Анна Звягинцева: «Искусство не должно быть актом согласия»

1 139

О повседневности и взгляде со стороны в работе художника, своем участии в грядущей Венецианской биеннале и ситуации на Украине художница рассказала Катерине Носко

14.04.15 ТЕКСТ: Катерина Носко

Интервью с Анной Звягинцевой

Фото: Константин Стрелец

В марте в киевском арт-центре Closer прошла выставка Анны Звягинцевой «Радио за стеной». О повседневности и взгляде со стороны в работе художника, своем участии в грядущей Венецианской биеннале и ситуации на Украине художница рассказала Катерине Носко.

Катерина Носко: Аня, ты закончила отделение живописи и получила академическое образование в Национальной академии изобразительного искусства и архитектуры в Киеве. Расскажи, когда ты поняла, что выразительных средств живописи не всегда хватает для художественного высказывания?

Анна Звягинцева: В общем-то у меня не было проблемы, связанной с нехваткой выразительных средств. Я понимала, что поступаю в Академию, в которой буду писать классические постановки. Потому потребности становиться в оппозицию я не чувствовала. До определенного момента было интересно работать только над живописью. Но однажды я все чаще и чаще начинала задавать себе вопрос «А что я вообще хочу сказать сама?». Этот вопрос и стал толчком к выходу из академических рамок. Именного с него началось активное самообразование в новой для меня области современного искусства.

КН: То есть, в определенном смысле, Академия все-таки способствует выходу за рамки традиционных средств изобразительности?

АЗ: Очень способствует, потому что предлагает ограниченный набор традиционных средств, а людям свойственно пробовать разное. Все из этого желания «А как можно еще?» и развивается. Но еще добавляется вопрос «Зачем?», и уж тогда все становится еще интереснее. Думаю, у многих под конец учебы эти вопросы звучат постоянно. Если повезет встретиться с такими же вопрошающими, то станет совсем весело. А если хватит еще и терпения, то можно избежать ловушек и не начать делать имитационное искусство.

Скульптуры моего отца, найденные объекты, музейная витрина, 2013

КН: Есть ли у тебя детские воспоминания, на которые ты сейчас оглядываешься и понимаешь, что они могли повлиять на твоё личностное формирования?

АЗ: Сложно сказать, что меня сформировало. Я могу только предположить. Есть у меня мощное воспоминание из детства. Снился мне один и тот же ужасный сон. Такой, вполне классический сон – я бегу по лесу, за мной гонится какая-то старуха и я, естественно, очень медленно, в ужасе пытаюсь от нее убежать и просыпаюсь, так и не узнав, чем же все закончилось. Дошло до того, что мне эта картинка «снилась», когда я днем закрывала глаза. И я решила рассказать об этом своей бабушке. Она посоветовала в следующий раз после этого сна встать с кровати, не говоря ни слова никому, пойти умыться проточной водой и сказать «Плохой сон уйди с водой» или как-то так. В общем, перестало сниться. Но возник другой интерес – я пыталась понять, почему вдруг это мне помогло. Я помню, что вариант чуда сразу отпал, и я поняла, что могу в какой-то мере управлять собственными эмоциями и мыслями. С того момента, мне кажется, я начала наблюдать за собой и за тем, что происходи вокруг. Уже много позже я решила стать художником, то есть профессиональным наблюдателем. Чем и занимаюсь по сей день.

КН: В канве некоторых твоих работ прослеживается автобиографический момент. К примеру, работа «Скульптуры моего отца» из твоего первого персонального проекта «Доверчивое движение» (2013).

АЗ: Работу «Скульптуры отца» нужно рассматривать в связке с другими работами, над которыми я работала для проекта «Доверчивое движение». Из отдельных мыслей сформировалась идея всей выставки. Что же касается «Скульптур моего отца» – это то, что сопровождало всё моё детство, но в работу вылилось, когда движение мысли «захватило» эту часть опыта. И тут опять поднимается вопрос о фокусировке внимания. Поскольку отец часто машинально скручивал фантики, какие-то бумажки, то они скапливались на столе, а потом их выбрасывали. В какой-то момент я их «увидела», хотя они с детства постоянно были передо мной, и я решила, что надо их начать собирать. Я назвала эти бумажки скульптурами и поместила в музейную витрину… Видимо, автобиографический момент проявляется еще и потому, что у меня семья художников: родители и дедушка. Они не очень хотели, чтобы я шла по протоптанной ими дорожке, но на выставки я с ними ходила, присутствовала на праздниках-посиделках художников. Мне никогда не надоедало находиться в мастерских родителей и дедушки, эти пространства для меня не стали обыденными. Там я всегда находила что-то новое. Каждый из них свое рабочее место увешивал какими-то вырезками из журналов по искусству, фотографиями, на книжных полках постоянно переставляли с места на место одни и те же книги, в которых были десятки закладок. Было интересно наблюдать, как там менялась история каждый день. Сейчас я бы назвала их деятельность кураторством.

