Дмитрий Ханкин: «Бизнесмен я никакой»

1 130        1       

Фото предоставлены галереей «Триумф»

Галерея «Триумф» открылась в 2006 году под началом Емельяна Захарова и Дмитрия Ханкина. «Открыли» ее амбициозно — работами известнейшего британского художника Дэмиена Херста. С тех пор галерея регулярно устраивает выставки российских и зарубежных маститых художников, организует кураторские проекты на внешних площадках, поддерживает молодых. На местной сцене скорости работы «Триумфа» кажутся космическими — в прошлом году силами галереи или при ее активной поддержке было реализовано около сорока проектов. Сегодня там открываются сразу две выставки — Антона Кузнецова и Тары фон Нойдорф, а в ЦВЗ «Манеж» сейчас можно посмотреть проект «Времени больше не будет» молодых художников Антонины Баевер и Дмитрия Венкова, осуществленный с поддержкой галереи. О непростом галерейном деле с Дмитрием Ханкиным поговорила Наталия Протассеня.

Наталия Протассеня: Галерея «Триумф» развивается гигантскими темпами и производит большое количество выставок в год. Вы не боитесь брать на себя риски, работая с молодыми художниками. Насколько эффективна подобная стратегия, ведь это колоссальные вложения? Есть ли вероятность, что цель оправдает средства, и в какой-то момент галерея выйдет на самоокупаемость, или нет в принципе такой задачи?

Дмитрий Ханкин: Про гигантские темпы — это сильно сказано. Гигантские темпы в моем представлении это другое: это MoMA, Гуггенхайм, Frieze, Art Basel и проч. Галерея «Триумф» остается достаточно локальным явлением. Я просто проверяю экспериментальным способом никуда не девшийся закон диалектики: переходит ли количество в качество? Дает ли количество выставок новое качество галереи? Не знаю пока. Вложения… Вы должны сразу понимать, что это не бизнес. Это не бизнес-модель. Это совсем о другом. По-другому, наверное, нельзя сейчас, в этом положении, которое с каждым днем становится все сложнее и сложнее, но, с другой стороны, все интереснее и интереснее. Теперь о молодых художниках: это отдельная тема. Если не брать на себя риск работать с молодыми художниками, можно вообще этим не заниматься. Это самое основное и самое главное. Если им не давать возможностей, не помогать им, не делать с ними проектов, не относиться к ним, как ко взрослым, не поддерживать их всячески, то прервется цепь. А цепь прерываться не должна. Этим надо заниматься, и этим должны заниматься все, кто в этой сфере себя как-то мыслит. У каждого должны быть проекты, которые не сулят никаких выгод — ни имиджевых, ни финансовых. Просто это надо делать, потому что надо. Это наше будущее, хотим мы этого или нет. Принимаем мы это или нет — неосмотрительно этим не заниматься.

НП: … а те, кто не могут себе этого позволить — пускай лучше не суются?

ДХ: Здесь у каждого свой диагноз. Хотят заниматься — пусть занимаются. Здесь нет конкуренции, здесь очень маленькая площадка, крошечная лодочка, все в ней плывут в одном направлении. Толкаться локтями — это слишком большая роскошь. Лодочка может перевернуться. Но это не значит, что мы все потонем, нет. Но желательно, чтобы мы все этим занимались, да. Надо заниматься молодежью, каждый день.

НП: Вы согласны, что галерейный бизнес — это роскошь?

ДХ: Ха! Конечно! Безусловно. Да тут и бизнеса как такового вообще нет, забудьте об этом. Есть галерея как способ жизни. Здесь не работают бизнес-подходы. Это все дотационная история, всегда была и всегда будет. В этом нет ничего страшного.

НП: Есть ли спрос на молодых среди коллекционеров?

ДХ: Есть. Потому что они молодые, дерзкие, ироничные, далеко не глупые. Техничные, очень свежие. И недорогие. Чего ж не купить? А вообще, забудьте про коллекционеров: настоящих коллекционеров можно пересчитать по пальцам одной руки. Они есть, но их немного. Не так, чтобы о них можно было говорить как о классе или об общественном явлении. Все очень спорадически и непредсказуемо.

НП: А если сравнивать со спросом на классиков?

ДХ: Там тоже не все так ровно. С Гутовым за последние полтора года мы сделали три проекта, из них один большой музейный. Сказать, что я на этом обогатился или хотя бы вернул свои деньги — нет.

НП: Почему вы не заключаете эксклюзивных договоров с молодыми художниками?

