Дельфин и Антуфьев. Кожа и кости

522        3       

Евгений Антуфьев, Слияние, фрагменты экспозиции, Москва, Мультимедиа Арт Музей, 2014 // Фото: Ольга Данилкина

В Мультимедиа Арт Музее открылась выставка Евгения Антуфьева с длинным названием «Двенадцать, дерево, дельфин, нож, чаша, маска, кристалл, кость и мрамор: слияние. Исследование материалов». Два этажа превратились в квест по вселенной отличительных знаков творчества Антуфьева. Перемещаться по нему можно исключительно в бахилах. Анна Быкова надела пару и исследовала тайные мотивы художника.

Хочу наслаждаться вечно…
хотя бы и ужаснулся мир моему наслаждению,
хотя бы по грубости своей не понял меня.
Рейсбрук Удивительный

Раньше я тебя отговаривала от ботокса и глиурона,
но теперь все изменилось.
Если ты еще хочешь вколоть ботокс, Женя, то вколи.
Раз ботокс уже есть во вселенной, то все равно,
в какой из ее частей он находится.
Анжела Боскис

В Мультимедиа Арт Музей, Москва на Остоженку приехала из Италии выставка российского молхуда тувинского происхождения Евгения Антуфьева из корпоративного собрания модного дома MaxMara. Выставка скучноватая и «дизайнерская», сделанная белым по белому в белых стенах (Белов Антон, директор Центра современной культуры «Гараж», «продюсер» художника, выставлял Антуфьева в галерее с одноименным же названием White: та выставка называлась «Сияние» и была про волков и охотника с основным метафизическим вопросом — бить ли не бить?). Эта называется «Слияние», точнее длиннее: «Двенадцать, дерево, дельфин, нож, чаша, маска, кристалл, кость и мрамор: слияние. Исследование материалов».

И сначала мне казалось, что Евгений Антуфьев — это Ксения Собчак. Это кэмп-стиль, выворачивающий китч наизнанку так, чтобы была видна этикетка, нашивочка с лейблом. Так гламур и культура спариваются, порождая определенный тип мышления, в котором снятие оппозиции высокого-низкого есть прием общей стратегии радикальной иронии, то есть стеба. Мне казалось, что Антуфьев смеется декадентской ухмылкой. Ухмылкой аутиста Гюисманса, дрожащего над живой инкрустированной черепахой. Смеется над белым и пушистым, люстрами и сахарной ватой, скелетами в шкафу и воздушными шариками, над Кунсом и Херстом, над музейной тоской по кунсткамере и тайным желанием галериста обзавестись настоящими рогами под видом «пис-оф-арт».

Кэмп-стиль здесь как эстетский гротеск (тряпочные кентавры), маньеристская порнографичность (истекающие каплями ледяные скульптуры), «дендизм в век массовой культуры» по Зонтаг (остроносые ботинки крокодильей (?) кожи) до оскомины предсказуем: Антуфьев отрабатывает уже найденный прием, редуплицируя маски, кости, кристаллы, фонтаны, мрамор, крахмал…, описывая эту стратегию как «смену кожи» от выставки к выставке. Если искать предшественников Антуфьева в кэмп-стилистике отечественного извода, то внезапно дельфином всплывает Кустодиев (из-за Кусто(в)?), академической выучкой певший провинциальное купечество котов и арбузов, или Параджанов, силой фантазии деконструировавший махровый фольклор кружев и гранатов. И нарочитое эпигонство Антуфьева оказывается его слабостью: на выставке в Мультимедиа Арт Музее, Москва — этом новом музее западного искусства — он подвешивает воздушные шарики-дельфины после Джеффа Кунса, кладет за стекло магазинные черепа после Дэмьена Херста, накрывает бабочкой зеркало после Ребекки Хорн, пробует колоть ботокс после Орлан, шьет куклы после Аннетт Мессаже.

При этом непрекращающиеся «исследования материала» Антуфьева остаются на удивление формальными: все мистические и мифологические рассказы, исповедальные и сказочные истории знакомых художников (Анжелы Боскис, Ивана Горшкова, Арсения Жиляева, Кирилла Кто, Павла Пепперштейна), черепа в огородах и закопанные волосы не вырастают в стоянки и вехи путевых «трудов и дней», а остаются набором и перечнем в постмодернистском указателе сюжетов, собранием кунстштюков в стерильном и герметичном пространстве для приглашенных в бахилах и дурацких колпаках.

Оригинальность же Антуфьева — при всей вторичности его приемов, фетишизации одних и тех же материалов, обсессивной самоповторяемости — в том, что он работает с сублимированной и дистиллированной версией гламура, вываренной и выхолощенной, по-витринному прозрачно-зеркальной и домохозяйски прилизанной, воспринимаемой зрителем за эталон «стиля и вкуса», и именно поэтому востребованной фэшн-индустрией.

Все это было бы грустно, если бы не эпатаж и цирк этого «экзотического маньяка»: Антуфьев — не Елена Ковылина, он не поджигает скатерть у стола с сидящим за ним «гуру совриска» Иосифом Бакштейном, он просто надевает на Бакштейна красивую змею (может, мечтал, но стеснялся), организуя в качестве остраняющего фона церетелиевские рельефы из залов Академии художеств на вечеринке по случаю открытия. Антуфьев стесняется идти в торт на колесиках, в него он приглашает Антона Белова и Ольгу Свиблову, приглашает директоров культурных институций нырнуть в искусственный бело-розовый бисквит («они сами пошли!») — жесты радикальные в своей наивности. Так Антуфьев предстает придворным психотерапевтом со склонностью к подрывной деятельности, стилистом и костоправом, показывающим «сливкам» общества их путь зеркалом — в музей и торт.