Классный руководитель: Дмитрий Виленский

459        3       

Дмитрий Виленский, Ольга Егорова и их студенты на презентации Школы вовлеченного искусств в Лендоке // Фото: Сергей Югов

Открываем цикл бесед учеников одной из школ современного искусства с руководителем другой о тонкостях обучения, отличиях в процессе преподавания и взглядах на текущий художественный процесс. В первом выпуске – беседа студента института «База» Романа Путятина и одного из основателей и тьюторов Школы вовлеченного искусства «Что делать?» Дмитрия Виленского.

Роман Путятин: Каким на ваш взгляд является современный художник? Должен ли он занимать активистскую позицию, какими навыками должен владеть, должен ли он к чему-то стремиться и о чем-то мечтать ?

Дмитрий Виленский: В школе много ребят, занимающихся активистской деятельностью, постоянно участвующих в митингах, демонстрациях, работающих в благотворительных фондах и других негосударственных организациях. Но главное – это не сфера, а то, что художник должен производить смыслы за счет языка образов. Более того, эти смыслы – реакция на события общественной и политической жизни. Поэтому художник должен быть активным социальным агентом, должен быть ангажирован какой-то общественной позицией. Наша школа пытается производить именно таких художников. В каком-то смысле наша школа – это место неравнодушных людей, стремящихся по роду своей профессиональной деятельности участвовать в процессах становления и развития общества. Несмотря на все репрессии и тот жесткач, который царит в стране.

РП: Чтобы бы вы хотели видеть у тех, кто приходит поступать в школу?

ДВ: Нас интересует мотивация, желание быть в искусстве. Это легко считывается по мотивационным письмам. Человек может быть суперуспешным дизайнером, но ты понимаешь, что параллельно он занимается активистской деятельностью и зашел в этом в тупик, ему нужен толчок, чтобы идти дальше. Такой человек может с нами взаимодействовать. Что касается профессиональных навыков, то мы не проверяем, насколько хорошо соискатель владеет ремеслами, техникой живописи или основами монтажа видео. Это умеют делать сотни тысяч людей, но они нас не интересуют как художники. Нужна позиция, определенная ангажированность и какой-то интеллектуальный уровень. Я не имею в виду, интеллектуала, прочитавшего весь курс философии, нет, важно критическое мышление – у нас может прижиться только думающий человек. Все остальное можно поднатаскать.

РП: Могут ли внутренние убеждения абитуриента стать причиной отказа в поступлении? Есть ли среди студентов те, чьи взгляды радикально отличаются от ваших?

ДВ: Да, могут, но такого еще не было. Мы не можем себе представить, что кто-то из наших студентов стоит на ортодоксальных религиозных или расистских позициях. Но это, по-моему, не только у нас, но и во всем современном искусстве. С другой стороны, левый дискурс «Что делать?» легко находит точки соприкосновения с леволиберальной позицией, поэтому нормально, когда наших студентов интересуют права человека или дискурс меньшинств. Но это не должно мешать учебному процессу, а должно его дополнять.

РП: У «Что делать?» есть четкая идеологическая позиция. Она влияет на процессы внутри Школы вовлеченного искусства?

ДВ: В отличие от других школ и каждое занятие, и всю школу ведет не один преподаватель, а коллектив. Причем это не только художники, но и люди из мира академии, танцев, – такой интердисциплинарный состав. Если сравнивать нас с другими похожими школами, такими как «База», например, то у нас меньше догматики и более широкий подход и к выбору медиа, и к выбору идеологической позиции. Но всё-таки некий консенсус должен быть: если человек не хочет работать с вопросами конфликта, вопросами реального, а хочет погружаться в свой внутренний мир, то ему у нас, скорее всего, будет неинтересно. Мы делаем акцент на коллективности и на взаимодействии студентов между собой.

РП: Как происходит формирование программы школы? Могут ли на нее влиять студенты?

ДВ: Нет, студенты не могут выбирать предметы и составлять из них программу. Как я уже говорил, мы не школа, построенная по левым образцам, у нас есть базовые обязательные курсы, которые нужны каждому, кто хочет заниматься совриском. Это история искусств, от модерна и до нашего времени, основы эстетики, которые позволяют видеть мир в эстетических категориях, основы контактной импровизации (мы считаем, что художник должен понимать своё тело), курс критического письма (каждый художник должен уметь писать и писать интересно – это один из способов решения изобразительных проблем), курс английского языка (искусство работает на интернациональном языке, и без знания английского художнику будет невозможно что-то понять или усвоить). Кроме того, у нас есть открытая публичная программа, для участия в которой мы приглашаем лекторов. И здесь как раз рекомендации студентов только приветствуются, но так как у школы есть программа, то и лекторов мы подбираем под неё.

РП: Как происходит работа на занятиях?

