Алексей Хамов: «Неустойчивость, разрушение — это напоминание о ценности жизни, того момента, когда ты жив»

499        0       

Весной этого года художники и кураторы Краснодара и Ростова-на-Дону решили обменяться проектами. Сначала краснодарский КИСИ принимал выставку ростовских авторов «Ублюдки. Кровь – это не вода», а на прошлой неделе завершилась выставка краснодарцев «Тепло, еще теплее» . Куратор ростовской выставки Лейли Асланова побеседовала для AroundArt с одним из художников — Алексеем Хамовым. К слову, его проект «Во имя жизни» попал в лонг-лист Премии Курехина 2013 в номинации «Лучший визуальный объект».

Лейли Асланова: Откуда ты родом?

Алексей Хамов: Я родился в городе Сасово Рязанской области. На самом деле это даже поселок городского типа, и от Рязани ло него — 4 часа езды на электричке.

ЛА: А от Москвы?

АХ: 8 часов на поезде.

ЛА: Какая культурная жизнь протекала в городе Сасово, когда ты там жил?

АХ: Все было так, как обычно бывает в небольших городах. Художественных галерей там нет, в Краеведческом музее висят работы, которые написал сам же руководитель этого музея. Он там Шишкина копировал, Айвазовского. Я, честно говоря, этот музей посещал, но не вынес никаких впечатлений. В то время я уже учился в местной художественной школе и преподаватель мне говорил, что если плохо, то просто не надо смотреть. Такая, рекомендация в духе: «Знаешь этого художника? Так вот, не смотри его. А этого знаешь художника в Сасове? Не смотри, это просто ерунда».

ЛА: И много художников было в городе Сасово?

АХ: Около пяти. Это как бы художники, которые считают себя художниками, не считая преподавателей всяких художественных школ и кружков — люди с художественным образованием все-таки были.

ЛА: С чего ты вдруг решил пойти в художественную школу?

АХ: Я пришел из армии, мне было 23 года. Это было поздновато для детской художественной школы, но мне было интересно, я захотел – и пошел.

ЛА: Теперь я понимаю, почему ты указываешь в CV обучение в детской художественной школе. А сколько тебе сейчас лет?

АХ: Сейчас мне 39.

ЛА: Как давно ты себя считаешь современным художником?

АХ: С последней выставки в Краснодаре — «УБЛЮДКИ. Кровь — это не вода» в КИСИ (смеется). Не знаю точно, это такое странное ощущение… К примеру, сидел я в Сасове, делал по 20 работ в день, много рисовал, не выходил из дома, считал себя художником. Это продолжалось около двух лет. Я выходил, конечно, в социум, но все же это состояние доходило до паранойи. Но сейчас я понимаю, что интересного в том периоде было мало.

Началось все это вообще непонятно. У меня была достаточно неформальная компания, с которой я ходил на местные культурные мероприятия. Допустим, приезжает какой-нибудь сектантский театр, какое-нибудь ответвление христианской церкви, и мы идем стебаться над их аудиторией. Так мы развлекались, правда, людей особо не травмировали. Однажды попалась выставка классической живописи, мы с друзьями решили сходить, может, будет что-то интересное, будем ходить с умными лицами: «Здесь он небо удачно решил, а здесь – нет». На открытии художнику-автору выставки мы задавали вопросы из разряда: «А художник должен быть с бородой или нет?» Мы старались каким-то смешным образом его задеть, но повторюсь, все обходилось без особого вандализма, физического или ментального.

Там я познакомился с девушкой, с которой последовал роман длинною около года, она работала преподавателем в художественной школе. Учиться в художественную школу я еще не пошел, а начал сам активно рисовать. Она мне что-то объясняла «фундаментально» о живописи, часто показывала мне маленькую книжку с портретиками Модильяни. Я в них ничего не понимал, не понимал и ее восторженности от них, но срисовывал, пытался разобраться. Потом мы с ней расстались, а рисовать я продолжил. Тем более, времени у меня было предостаточно: я работал на заводе в режиме сутки/трое, кнопку одну нажимал и рисовал. Тогда захотелось сделать шаг – и я пошел в детскую художественную школу. Мама мне помогла, и меня, несмотря на возраст, взяли в школу, я занимался с 12-летними детьми.

ЛА: Когда ты первый раз попал на выставку современного искусства?

АХ: Если Тимура Новикова считать представителем современного искусства, то примерно в возрасте 25 лет. Я побывал на его персональной выставке в Рязанском музее. Он меня поразил: это один из немногих художников, которых я видел в оригинале, и получил большое эстетическое удовольствие, но пока без импульса для творчества. У этого музея хорошая коллекция, даже представлены авангардные художники, например, Лентулов. Там Новиков был воспринят мной как закономерное дополнение к постоянной музейной экспозиции, а не как некий прорыв.

ЛА: Давай разберемся: что ты считаешь современным искусством, если Тимура Новикова ты так не определяешь?

АХ: Тимур Новиков — бесспорно, хороший художник, но он «олдовый». Его искусство — это в любом случае картины.

ЛА: А как ты пришел к мысли, что современное искусство — это не картина?

АХ: Мне интересен сам процесс работы над проектами, когда находишь удачную форму или обнаруживаешь, что то, над чем ты так долго бился — нечто скучное, неинтересное. В какой-то момент я понял, что двухмерной плоскости мне недостаточно, чтобы выразить, то, что я вижу, чувствую и мыслю сейчас.

ЛА: Тогда что бы ты сам определил как свою первую встречу с явлением современного искусства?

АХ: Это произошло уже в Ростове, когда открылась галерея «Вата». Там задавался такой соревновательный тон —было интересно выставляться наперегонки с другими художниками, художественная жизнь кипела.

