое искусство. Наши арт-бюрократы, музейщики считают, что здесь ничего своего не было и не будет, поскольку нет рынка, а в иных формах искусство якобы существовать не может, хотя все ровным счетом наоборот. Есть традиция нерепрезентативного искусство, вплетенного в саму фактуру проживания. Она прослеживается с послесталинского времени, с эпохи стиляг, когда возник «Орден нищенствующих живописцев», который иногда не совсем корректно называют Арефьевским кругом. Эта линия шла и расцвела в 1980-е, когда на сцену явилось поколение бездельников, воспетых Цоем. Эти молодые люди из Купчино, из пригородов, из спальных районов и коммунальных квартир, дети проходных дворов создали свою культуру. Впервые стиль и форма искусства спонтанно совпали с тем, что происходило во всем мире на окраинах мегаполисов: Парижа, Нью-Йорка, Берлина. Оценить их со старых антропологических или классовых позиций было сложно. Это были новые племена со своим сленгом, культурой, дресс-кодом. В Петербурге благодаря таким людям, как Тимур Новиков, это приобрело характер культуры, которая очень быстро вышла на музейный уровень и покорила всю страну. Кроме того, эти молодые люди, в отличие от нонконформистов, которые тупо бились головой об стену и потрясали цепями, не пытались разрушить стену, а просто покрывали ее своими орнаментами, оплетали ее как вьюнок, и стена исчезала. Данный опыт крайне важен сейчас, когда чувствуется попытка выйти из кризиса нулевых годов, поскольку за десятилетие ничего не произошло за исключением перепевов всех старых дискурсов. Этот опыт ценен, чтобы понять, как вести себя в условиях поплывшей реальности, как выжить в тылу у подавляющего числа противников, то есть дураков. Теми молодыми людьми нонконформисты воспринимались так же, как и совки, то есть люди, заряженные той же самой энергией, но с другим знаком: они создавали те же самые, только «альтернативные» профессиональные союзы, видели в искусстве инструмент социальной борьбы — занимали по сути ту же позицию, что и официальное искусство. Сейчас происходит нечто похожее: те, кто воспринимают искусство как политику, зеркально отражают власть, тот же негативный агрессивный заряд; они попросту друг друга пиарят и усиливают. Поскольку репрессивная власть уже давно не работает, и это было важнейшим открытием той генерации. Они увидели, что власть давно уже не заставляет никого ходить строем, она соблазняет. В 1960-е в Америке и Европе стало очевидным, что власть — это массмедиа и попкультура, через которые идут властные энергии, и работать нужно прежде всего с ними, нужно получить прививку от попсы или собственно попсы, чтобы с молодости иметь этот заряд яда и далее не реагировать на него. Сейчас ведь не только мы, но весь мир подвержен энергетическому кризису, словно мы живем в Риме времен упадка, когда торжествуют экзотические культы, воюют наемники, а города превращаются в интернациональные содомы и гоморры. Но тем не менее, нужно заниматься собой, иначе мы начнем решать те проблемы, среди которых не живем, а нам их навязывают как якобы наши. Когда ты заботишься о себе, когда решил свои проблемы, ты становишься интересен другим и можешь любить окружающих. Во фразе «Возлюби ближнего, как себя самого» акцент нужно сделать на себе самом, а то все передергивают и говорят о ближнем. Нет уж, полюби вначале себя!

Вот такая выставка. Что произойдет на самом деле, не знаю. Никогда не был в галерее, не видел пространства. Сейчас я сволакиваю архив с антресолей, сын помогает разбирать фотографии. Это груды вещей, которые нужно отсортировать. Как патриот местной культуры я с удовольствием воспользуюсь возможностью все это продемонстрировать.