Ні, це не готова робота!, из серии набросков, групповой проект «Женский ЦЕХ», 2012

КН: Можно ли сказать, что в поле твоего творческого высказывания лежит проникновение в суть, сам процесс, природу явлений?

АЗ: Чаще это запись здесь-и-сейчас состояний. Например, в объектах «Клетка» (2010), «Фрагмент» (2013), выставке «Радио за стеной» (2015). Что-то всегда привлекает мое внимание, не отпускает, не дает покоя и создает ощущение дискомфорта. Вот от этого ощущения я и отталкиваюсь. Хочется разобрать, что в этих бумажках из «Скульптуры моего отца» такого, или что есть это постоянное протаптывание тропинок – в работе «Тропинки» (2013). Я не нахожу на эти вопросы ответов, а, скорее, обнаруживаю связки между разными вещами, которые задают нужное для меня движение. Именно вот эти связки мне и интересны. Вместо найденного ответа – получаю отточенную методологию задавания вопросов. И вообще «смотреть со стороны» на движение собственной мысли – важное умение для художника.

КН: Видимо именно из-за подобных записей «здесь-и-сейчас» в твоей работе важной составляющей является рисунок?

АЗ: Рисунок, а точнее набросок мне нравится тем, что в нем так хорошо соединяются три элемента – мысли художника, его рука и чистая поверхность листа. В этом есть что-то естественное, как будто это придумано до меня и для меня. На каком-то рефлекторном уровне мне хочется рисовать какие-то загогулины, когда смотрю в белый лист. По моим наблюдениям, я не одна такая. Я говорю сейчас о быстром рисунке. Рисунок такая зыбкая вещь, от неосторожного движения он может безнадежно испортиться, без шанса восстановить, что было. Когда я училась в академии, набросок не считался чем-то важным у преподавателей. Говорили: «Да, молодец, много рисуешь». Но рассматривать и анализировать наброски преподаватели не особенно стремились.

Тропинки, видео, рисунки, 2013

КН: Почему? У них иные критерии видения?

АЗ: Был важен длительный, академический рисунок, сделанный за 20–40 часов. А я терпеть не могла эти длительные, вымученные, «правильные» рисунки и набросок стал моей отдушиной. Рисовала без цели, просто так. И мне нравилось, что набросок считался чем-то маргинальным и несерьезным. Мне кажется, я мыслю графически. Набросок схож с определенным типом движения мысли. Она петляет, цепляется за то, что вокруг и вдруг начинает крутиться на одном месте, тебе с ней становится интересно, и ты пробуешь и так, и эдак. В наброске тоже так. Можно одно и тоже рисовать бесконечно, делать пробы. В итоге часто кажется, что набросок – это подготовительный материал к чему-то большему, более значительному. А на самом деле важны эти пробы, повторения, сомнения. Как в жизни. Говорить с позиции власти, с позиции «так должно быть» – в принципе неверно.

КН: Какие горизонты открывают для тебя такие медиа, как инсталляция, видео?

АЗ: Если мне достаточно бумаги и карандаша для того что бы что-то сказать – я использую только их. Работа может начаться с того, что вот есть такая «ничтожная тема», и есть мой зыбкий, неуклюжий рисунок – и вдруг все вырастает до гигантских размеров, в каком-то другом материале, но при этом не приобретает тупую властную уверенность.

КН: Как ты стала работать с видео?

АЗ: Это были первые годы учебы в Академии искусств. Внеурочное время камеру я стала использовать для совершенно другого типа работ. Мне было интересно заняться видео. И я документировала жизнь Академии, такую домашнюю, например, когда натурщица ходит с чашкой и в халате, или когда студенты обедают прямо на подиуме, где лежат драпировки для постановки. Ректор говорил нам, когда мы поступили, что «Академия станет вашим домом», но я не ожидала, что это реализуется настолько буквально! Потом я стала пробовать совмещать видео с рисунком.

КН: Например, в работе «Тропинки» (2013)?

