Алевтина Кахидзе: «Художник — это то, что его волнует»

564        0       

По следам пресс-конференции Алевтины Кахидзе «В Африку гулять / об Украине в рамках закона Российской Федерации» в рамках биеннале «Манифеста 10»

Завершающим событием публичной программы Манифесты 10 стал перформанс украинской художницы Алевтины Кахидзе «В Африку гулять / об Украине в рамках закона Российской Федерации». Как сообщал пресс-релиз, перформанс создан «по мотивам пресс-конференции Виктора Януковича в Ростове-на-Дону». И в самом деле, перформанс прошел в форме настоящей пресс-конференции, вопросы задавали из зала — но, как это и было на настоящих пресс-конференциях Януковича, вопросы были отобраны заранее. Подготовленные люди задавали вопросы (всего их было двадцать), которые художница собрала за несколько месяцев существования конфликта на Украине. Это были самые острые вопросы — про Крым, Майдан, войну, про участие в Манифесте. О перформансе и том, как художница пришла к политическим темам в своих работах, с Алевтиной Кахидзе поговорила Марина Русских.

Марина Русских: Я размышляла над вашим перформансом и задавалась вопросом, почему вы выбрали такую форму — пресс-конференция. И наткнулась на интересную мысль, высказанную вами в одном из интервью, которое вы давали еще до выступления на Манифесте. Вы сказали, что Манифеста была задумана в момент окончания Холодной войны. А сейчас, в год юбилейной, десятой Манифесты, мы видим признаки возрождения Холодной войны. То есть, можно говорить о возращении в ту точку, в которой родилась именно эта биеннале. Поскольку главным оружием Холодной войны являлась пропаганда и, соответственно, СМИ, мне кажется, у вас очень точное попадание в форму этого высказывания, поэтому оно особенно интересно и актуально. У меня такой вопрос: сама форма вашего перформанса как пресс-конференции — это критика телевидения как медиа, которое искажает действительность, или это попытка донести правду до человечества? Вы недавно показали в Киеве проект «TV Studios / Пространства без дверей», и там говорится о том, что телевидение всегда искажает реальность, и что оно является средством манипуляции сознанием. Как вы к этому относитесь?

Алевтина Кахидзе: Критика ли это медиа или моя попытка конструировать правду, если можно даже сказать, политическую правду? Я думаю, больше второе. Поэтому я и придумала три позиции: одну поверхностную (позиция туриста), вторую — примиряющую (медиатор), третью — можно сказать, эмоциональную (борец с электричеством). Да, мой перформанс в Эрмитаже — это попытка конструировать политическую правду, как я ее себе представляю. Если говорить про киевский проект «Телевизионные студии», то в нем, с одной стороны, я критикую телевизионные студии в том смысле, что они, манипулируют тем, что происходит; с другой — я там предлагала такое художественное видение телевизионной студии, которая говорит о будущем как гипотетически возможном, потому что там все фантазия, фантастические новости.

В перформансе на Манифесте были две истории из моего предыдущего проекта, например — про клубнику, арбуз и помидоры. Возможно, эта история и невозможна в Украине — чтобы взяли и поменяли памятники коммунистическим лидерам на стеклянные, и тогда не было бы всего того, что было. У нас же действительно очень серьезно сносили и сносят памятники, и некоторым политикам выгодна такая картинка. А в моей истории — вроде бы, всем хорошо: с одной стороны, и памятники есть, с другой — есть попытка рефлексировать, эти памятники могут быть трансформированы и будут нести уже другой смысл. Можно сказать, что это невозможно — и в нашей стране, и в других странах, вот так рефлексировать — но, когда ты эту историю рассказываешь, она становится частью нашей реальности. Мы можем в нее поверить, и чем больше людей в нее поверят, тем больше вероятность, что когда-нибудь так и будет. По сути, это и есть искусство, оно так действует: дается какая-нибудь идея о мире, и если все большему числу людей она начинает казаться реальной, то, возможно, она и становится реальностью. Таких фантастических историй у меня много написано, в проекте «Телевизионных студий» их было 25.

МР: Ваш перформанс в Эрмитаже — один из тех, которые вы называете «проговоренные тексты». Что вы вкладываете в это понятие?

АК: Я вот сижу сейчас здесь в мастерской (наш разговор идет по скайпу, и Алевтина действительно находится у себя в мастерской в Музычах, недалеко от Киева — Aroundart). Я могу любой текст сейчас здесь написать, самый интимный. И вот я его написала, этот текст, но другой вопрос — могу ли я его зачитать перед аудиторией? Проговоренный текст — это твой личный текст, тобой написанный, который становится явным, когда проговариваешь его содержание не самому себе, а перед аудиторией, тогда это уже не фантазия.

Что-то из подготовленного я не сказала, что-то забыла, что-то было импровизацией. Потом долго думала о том, почему нужно было именно это сказать? В перформативности есть момент: чувствовать аудиторию. А самое важное — это паузы, когда ты знаешь, что можешь держать аудиторию, она будет ждать следующего слова. Мне кажется, мой перформанс для некоторых художников, особенно российских — это testing the border, «пробовать барьер» того, что можно, а что нельзя. Ведь можно что-то придумать и рассуждать, что это нельзя, то нельзя. А кто-то попробует, и оказывается — можно. Мне было безумно интересно, как меняется мнение у людей, если оно меняется, потому что я действительно хотела какую-то правду рассказать, явную для меня, я в нее верю.