ДХ: А я ни с кем не заключаю эксклюзивных договоров. Человека нельзя удержать бумажкой. Если у человека есть совесть, он будет соблюдать договоренности, а если нет, то никакой договор его не удержит. Мы давно никого не заставляем расписываться кровью, потому что это бессмысленно. Мы соблюдаем эксклюзив в рамках одного проекта: пришел художник к нам, мы сделали с ним проект, работы из этого проекта остаются в моей собственности, я ими распоряжаюсь: продаю, выставляю. Особенно, если это мой продакшн. У этого есть сроки какие-то. Художникам часто даже негде хранить работы. Я храню эти работы в обмен на гипотетическую возможность переправить потенциальную энергию этих работ в кинетическую энергию денег. А случится это или нет — я не знаю.

НП: Вы вкладываете определенные силы в художников: делаете им музейные выставки, цены на них повышаются…

ДХ: … якобы повышаются. На самом деле не повышаются. Цена, вообще, вещь условно-досрочная. Очень субъективная. По формальным признакам она должна повышаться, но в наше время в нашей стране это не работает. Ничего не меняется. Да, мы все это устраиваем, потому что мы занимаемся карьерами художников — тем, чем, в сущности, и должна заниматься галерея. Это неизбежный процесс. Количество сделанного и спродюсированного материала вынуждает нас менять частоту выставок, искать новые, в том числе музейные, площадки. Но на цену это особенно не влияет. Здесь нет такого лобового подхода, как в учебнике: сделал музейную выставку — повысил на цену 10 %, сделал еще — повысил еще на 10 %, получил художник премию — повысил еще на 10 % . Вовсе нет. Очень многие наши художники, у которых есть музейные выставки, которые получают премии, не в состоянии продать свои работы, потому что видео, например, вообще не продается. Люди работают на собственную репутацию, а мы им помогаем в этом, потому что понимаем, что если не мы, то никто больше.

НП: Вы их продвигаете, а они пойдут в другую галерею. Не обидно?

ДХ: Мне нет. Какие обиды? На кого обижаться? На себя? Я вот так рассуждаю: если я не могу продать видео — значит, никто не может. В этой стране. Если они едут на Запад — я с удовольствием буду сотрудничать. У многих моих художников есть западные галереи, с теми же правами, что и я.

НП: А в России?

ДХ: Я в этом проблемы не вижу. Это было бы проблемой, если бы у меня висела очередь из клиентов на того же Гутова, который переработал почти со всеми галереями, как и Виноградов с Дубосарским. Вот тогда мне было бы не все равно, куда я распределяю Гутова. А поскольку этого нет, можно расслабиться и получать удовольствие от процесса вне зависимости от его результата. Иначе, это вообще все бессмысленно.

НП: А если будут демпинговать?

ДХ: Это их право. Я никого не собираюсь ловить за руку или сдерживать. Значит, у людей такая ситуация. Сейчас не время и не место для подобных соображений. Все в одинаковом состоянии. Все дышит на ладан и может упасть в любую секунду. Очень непрочное то, чем мы заняты. Требует воли и выдержки, потому что выглядит абсолютно безнадежным. Но это очень закаляет. И очень способствует некоей внутренней работе, необходимой любому человеку. Очень заостряет интеллект. Заостряет взгляд. Хорошо жить в трудные времена. Для развития личности — это очень правильное упражнение. А для развития бизнеса… Да это вообще не бизнес, я еще раз говорю. Бизнесмен я никакой.

НП: Как молодому художнику попасть в «Триумф»?

ДХ: Мне позвонить. Или написать.

НП: Ну а каким он должен быть?

ДХ: Умным, прежде всего. И очень профессиональным. Я не люблю любителей. Когда я говорю о профессионализме, это значит, что в нем должна присутствовать некая доля отрешенности. Некий градус безразличия к окружающему миру во всех его проявлениях — кроме тех, которые касаются профессии. Тогда я буду с ним разговаривать, я буду его опекать, защищать, возиться с ним. Но это не значит, что я не работаю с ловкими бестиями — работаю. На то они и ловкие бестии — они умеют опутывать. А бросить их я уже не могу, потому что много вложено в них. Но, в основном, художник должен быть профессионалом, со всеми вытекающими последствиями. И в этом я разбираюсь: я профессионала вижу сразу. Этому я научился. Больше меня, в принципе, ничего не интересует: ни его политические пристрастия, симпатии или антипатии — словом, ничего из того, что манифестируется. Профи или не профи, делает искусство или имитирует его. Конечно, инструмент оценки комбинированный и очень сложный, под этим лежит большой пласт теории. Не то чтобы я безупречно ей владел, но, по крайней мере, знаком.