ДВ: У нас в школе работает тьюторская система, всего у нас три тьютора: Николай Олейников, Цапля Ольга Егорова и я, и есть еще постоянные ведущие семинаров. Половина времени уходит на семинарские занятия, еще половина – на тьюторские часы, в ходе которых разбираются домашние задания и даются индивидуальные консультации. Мы считаем, что обучение нужно формировать из смеси теоретических и практических занятий: практика формирует то, что принято называть мастерством, а без теории невозможно осуществлять практическую деятельность. Раз в полгода у нас проходит коллективный перформанс и публичные показы работ .

Наши базовые семинары дают теоретическую основу, но общая проблема новых студентов в том, что у них полная каша в головах и они очень многого не знают. И без этих знаний им не сформироваться, поэтому мы и не разделяем наш курс на медиа.

Спартакиада продуктов, спектакль студентов Школы вовлеченного искусств в ЦТИ «Фабрика», 2014 

РП: У вас в школе есть строгое расписание? Каникулы, контрольные, зачеты?

ДВ: У нас достаточно нестандартная схема преподавания: есть жесткая схема недельных модулей, во время которых все студенты, в том числе и иногородние, собираются вместе. Есть обязательная лекционная программа, которую нельзя пропускать. Между модулями студенты выполняют обширное домашнее задание, которое потом анализируется, но опять же – коллективно.

РП: Студенты во время занятий живут коммуной или раздельно?

ДВ: Мы работаем по проектному принципу и делаем упор на то, что мы проводим всё время вместе, как если бы мы снимали кино или ставили спектакль. Студенты из Питера живут, как правило, дома, а иногородние студенты живут в ходе занятий в хостеле.

РП: Есть ли в школе факультеты?

ДВ: Нет, мы набираем только художников и учим их без разделения на специализации по техникам. Дело в том, что мы понимаем идентичность художника достаточно широко, к нам приходит много людей из мира театра, танцев и литературы. Мы стараемся дать какой-то общий визуальный базис, помочь вместе осмыслить, что такое субъективность художника. Что такое субъективность куратора или искусствоведа нас не интересует.

РП: А какие художественные практики вы считаете самыми актуальными на сегодняшний момент?

ДВ: У нас есть концептуальная тенденция, которая разнится со стратегиями других школ, будь то привязка к традиционным медиа в «Базе» или концептуально-минималистическая традиция в ИПСИ. В этом смысле мы более нарративны и барочны, учим своих студентов рассказывать истории и играть.

РП: Школ современного искусства довольно много, но горизонтальных связей между ними практически нет. Вы проводите совместные мероприятия с другими школами?

ДВ: У нас был достаточно интересный опыт организации совместной работы с киевской школой Лады Наконечной. Было четырехдневное общение в Питере: ребята делились опытом, преподаватели киевской школы проводили семинары, были коллективные дискуссии. Когда мы были в Москве, то приглашали все местные инициативы в области образования в совриске. Был Шурипа, были ребята из жиляевской школы, Скерсис, а из «Базы», кстати, никто не пришел. Мы обменивались основными принципами работы, делились опытом, были и дискуссии, проблематизирующие отсутствие образования в сфере современного искусства в России, возможности борьбы с академическим образованием, преимущества и недостатки обоих подходов. «Манифеста» послужила толчком к тому, что у нас побывало много гостей из разных европейских школ. Но это не столько совместная работа, сколько неформальное общение.

РП: Приносят ли горизонтальные связи какие-то заметные творческие результаты?

ДВ: Пока такие результаты не очень заметны. Отчасти потому, что в самом Питере кроме Pro Arte, который сейчас не очень активен, ничего и нет. Поэтому совместных питерских проектов Школы вовлеченного искусства нет вовсе. С Москвой сильных связей нет, так как очень небольшая часть наших студентов оттуда. Но с другой стороны, наша программа похожа на начальный уровень западной магистерской школы, поэтому к нам часто приходят студенты уже имеющие художественное образование уровня бакалавра (так, у нас учится девушка, закончившая Slade Institute of Fine Arts в Лондоне и она, кстати, из Москвы). Нам было бы интересно сделать какой-нибудь совместный проект с группой «ЗИП», которые открывают образовательный проект в Краснодаре. Но ощущение такое, что всего мало и все очень обособлены, поэтому сказать, появятся ли устойчивые связи, я не могу.

Съемки фильма-перформанса «Что делать?» и Школы вовлеченного искусства «Исключенные. В момент опасности». Посмотреть фильм можно на проходящей сейчас XXXI биеннале в Сан-Паулу и здесь // Фото: Алексей Маркин

РП: Вы объясняете своим студентам, как нужно работать с институциями? Не ограничивается ли такая точка зрения левой позицией?

ДВ: Ну, это какая-то вульгаризация подхода «Что делать?». Наша задача, как и наше творчество, прежде всего направлено на осознанно институциональную деятельность, поддерживающую линию институциональной критики и трансформации институтов культуры. Мы ратуем за изменение форм взаимодействия художника с институциями, защиту прав художников, можем объяснить, как работают музеи на Западе и в России, какова роль куратора в отношении к институциям. Мы стоим за то, что искусство – это публичная деятельность, она должна быть доступной, поэтому мы, кстати, против копирайта. Что касается частных галерей, то мы не готовим художников к взаимодействию с ними, делая акцент на работу с публичными институциями – это не только музеи, но и биеннале, дома культуры.