ЛА: Свою первую персональную выставку ты сделал именно там?

АХ: Да, она называлась «Я — ма!», это была экспрессивная графика, выполненная маркерами для граффити. Я смешивал техники, делал тонкие линии и линии потолще. Сейчас я могу сориентироваться — опыт есть, а тогда было интересно найти некую форму, которая будет соответствовать моему субъективному мироощущению. Это был исключительно формальный меланхоличный поиск. До того момента я долго работал в стол, а тут драйв и уровень галереи возбудили во мне желание выставиться. Мы долго общались с Элладой Алексеевой (хозяйкой галереи), мне нравилась ее честность: она не вмешивалась в процесс, не пыталась цензурировать. На тот момент «Вата» была крутой площадкой, там были только интересные художники: до меня выставлялся Сергей Сапожников, он «открывал» галерею, а после меня — Алик Погорелкин. Мне тогда было интересно делать честный проект, как и сейчас, нужно перед собой быть честным.

ЛА: Что стало содержанием той выставки?

АХ: Это экзистенциальный проект, естественно, про себя, личные ассоциации, которые трогали. Графика продолжалась веревочками, которые клубились под ногами. Уже на открытии я увидел, что графика была даже лишней: можно было ограничиться этими пятьюдесятью метрами черного и серого каната, который путался на полу от перемещения посетителей выставки по залу, трансформировался и был интересен именно своей траекторией. Это видение, наверно, стало самым главным результатом, который я получил от этой выставки.

ЛА: Позже ты сделал подобный проект на Первой южно-российской биеналле современного искусства в «Табачной фабрике» в специальном проекте «C-Е-А-Н-С CONNECTION» куратора и комиссара биеннале Александра Лишневского. Насколько я помню, ты там не отказался от графики. Почему?

АХ: Во-первых, не созрел, во-вторых, сама мысль о том, что делаешь проект для биеннале, ставила высокую планку, задавала масштаб, поэтому я не решился отказываться от графики, да и куратор настаивал. Заявку в этот проект я подал сразу после выставки «Я-ма!», поэтому формально и по содержанию они схожи. Это такой переплет мыслей, теней воспоминания, тревог и ветоши желаний.

ЛА: Что ты можешь сказать про «Фигуру для принятия сна», которую ты тоже делал в «Вате»?

АХ: Это тоже проект, который вышел из графики, но там я уже работал над темой смерти. В этом проекте стояла задача создать некое условное пространство глубокой могилы, в которую было предложено встать зрителю, вообразить опыт смерти и, возможно, очиститься. Сначала я думал сопроводить «Фигуру для принятия сна» каким-то очень мрачным текстом, но позже от этой идеи отказался, свел ее до инсталляции.

ЛА: Расскажи о большой выставке «Во имя жизни» в галерее 16th LINE.

АХ: Это предчувствие большого разрушения. Сейчас я наблюдаю растущее напряжение в обществе, все на взводе, все заряжены: взрывы девятиэтажных домов в Рязани, теракты в Волгограде, последние близкие к нам географические события, предвкушение скорой войны. Отсюда собственно и крайний проект «География насилия». В нем я кидал пустую бутылку в галерее, повторяя движение броска «коктейля Молотова» с целью пережить эйфорию деструктивности, а затем обозначил красной краской траектории разлетевшихся осколков.

Мне нравится неустойчивость, разрушение, разваливание, документация этого разрушения, но это не из садистских соображений. Это напоминание о ценности жизни, того момента, когда ты жив. Моя работы с ядами, упаковыванием их в абстракции — это сложный проект о постоянной угрозе, о ее природе, а их масштаб — это о стихии. История выхода из графики в объект — это тоже процесс. Мария Сигутина, куратор выставки «Во имя жизни», драматично выстроила границу через детскую рубашку, когда графические паттерны с бумаги перемещаются на предмет, декорируют его, и эти же паттерны распространяются в тотальную «Надежду» из стеклянных трубок, частично заполненных синими ядом. Это же — движение руки, наносящей линии, в видео-документации перфоманса «Сеятель» с фестиваля «МОЖЕТ» в Краснодаре.

ЛА: С теоритическими работами по современному искусству ты знаком?

АХ: Я предпочитал экзистенциальную философию… Сартр. В этой литературе я находил такие точные мысли, что не требуют визуализации и не могут быть даже опошлены.

ЛА: Что для тебя художник?

АХ: Художник — это такое слово жуткое, затертое. Художник — это тот, кто идет вперед, расширяет границы, нарушает их. Я перманентно в своем творчестве нахожусь в состояния попытки выйти из графики, преодолеть ее, избавиться от нее. Задачи сделать свои преодоления интересными другим людям у меня нет. У тебя появится вопрос «Зачем тогда мне выставки?» Это такое самолюбование, я бы делал только персональные проекты. К сожалению, это не всегда получается, и тут вопрос даже не в площадке. Для меня нет проблемы сделать что-то на улице, в полях, лесах, чем собственно я и занимаюсь периодически. В коллективных выставках интересно смотреть, как тебя помещают в контекст, как происходит твоя интеграция, чувствование «плеча», эмоциональной поддержки от куратора и других художников-участников. Но персональный проект — это очень большое напряжение, чувствуешь себя как спринтер перед забегом.

ЛА: Что ты скажешь про свой опыт работы с куратором?

АХ: Работать с куратором тяжело. Некоторым художникам, я думаю, в нем необходимости нет. Мне лично куратор нужен, чтобы с ним перед выставкой поругаться (смеется)… Гнусное получилось интервью.