АЗ: К ней я пришла так, как и ко всем своим работам: что-то мне мозолило глаз, заставляло об этом постоянно думать. Это были протоптанные тропинки, которые всегда существуют в городе наравне с «официальными» тротуарами и асфальтированными дорожками. Люди всегда создают ровные тропинки, чтобы сократить свой путь или, возможно, чтоб реализовать подсознательный протест против заданого пути. Кстати, я ими и сама пользуюсь. И тут важно, что вроде и не я протоптала эту тропинку, но следую за чьим-то движением. Эта «ровность» тропинки очень условна. Тропинки, на самом деле, всячески изгибаются, но когда мы идем по ним – нам они кажутся прямыми. Мое видео – это следование движению неизвестных людей, которые изо дня в день проходят по этой тропе. А на рисунках линии не могут создать единый путь, они срезаны краями листов и не стыкаются друг с другом.

КН: Речь идет о принятии на веру чужого опыта?

АЗ: Да, выставка была о доверии и следовании за другим, о том, как опыт другого может быть воспроизведен в тебе. Меня интересовало: что значит «следовать за кем-то»? Если ты повторяешь чужие движения, становятся ли они в итоге твоими?

КН: Тема, поднятая в инсталляции «Фрагмент», в современном мире насущная «гора». Когда появился интерес к вопросу труда?

АЗ: Это не первая моя работа про труд, и она не только про труд. Тут идет речь о рисунке, который и средство, и тема. Хотелось не просто увеличить фрагмент рисунка, но еще перевести его в другой материал. Я выбрала фабричную железную полосу, из которой часто делают ограды, заборы. Что-то четкое, структурированное. Но в моей работе этот материал использован иначе, нет упорядоченности, толщина линии меняется под взглядом передвигающегося зрителя, а в какой-то момент скульптура-рисунок вовсе исчезает – в профиль все превращается в одну линию. Тут можно снова перейти к теме домашнего труда, который так же становится незаметным, исчезает или становится чистой условностью.

За деревьями, фото, коллаж, глубокая рама, 2013

КН: Сегодня часто поднимается вопрос о размытости между реальностью и иллюзиями. Возвращает ли современное искусство это разграничение?

АЗ: В Украине война, которая все вынесла на поверхность, реальность кричит со всех сторон. Никогда она для меня не была такой оголенной. Понимают ли это в России? Много ли там тех, кому легче просто игнорировать факт, что Россия стала страной-агрессором? Находимся ли мы с ними в каком-то общем «художественном пространстве»? Зачем оно, это пространство? Глупо пытаться спрятать реальность. Это обреченное занятие, хотя продолжать его можно довольно долго. Современное искусство очень разное. Какое-то смотрит в реальное, а какое-то производит ширмы.

КН: Каким образом влияют социально-политические потрясения на искусство?

АЗ: Во время таких событий художники склонны, как правило, больше задумываться о своей социальной роли, чем в повседневной жизни. Сначала я совершила элементарный гражданский жест – вышла на Майдан. Но, находясь там, в определенный момент я начала бояться того, что происходит. Художественная деятельность помогла перестать бояться. Искусство обладает терапевтической функцией: оно просто переводит внимание, меняет фокусировку взгляда, «отстраняет» видимое. Потому я перенесла жизненную ситуацию в поле искусства, и она перестала быть такой страшной. Но когда началось постоянное насилие, тогда я уже ничего не могла делать, на какое-то время меня будто парализовало. Кстати, моя выставка «Радио за стеной» (2015) отчасти об этом.

КН: Хотя прямо об этом и не говорит…

АЗ: Да, потому что осмыслять подобные события, делая искусство «быстро и на тему» для меня невозможно. Сделать что-то «на тему войны» – нет, я не могу так. Безусловно, искусство может нести гражданскую позицию художника, но, в моем понимании, оно не должно иллюстрировать уже укоренившиеся взгляды, быть просто актом согласия, не имея ничего сверх того, не создавая новую точку зрения на происходящее.

Радио за стеной, инсталляция (стена 250x220см, деревянные стол и стул, объекты из стекла, бумажные снежинки, карандаш, радиоприемник, рисунки, графопроектор), 2015

КН: Кроме аллюзий на события в стране, проект «Радио за стеной» поднимает такие философские категории как «время» и «реальность». Разрабатываешь ли ты их в рамках какой-то философской системы?

АЗ: Не вижу этой системы, не имею на что опереться. Скорее речь идет о возникновении некой композиции явлений, в которой надо обнаружить свое место и научиться его занимать или, наоборот, покидать. Увидеть себя среди другого/других и понять, где находишься и куда возможно двигаться.

КН: Возможно ли на сегодняшний день украинско-российское сотрудничество в художественной среде?

