Никита Шохов: «Критикуя, я пытаюсь уравновесить действительность»

1 094        1       

Наталия Протасеня о молодой российской фотографии

Никита Шохов, выпускник Школы Фотографии и Мультимедиа им. А.Родченко, призер фестиваля World Press Photo 2014, участник Параллельной программы Манифеста 10 и один из самых острых, ироничных и неразговорчивых молодых фотографов рассказал Наталии Протасене о том, как и зачем он стал художником.

Наталия Протасеня: Расскажи, что там произошло на выставке в Первоуральске, в которой ты участвовал этим летом?

Никита Шохов: Мой приятель, фотограф из Екатеринбурга, Серей Потеряев – мы с ним познакомились еще лет шесть назад – решил сделать выставку уральских фотографов. Там была моя серия «Черноморские каникулы». И какие-то местные художники пришли и попытались избить Сергея, мол, почему вы показываете такую мерзость? Говорили, что этому место на Винзаводе, а не здесь. Круто, что они знают про Винзавод – меня это порадовало.

НП: Как ты начал снимать? Ты сначала учился в какой-то фотошколе в Екатеринбурге?

НШ: Я учился в Екатеринбурге в юридическом институте и понял, что это не мое. Только поступил, и сразу понял. И нашел ВГИК, операторский факультет. А там, чтобы поступить, надо было сдавать фотографию. Так я понял, что мне надо научиться снимать. И пошел в фотоклуб, потом в одну из коммерческих фотошкол в Екатеринбурге. И потом я стал там работать. Это была фотошкола, совместная с фотостудией и фотоагентством, и я стал там снимать репортаж и ночные клубы.

НП: А потом поехал в Москву поступать в Школу Родченко?

НШ: Нет, я сначала три года пытался поступить во ВГИК. Не поступил. И на четвертый год решил поступить в Школу Родченко к Игорю Мухину на курс «Непосредственная фотография». Была одноименная группа фотографов во времена Перестройки – туда входили Мухин, Ефимов, Михайлов, Слюсарев и другие.

НП: Ты себя позиционируешь как фотограф-документалист?

НШ: Нет.

НП: А как?

НШ: Ну что значит, позиционируешь… Это подразумевает какие-то ограничения: «Этим я хочу заниматься, а этим – не хочу». А я хочу экспериментировать.

НП: В каком поле лежит твой эксперимент?

НШ: Сегодня в одном, завтра – в другом.

НП: Но что тебе сейчас интересно?

НШ: Если ты была в галерее Random на выставке Александра Евангели, ты там могла видеть мои работы с митингов и из театра, где я экспериментировал с цифровыми искажениями. Получается, что это не документальная фотография. Только если отчасти.

НП: А какая это фотография?

НШ: Ну Евангели и эту фотографию назвал непосредственной.

НП: Что в твоем понимании «непосредственная фотография» сегодня? Давай попробуем дать ей определение.

НШ: Это сложно.

НП: Хорошо, давай отталкиваться от темы. Тебе какие темы в первую очередь интересны?

НШ: Например, религия. Серия «Утриш» и «Крестный ход» об этом.

НП: Но это ведь не совсем про духовные поиски, это скорее гротеск?

НШ: Пожалуй. Мне была интересна внешняя сторона процесса.

НП: И как это выглядит для тебя? Смешно?

НШ: Нет, это совсем не смешно.

НП: Но это о чем? О слабости людей, которые пытаются упорядочить свое существование, придав ему какую-то материальную форму посредством ритуала? Что ты снимал там?

НШ: Это точно не слабость.

НП: Хорошо, а сексуальность? Например, твоя серия про ночные клубы.

НШ: Ну, клубы это совсем про другое.

НП: Про что? Про низовую культуру?

НШ: Скорее, про карнавал. И низовая культура, безусловно, тоже. При подготовке выставки в Галерее искусств Зураба Церетели этой весной Катя Иноземцева (шеф-куратор МАММ – прим. ред.) открыла для меня труд Михаила Бахтина о творчестве Франсуа Рабле. Бахтин разделяет жизнь на официальную и карнавальную. Могу назвать иначе – непосредственную. В официальной есть рамки, границы, оппозиции богатый/бедный, муж/жена – социальные роли. А есть непосредственная, где все это стирается.