НП: Насмотренность?

ДХ: Скорей, начитанность. Я не верю в глаз, я верю в голову. Я люблю искусство и люблю его знать. Думать и чувствовать — это разные вещи. Я люблю думать про искусство, у меня внутри происходит некоторая работа. Я в состоянии эту работу отследить и разложить на некие составные части. Но это не эмоциональный подход. У меня, вообще, эмоций мало.

НП: По поводу политических взглядов ваших художников, которые подчас диаметрально противоположны: вы сказали, что вам это не важно. Галерея существует вне политики?

ДХ: Да, и я тщательно это пропагандирую. Это не должно быть заботой галереи. В «Триумфе» может ужиться кто угодно. Но мы точно не привечаем профессиональных оппозиционеров.

НП: Почему?

ДХ: Потому что если у человека профессия оппозиционер, значит у него нет профессии художника. Я не зря говорил про степень отрешенности. Тематически это может быть все, что угодно, но «жареного» я не люблю. Это мое право. Когда я говорю «не привечаем», это не до конца верно. Когда надо было, мы помогали художникам, склонным к крайним формам протестного искусства. При этом, я часто совершенно не разделяю позицию художника. А надпись на заборе — не всегда искусство, даже если мы видим это в музее.

НП: Но гражданский активизм от искусства жестко отграничиваете?

ДХ: Нет, не скажу, что существует жесткая граница. Она проходит по грани профессионализма. Я не готов безусловно принять все, что производит гражданский активизм. Но это вовсе не значит, что по этим соображениям кому-то закрыт ход к нам в галерею. Наоборот, мы готовы к любым историям, отвечающим нашему пониманию того, что есть искусство сегодняшнего дня, что актуально, а что — нет. Но работать в угоду группе западных кураторов и институций мы не станем. А им всегда хочется «жареного».

НП: Чем искусство сегодняшнего дня отличается от «жареного»? Где грань?

ДХ: Искусство сегодняшнего дня — оно же разное. Очень разное, многогранное, широкое в плане выбора тем, нюансов изобразительного языка, медиума. Одно не исключает другое, здесь сама постановка вопроса кажется немножко наивной. Грань действительно тонкая, существует приграничная диффузия. Часто «жареное» и «актуальное» идут бок о бок. Но не всегда.

НП: Вы много работаете со студентами и выпускниками Школы фотографии и мультимедиа им. А. Родченко. При вложении определенного количества средств и усилий, каждого можно довести до определенного уровня. Создается впечатление конвейера и легкой взаимозаменяемости каждого из них.

ДХ: Я бы сказал так: при наличии воли, средств и благоприятного стечения обстоятельств из любого человека можно сделать успешного художника — согласен. Но будет ли это его личным достижением? Что он будет из себя представлять как личность после этого? Говорить о любом художественном образовании как о конвейере значит впадать в ересь. Это очень индивидуальный процесс. Слова мастеров у каждого в голове отзываются по-разному. Безусловно, студенты Родченко владеют некоей общей методологией. Методология «Триумфа» вступает во взаимодействие с модифицированной для данной конкретной личности методологией Школы Родченко — так точнее всего можно описать этот процесс. И кое-где мы совпадаем, а кое-где — нет. И ничего страшного в этом нет. Я точно также имею дело с выпускниками Суриковки, Мухинского или Royal College of Art, или Collège de Beaux Arts или St. Martin’s. Да, выпускники Школы Родченко, приходя сейчас на площадку contemporary art, по крайней мере, знают правила игры. И играют в заказанную игру — это хоккей, а не керлинг. С теми, кто приходит играть в хоккей, я начинаю работать. А те, что приходят со щеткой и в мягких тапках, от меня уходят в тех же мягких тапках. Это силовая игра, жесткая, требующая самоотдачи.

НП: Что в данном случае хоккей, а что — керлинг?

ДХ: Это правила, по которым они должны жить и играть.

НП: Что это за правила?

ДХ: Это такой достаточно несложный свод правил: кем они должны быть, что они должны из себя представлять, каковы критерии и параметры того, чем они должны заниматься и т. д. В Школе Родченко этому учат, во всех остальных — нет. Поэтому с людьми из Родченко этот этап я опускаю, мы сразу приступаем к конкретным вещам. Мы понимаем, что это Россия — не Англия и даже не Литва. Здесь все всё должны понимать про себя сразу.