МР: В вашем выступлении на вопрос про Крым вы ответили с позиции туриста так: «Крым мой. И твой. И ничей — как звезды». Но известно, что многие жители в самом Крыму рады присоединению к России. Как вы это себе объясняете?

АК: Я вам отвечу так. Мой муж поехал летом в Крым, и он встретил людей, которые довольны. Как украинка, я объясню это так: двадцать три года у нас было страшное государство, и оно не заботилось обо всех своих гражданах, и в Крыму, в частности. Вот и все, таким будет мой ответ. О языке — если обо мне говорить — у меня вообще нет проблем с пониманием украинского. Я слушаю и вообще не различаю, на каком языке говорят — украинском или русском. Украинцы двуязычный народ! Я думаю, это сыграло большую роль, так как украинцы всегда жили и знали, что есть еще один язык. Я в Донецкой области росла и всегда знала, что есть еще один язык, с самого детства есть «прививка», что есть еще какая-то культура, и она всегда рядом. Сейчас я вижу в этом большое достижение, преимущество.

МР: Другая культура рядом — это украинская культура?

АК: Да, для меня. А для другой части страны —русский язык. Сейчас в Киеве интеллектуалы опомнились, что очень большой проблемой для нас было то, что мы не смогли вместить еще одну идентичность, донецкую идентичность, другую идентичность. Мы это понимаем, и сейчас здесь, в Киеве, создается об этом много проектов. Например, «Донкульт — художественные недра» — это попытка посмотреть на культуру Донецкого края, начиная с прошлого века: и Дзига Вертов, и знаменитый Донецкий балет, и Василий Стус — самый националистический поэт 70-х. Я не знаю, делали ли этого в Кишиневе, когда страна раскалывалась, но у нас в Киеве наблюдается всплеск проектов про Донецк, очень много людей оттуда приехали, целые институции.

МР: Что означает название вашего перформанса — «В Африку гулять»?

АК: Название было простым решением. Все мне говорили: не надо ехать в Россию, не надо там делать свои проекты в рамках Манифесты! Есть у Корнея Чуковского сказка про Африку, в которую не надо идти, потому что там все такое страшное, но дети туда пойдут, и они там со всем справятся. Мне всегда казалось, что-то в этом есть: тебя пугают чем-то, где сами не были, чего не испробовали. В английской версии есть похожая сказка Where the wild things are, поэтому мы не переводили название на английский дословно. Считается, что Африка — самое страшное место, которое есть на Земле. Получается рефлексия на рефлексию на рефлексию.

Когда у нас стоял Майдан, и было не понятно, чем все кончится — было очень сложно. Это было настолько сложно! Когда все тянулось, изо дня в день, власть на диалог не шла, люди замерзали. И мысль у многих была, что ничего не получается, все закончится ничем, что никаких изменений не будет. Вот это было действительно страшно! Такие неуспешные попытки протеста чреваты депрессивными настроениями на долгие годы. Но Майдан, как говорится, «победил». Хотя многие, кто участвовал в этом протесте, травмы получили, более того, я знаю людей, которые и пули получили. В целом это страшная история, наверное, это была какая-то наша Африка.

А Донецк? Для меня это такая уже Африка! Женщины, работающие в библиотеке там, я их с детства знаю, перестали меня слышать. Это их был вопрос на перформансе: «Можно ли бросать камни в милиционеров?» Я им уже сказала: «Нельзя». А они все равно на меня кричали. Это страшно, потому что люди не слышат друг друга. Одноклассники, которые ни с того, ни с сего стали верить, что в Киеве страшные вещи происходят: десять лет учился с человеком в школе, за одной партой сидел, и этот человек тебе уже не верит, а верит телевизору. Это, я думаю, тоже Африка. Поэтому Африка — вот она у меня такая, это все, что страшно в нашем представлении.

МР: Насколько я знаю, вы раньше не были сфокусированы на политических проблемах. В центре вашего творчества были проблемы потребления, какие-то личные истории. Обращение к политической теме вызвано именно ситуацией с Украиной, или я ошибаюсь?

АК: Нет, вы не ошибаетесь, но я думаю, что даже личная история — это тоже часть политики. Если я рассказываю свою историю, которая касается, вроде бы, локальных вещей, это тоже политика. Так я воспринимаю личность художника, его миссию: если тебя что-то волнует, то ты этим занимаешься. Я не давала себе никаких клятв, когда начала заниматься искусством, что какие-то темы для меня будут табу, и в том числе — политика. Как про все это не говорить? Я семь раз приезжала в Петербург во время подготовки и проведения Манифесты, и меня поразило, как восприятие людей здесь отличается от людей в Киеве. Например, те, кто участвовал в публичной программе: Илья Орлов, Оля Житлина, группа «Что делать?». Некоторые из вопросов, которые вошли в эту двадцатку, мне ребята задавали, — то есть это были вопросы не только от мэйнстрим-аудитории. Первое время на их вопросы я не знала, что сказать. В этом и смысл искусства: когда ты не знаешь наверняка ответ и пытаешься его найти. И этот поиск для меня — знак того, что это искусство, потому что это не сиюминутная реакция.