НП: Но в случае с клубами оппозиция богатство/бедность все равно присутствует… Кто из фотографов тебе близок, на кого ориентируешься? Кроме Мухина.

НШ: Американская школа – Гарри Виногранд, Роберт Франк, Уильям Кляйн. Из современных: Терри Ричардсон, Давид Ля Шапель, Эни Лейбовиц.

НП: От этого списка веет глянцем. А у тебя этого нет. У тебя больше проступает скрытая драма, неприглядные стороны жизни, высокий градус интимности. Тем ты мне и нравишься. И не только мне.

НШ: Ну у меня нет как таковой интимности, я же снимаю все в общественных пространствах.

НП: В этом-то и секрет. Ты снимаешь общественные пространства, но твои персонажи раскрываются тебе очень мощно. В серии про клубы это есть, в некоторых фотографиях из «Черноморских каникул». Ты этих персонажей, кстати, любишь?

НШ: Да, я их люблю. Они красивые.

НП: Но ты себя с ним отождествляешь? Если честно, кажется, что нет. У тебя есть момент отчуждения и критической позиции по отношению к тем, кого ты снимаешь. Ты как будто говоришь «Посмотрите, какие монстры!» Что ты на самом деле чувствуешь?

НШ: Нет, ну конечно, я не отношу себя к их кругу. Я не занимаюсь их развлечениями. Но я их не осуждаю.

НП: При этом, для тебя это, все же, «низовая» культура?

НШ: Ну конечно, в этом есть доля критики. Это неизбежно.

НП: Это, якобы, примитивно?

НШ: Ты имеешь в виду, что я ставлю себя выше, чем их? Нет.

НП: А как?

НШ: Это было бы слишком злобно.

НП: Но разве это не деградация? Разве это не нужно преодолевать?

НШ: Может, это и имело бы смысл, если бы что-то менялось. Но, как мы знаем от Михаила Бахтина, и 2000 лет назад подобная культура существовала. В Древней Греции происходило примерно все то же самое.

НП: То есть, ты изображаешь природу человека?

НШ: Ну да. Если бы я работал в банке, я бы так же развлекался. Ходил бы в Стрелку.

НП: Ну, в Стрелке все же нет тигров, клеток и монахинь.

НШ: Ну да, там тусуется интеллигенция.

НП: То есть, ты разделяешь людей на интеллигенцию и неинтеллигенцию?

НШ: Ну да, это разделение существует, это факт. Это не я разделяю.

НП: Но снимать тебе интереснее в Pacha, а не в Стрелке.

НШ: Да, там больше фотогеничных вещей происходит.

НП: Фотогеничных или скандальных? Например, кадр, где на девушке лежат двое мужчин… Или обожравшийся свиными ребрышками спящий мужчина?

НШ: Да, шок – это здорово.

НП: Но в этом есть определенная доля снобизма и спекуляции.

НШ: Без снобизма это будет официальная клубная фотография. А у меня много постановочных кадров.

НП: Даже так? Например, какие?

НШ: Где мужик с голым пузом смотрит на танцовщицу. Я попросил его сесть и расстегнуть рубашку.

НП: И ты хочешь сказать, что в этом нет снобизма?

НШ: А иначе кадр бы не получился.

НП: То есть, своими фотографиями ты утверждаешь некое расслоение общества на интеллигенцию и общую массу?

НШ: У меня не было такой цели.

НП: Но общая масса, на твой взгляд, примитивна?

НШ: Да, 95%. Хотя звучит это немного фашистски. Всегда было большинство, очень немногочисленные люди у власти и прослойка интеллигенции.

НП: Это разделение всегда существовало, не мы его придумали. Но ты фокусируешься именно на определенной части – на культуре масс. Тебе это интересно, а другое неинтересно.

НШ: Потому что это большинство. Потому что власть недосягаема для фотографа. А интеллигенция мне не интересна, потому что она занимается тем же самым, что и я.

НП: Критикует быдло?

НШ: Нет. (Смеется)

НП: Тогда как можно определить позицию интеллигенции относительно большинства?

НШ: Интеллигенция пытается примирить власть и большинство, пытается найти точки их соприкосновения.

НП: Но она не пытается приблизиться к большинству. Изначально, отчуждение между интеллигенцией и большинством огромно. Что можно сделать при таком раскладе?