Они должны понимать, что, если они хотят успеха, они должны валить отсюда. Если они остались здесь, они должны играть по очень жестким правилам: ни на что не надеяться, не воспринимать всерьез слова и ни на что не оглядываться. Делать свое дело и идти прямым путем. В Школе Родченко люди достигают этой степени отрешенности, необходимой для того, чтобы уцелеть и сделать себе какое-то имя. Люди из других институций — они помягче, порозовее. Приходят из ИПСИ, из Суриковки. Остаются или нет — это другой вопрос. Кто-то остается, кто-то — нет. С кем-то мы ограничимся одним проектом, с кем-то будем дружить всю жизнь. А по поводу студентов Школы Родченко, какая может быть взаимозаменяемость? Хотите сказать, что они все как из инкубатора? Ну есть немного, но это быстро проходит. Более того, было бы странно, если бы этого не было. Но в любом случае, все истории индивидуальны, даже если внешне они кажутся очень похожими. И о взаимозаменяемости здесь неверно говорить.

НП: Возите молодых на ярмарки?

ДХ: Возим. В Вену, в Турин, в Мадрид, в Лондон и еще куда-то. Результаты разные. Но до больших ярмарок нам еще очень далеко, я имею в виду Frieze, Art Basel. Но все, что я говорю, я говорю с позиций «здесь и сейчас». И в этом настоящем моменте я не вижу себя на Art Basel.

НП: Есть у Вас как у галериста какие-то требования к государству?

ДХ: Вы шутите! Главное — чтобы не мешало. Претензии к нашему государству необоснованны. Оно нам ничего не должно, никому из нас. Местами оно даже разумно и грамотно устроено. Государство нас учит ни на что не надеяться — только на себя и свои силы. Большая поддержка очень расслабляет. Когда поддержка заканчивается, люди оказываются неспособны двигаться куда-то самостоятельно, я наблюдал это в других странах. А мы здесь закаленные, крепкие, нам все равно. Те, кто у нас занимается вопросами культурной политики, не очень понимают, чем занимаемся мы. Мы для них так или иначе — несколько вражеская сторона. Они не воспринимают современное искусство с его методами и декларациями как прямое продолжение русской реалистической школы, или Псковской иконы IV века, или критического реализма, или русского революционного авангарда, хотя легко доказать, что все это находится на одной линии. Так было всегда, не надо демонизировать сегодняшний день. Человек, который пускается жить и работать в contemporary, должен осознавать, что он камикадзе. При взлете отваливается шасси, и обратного хода нет. Поэтому только вперед. И поменьше досужих разговоров про государство.

НП: Вы советуете новому поколению идти в галерейный бизнес?

ДХ: Нет. Но они все равно будут. Я бы с удовольствием отговорил каждого. Не потому, что боюсь конкуренции — жалко чужих сил и энергии. Если только это не внутренняя потребность — делать именно эту работу. Потому что в России галереи заменяют очень много ступеней. Лена Селина в свое время правильно сказала: «В России в галерейном звене вырабатываются смыслы». Мы отвечаем за содержание, мы отвечаем за смыслопроизводство. Это очень круто осознавать. Это самая важная часть того, что мы делаем. Я готов платить очень высокую цену за это. Я и плачу. Так что, если чувствуют в себе смелость, уверенность и силу, пусть открываются. Может, они будут успешнее, чем мы. Каждое следующее поколение, наверное, лучше, чем предыдущее. Но опять же, идти на это надо только при определенной степени отрешенности. Это не принесет ни комфорта, ни утешения, ни успокоения, это очень сомнительная слава. Но это безупречный досуг и замечательный способ проживать свои дни. Если человек осознал, что он этого хочет — добро пожаловать в клуб! Если я вдруг сегодня закрою галерею, я стану богаче, но при этом несчастнее. Зачем? Чтобы на эти деньги пытаться купить себе некую иллюзию счастья? Нет, я это ни на что не променяю. Сегодня.

НП: И, наконец, самый главный вопрос: Китти Оболенская — это вы?

ДХ: Нет, не я. Вы откуда это взяли? Из The Art Newspaper Russia? Там все вообще не так, как в жизни. Я не был пресс-секретарем Березовского. Им был Демьян Кудрявцев. И я не боксер — я карате занимался. Это как раз пример того самого «жареного». Читал опусы Китти Оболенской — забавно! Но это не я. Я круче!