Художник — это то, что его волнует, и он не может от этого отмахнуться, работает с этим. Поэтому и все мои прежние темы — если вернуться к вашему вопросу — потребительская культура, в том числе, это те темы, которые меня волновали. Я уехала в 2004 году в западную Европу и все думала: что ж это так мне магазины эти нравятся? Я не могла про это не думать – я из этого сделала искусство. А сейчас, скажу честно, сложно было не работать с политической темой, невозможно было абстрагироваться, я не смогла и не хотела.

МР: В Манифесте участвовал еще один украинский художник — Борис Михайлов. Его серия фотографий «Театр войны. Второй акт» рассказывает о буднях Майдана. Как вы считаете, удалось ему передать атмосферу этого события?

АК: Мне понравилось то, что он снял. Он на Майдане был всего один-два дня, поэтому выбрал правильную стратегию репортера, но он очень везучий репортер, очень здорово и правдоподобно все поснимал. Нигояна, например, смог снять — это один из героев Майдана. Он погиб первым. Самая захватывающая из всего — та малюсенькая инсталляция «18 февраля», где плачет его жена, которая, по всей видимости, смотрела на YouTube видео, снятое на Институтской (когда погибает восемь человек). Это одни из самых сильных кадров: там просто десять человек идут и восемь падают за одно мгновение. Я знаю одного человека, который там был и остался жив, он у меня ночевал какое-то время и каждый день, когда просыпался, смотрел это видео. Я всячески старалась ему помочь, чтобы он каждое свое утро не начинал с просмотра этих фильмов. Любопытно, что когда он там был, ему не было страшно. Смысл в том, что он как бы переживает этот страх, ему уже не страшно, он уже выжил, из него уже достали пулю (она прошла сквозь все тело, остановилась возле сердца), и он каждый день смотрит эти кадры.

МР: Это не тот человек, о котором вы рассказываете в фильме Кристины Норман?

АК: Да, это он, дядя Саша (он сам сказал, что он дядя Саша). Ему пятьдесят шесть лет, он из Полтавы, приехал в декабре на Майдан, и 20 февраля был ранен. Мы его в госпитале встретили и я делала его портрет.

МР: Как вы оказались в госпитале?

АК: С 21 февраля, когда стало понятно, что есть три тысячи раненых, мы, художники, стали ездить по госпиталям. Мы не воевали, а просто ездили к раненым, помогали. Когда ты говоришь, что ты художник, то всегда в ответ: о, нарисуй мой портрет! И сразу начинаешь понимать, что у художников есть такой лимит доверия.

МР: Вы участвовали в первом Майдане?

АК: Да, конечно! Нам с мужем тогда тридцати еще не было. Это была будто репетиция, а тут — снова началось. Украинцы, если сравнивать их другими народами, имеют культуру протеста и самоорганизации на очень высоком уровне. Быстро появились группы SOS: везешь куда-то продукты — сообщил, что отвез; у Парубия (коменданта Майдана) уже через три дня, как появились палатки, была карта со всеми телефонами каждой палатки (их было около 240). Без таких вещей Майдан не просуществовал бы столько времени. Мне всегда было интересно, как украинцы могут самоорганизовываться, этого уже никто никогда не забудет. Это первое, а второе — это способность делиться деньгами, или ресурсами.

Третье: мы — веселые. Я вот что поняла: даже если рядом идет война, я понимаю, что люди — они стараются жить, стараются одеваться красиво, стараются оставаться людьми. У нас в Киеве появилось так много желания делать события — появилось много культурных событий. Например, «Книжный арсенал» — это коммерческая ярмарка, где книжки продают — в 2014 году была успешнее всех прошлых годов. Сейчас очень интересные времена, хотя они печальные в то же время, потому что их непросто переживать.

МР: Какие еще вопросы и ответы в вашем перформансе были для вас значимыми?

АК: Мне кажется очень забавной история была про саму Манифесту. Ведь это же так было любопытно! Все до сих пор не могут для себя найти слов: что такое Манифеста 10. Я тоже старалась найти свой собственный ответ. Я рассказываю историю о том, какое разительное отличие между живыми художниками и мертвыми. Я горжусь этой находкой, потому что в том-то и дело, что всегда существует ревность к мертвым художникам. Они всегда такие мегаважные, непоколебимые и всегда живые — все нервничают, что к мертвым столько внимания.

Сейчас все поменялось. Манифеста всегда была Манифестой живых художников. Мне казалось это очень интересным, что Касперу Кенингу, нынешнему куратору Манифесты, пришла идея показать работы «мертвых» художников. И я тогда подумала, что надо на эту ситуацию посмотреть с какой-то другой стороны. Мне кажется, что эта история мне удалась.

Кристина Норман, «Железная арка», 2014

О других событиях прошедшей биеннале Манифеста 10 читайте по ссылке