НШ: Да, так всегда и было. Но если бы я был частью большинства, я вряд ли мог бы делать что-то из того, что я сейчас делаю. Критикуя, я пытаюсь уравновесить действительность, найти баланс.

НП: Тебя Школа Родченко чему-то научила?

НШ: Всему.

НП: Чему, например?

НШ: Школа Родченко построила мой жизненный уклад. Ты всю жизнь не знал, чем заниматься, а тут – раз, Школа Родченко: и ты знаешь, чем заниматься.

НП: Ты же и до этого занимался фотографией.

НШ: Но это было не то.

НП: А что ты понял в Школе?

НШ: Я понял, что фотография – это искусство. Нас этому учили три года. Учили взгляду. Учили тому, о чем мы с тобой говорили в контексте интеллигенции.

НП: Вам транслировалась идея о том, что на вас возлагается некая сакральная миссия? Или вам сказали: «Вы теперь интеллигенция, ребят!»?

НШ: Нет. Скорее: «Вы теперь художники».

НП: И что вы должны делать?

НШ: Критиковать. Вообще, Школа Родченко все-таки построена по принципу того, что запад прав, а восток – отсталый. И надо запад догнать. Но это лишь одна точка зрения, и не факт, что она полностью правильна.

НП: А если тебе не хочется критиковать, что тогда?

НШ: Ты покидаешь Школу Родченко.

НП: Так, а роль-то художника в чем, вам объяснили?

НШ: Ты от меня требуешь какой-то манифест?

НП: Нет, мне интересны ощущения человека, который внезапно начинает осознавать себя в качестве художника.

НШ: Это мне облегчило поиск пути. То, до чего я сам дошел бы годам к сорока, показали мне в школе за три года.

НП: Расскажи напоследок, что это за скандал был, когда ты слишком активно применил Photoshop в своих фотографиях?

НШ: Почти во всех своих сериях я экспериментировал с Photoshop. Смотри, вот раньше была пленка. Потом появилась цифра. И фотографы снимают на цифру так же, как они снимали бы на пленку. Тем же методом, которому уже больше сотни лет. Но с цифрой этот метод не работает так, как он работал с пленкой, потому что цифра – это совершенно другой инструмент. Были некоторые очень успешные попытки: Андреас Гурски сделал то, что не свойственно пленке. Еще было несколько успешных примеров. И, вдохновившись этим, мне захотелось сделать что-то, что не свойственно пленке. До 30-х годов с фотографией работали, как с живописью. Потом фотография нашла свой язык, который не свойственен живописи – появилась экспрессия, момент, несвойственное живописи кадрирование, скорость. А сейчас вновь возник новый виток. И если до 30-х фотографию пытались сделать живописной, то мы сейчас пытаемся сделать цифровую фотографию – пленочной. А в цифре сейчас скорость, экспрессия и момент – все, что было важно пленке – совершенно не важны. И поэтому такой подход не работает. Претензия ко мне со стороны приверженцев непосредственной фотографии, в частности, Игоря Мухина, заключалась в том, что если я хочу экспериментировать с Photoshop, то мне нужно идти в другую мастерскую. С точки зрения Игоря Мухина, непосредственная фотография – это работа с реальностью: делай что хочешь, но только в поле реального. А работа с реальностью и работа с материалом – совершенно разные процессы, два разных типа мышления. Мне понадобилось полгода спора с преподавателем, чтобы понять это.

НП: То есть, тебе интереснее работать с материалом?

НШ: Нет, мне интереснее работать с реальностью, это просто были эксперименты. Я не хочу сказать, что работа с материалом – это единственная возможность работы с цифровой фотографией. Просто Гурски это уже открыл, и мы знаем, как с этим работать. А вот как работать с реальностью и с цифрой – это большой вопрос.

НП: А где вообще грань между простой ретушью и цветокоррекцией в Photoshop и более ощутимыми манипуляциями с изображением?

НШ: Прибегая к цветокоррекции, мы не изменяем реальность. А если мы что-то меняем – мы создаем вторую, несуществующую реальность.

НП: То, что изображено на фотографии, уже есть некая вторая реальность по отношению действительности.

НШ: Значит, здесь мы добавляем еще и третью реальность. Когда добавляем объекты, которых изначально не было. Это уже не слепок с изначальной реальности.