РП: Как вы относитесь к самоорганизации выставок в нейтральных пространствах, например, к «АртЗахвату»?

ДВ: Наша школа ни в коем случае не про успех, и это написано в декларации. Мы учим людей быть в искусстве, а не быть успешными. Мы сами фактически являемся само-организованной инициативой и, конечно же, приветствуем все инициативы, направленные на захват помещений и территорий с целью проведения там художественных практик. Но захват не может быть самоцелью: ты можешь организовать сквот и заниматься там полной фигнёй, еще хуже, чем в любом музее (что, как правило, и бывает). Проблема современного искусства в том, что в институциях производится полная фигня, но и вне институций тоже. Критерий внеинституциональности не дает ни выигрыша, ни проигрыша – вопрос в том, что ты делаешь и зачем.

РП: Помогаете ли вы своим студентам в получении грантов, в продолжении учебы в арт-резиденциях России и зарубежья?

ДВ: Главное, что мы можем дать своим студентам – доступ к огромному международному коммьюнити, в котором рекомендации из школы «Что делать?» существенно повышают шансы студента на получение стипендий (простите, но насколько я знаю, грантов в русском смысле этого слова в арт-мире вообще не существует). Когда мы видим ребят с амбициями, мы пытаемся помочь им, рассказать, почему стоит ехать в ту или иную арт-резиденцию, рекомендуем институции, где можно получить ученую степень в области современного искусства. Кроме того, наши зарубежные коллеги постоянно спрашивают у нас о молодых художниках в России, и мы рекомендуем наиболее успешных ребят. Например, в фестивале перформанса в Париже участвовали пять студентов нашей школы. Получение поддержки всегда зависит от уровня credibility, которое складывается из личных достижений автора, беседы с жюри и рекомендаций других институций.

РП: Школа также организует выставки студентов. Как происходит отбор работ?

ДВ: Подход предельно демократичный. Мы каждому даем делать то, что он хочет, выполняя при этом роль консультанта. Нам важно, чтобы ребята проявили себя, но при этом все работы обсуждаются в коллективном диалоге. Художник должен аргументировать, как он раскрыл тему проекта в своем объекте. У нас нет предубеждения к медиа: хочешь – видео, хочешь – картина, хочешь – инсталляция или перформанс. Но есть общее направление, которое мы пытаемся передать в наших занятиях. Прецедентов, когда бы мы отказывали студенту в принятии работы на выставку, не было, и, наверно, единственной причиной такого отказа может быть отказ студента от коллективной работы и обсуждения.

Видеоотчет выставки учеников Школы вовлеченного искусства в ЦТИ «Фабрика», 2014 // Видео: Катерина Белоглазова

РП: Ваши выпускники довольно активно интегрируются в арт-среду. Как это происходит?

ДВ: Пока что мы экспериментируем с тем, что мы налаживаем связи между выпускниками и студентами. Уже интегрированные художники помогают начинающим делать первые шаги в арт-среде. Но, как я уже говорил, у нас нет задачи делать звёзд (хотя они сами как-то получаются), наших ребят замечают. Это происходит настолько интенсивно, что после окончания курса оказываются, что студенты уже находятся внутри художественной среды. У некоторых есть серьезные успехи. Илья Яковенко сейчас продолжает образование в одной из самых модных арт-школ в мире в Бейруте, Настя Вепрева получила приз в Швеции, Аня Терешкина расписала здание социального центра, много ребят будут на «МедиаУдаре» у Тани Волковой.

РП: Должен ли художник «быть голодным» или творчество можно и нужно совмещать с «мирскими» профессиями?

ДВ: Я не знаю современных российских художников, которые зарабатывают искусством. Конечно, все как-то совмещают: кто-то – дизайнер, кто-то – учитель, кто-то – декоратор. И мне кажется, так будет всегда. И это нормально.

РП: Чтобы вы хотели пожелать всем российским молодым художникам и российскому современно искусству в целом?

ДВ: Смелости, куража и рекомендуем полностью отказаться от ориентации на коммерческую работу. Во-первых, потому что её не будет: арт-рынок наводнен полным бредом, уже давно не имеющим отношения к искусству, и никому не известными художниками, производящими какой-то трэш под видом товаров luxury–класса. Но в России по прежнему эта беда, начавшаяся в 00-х,– все видят спасение в рынке. Это какая-то российская классовая болезнь, когда все почему-то подумали, что к тем, кто занимается искусством, приходят олигархи и осыпают их золотом. Желаем больше думать об обществе, о социальных смыслах, и не бояться быть диссидентами, коллективно самоорганизовываться прежде всего – и тогда все пойдет намного веселее. Нет ничего чудовищней, чем одинокий художник в студии, мечтающий попасть в галерею и что-то продать: если поймали себя на этом – идите сразу в «управдомы». И, кончено, любить искусство как уникальный способ служения – любить его больше, чем себя.