АЗ: Сейчас именно то время, когда нужно высказать свою позицию прямо, без сглаживания углов и недоговорок. Вообще, так стоит делать всегда. Проблема проектов, которые хотят организовывать в России при участии наших художников – это попытка сгладить углы. Примером может быть несостоявшаяся выставка в МСИ «Гараж» в марте 2014 года. В то же время, я вижу, что в российском искусстве есть люди, говорящие правду. Но иногда кажется, что они – тоже обязательный винтик в системе, что свободу в публичных высказываниях иметь в России позволительно, но до определенного предела. И это происходит только в частных институциях и независимых СМИ, а вот действия в публичном пространстве приводят в автозак. Но все равно время от времени среди «винтиков» появляется кто-то, кто становится бракованной деталью, от которой машина ломается.

КН: С момента Майдана и до сегодня, какие ты ощущаешь изменения?

АЗ: Майдан был зоной свободы, и поэтому не терпел пределов, распространялся, инфицировал свободой окружающее. А сегодня война, которая все меняет, которая становится испытанием для свободы, испытанием, но не пределом. На военной ситуации можно паразитировать. Например, так делает наше Министерство культуры, которое заявило о финансировании только проектов в зоне военных действий. При этом нужно понимать, что культура не должна становиться пропагандистским инструментом и не может быть отложена в сторону – подождать до победы. Хоть бы и потому что происходящее на Востоке стало возможным, в том числе, и из-за многолетнего халатного отношения к культурной сфере страны.

Клетка, объект (ткань, плетение), 2010

КН: Недавно был объявлен официальный список участников, представляющих в этом году Украину на Венецианской биеннале. Среди них твоё имя. Расскажи, что это будет за проект?

АЗ: Это будет прозрачный павильон. Украина, действительно, стала несравненно более прозрачной, чем была. Есть название «Надежда!» и есть работы, которые с этим названием спорят и усложняют его. Другая сторона: бездеятельность и невыполненные обещания Министерства культуры, передача организации в руки частной институции поставили еще одну задачу – сделать прозрачными условия возникновения самой выставки.

КН: Ты уже знаешь, какая твоя работа будет там экспонироваться?

АЗ: Да, это объект «Клетка» 2010 года – клетка, какие стоят в залах судебных заседаний, но сплетенная их ткани. Сегодня в связи с ней появляются дополнительные значения.

КН: Да, однозначно. А с чем было связано создание этого объекта ранее?

АЗ: В то время наших друзей, троих участников кураторского объединения «Худсовет» и брата одного из них, параллельно, но по отдельности судили за их протестную активность – участие в антизастроечных и антицензурных протестах. Мы ходили на все эти судебные заседания где-то на протяжении двух лет. Важно было наше физическое присутствие, чтобы не допустить закрытого, то есть гарантированно манипулятивного и неправосудного процесса. Первые разы на заседаниях очень необычно находиться, ты внимательно слушаешь, новая обстановка, так все интересно, а в какой-то момент ты привыкаешь, и атмосфера в суде становится почти домашней, время растягивается. Кто-то книгу читает, а я рисовала. В общем, я поняла, что репрессивная система одомашнивает, приручает, создает комфортные условия – становится мягкой, будто вязаной. И у меня потом возникла такая простая метафора с клеткой. А вообще я не люблю слово «метафора».

Институциональные растения, фото, 2014

КН: Подобное «одомашнивание» лежит и в основе твоих фотографий из серии «Институциональные растения» (2014)?

АЗ: Да, поскольку институция – это замкнутая структура, которая тебя растит, заботится о тебе, но в ограниченном пространстве. Если ты сам не развиваешься, не настаиваешь на собственном выборе места, то рискуешь остаться в заданной рамке. Тебя в ней выращивают, как домашнее растение.

КН: Получается, нужно вовремя покинуть «горшок», чтобы начались качественные изменения…

АЗ: Но при этом важно понимать, что у корневой системы есть вероятность как прижиться, так и погибнуть. Важно не повредить корень.

КН: В своих работах ты обращаешь внимание на вещи из обычной жизни, с которыми многие сталкиваются ежедневно, но не всегда дают себе в этом отчет. Некоторые явления блуждающий взгляд человека просто упускает, а ты за ними пристально наблюдаешь. Потому не могу не спросить, а что для тебя является повседневностью?

АЗ: Я тоже многое упускаю, иначе можно сойти с ума. «Нормальная» повседневность – это то, на что мы не можем влиять, это комфортная зона повторения. Если повседневность для нас становится мутной, слепой, если власть берет ее под контроль, шантажирует граждан, то человеку свойственно бороться. Надеюсь, борьба начнется и в России, то есть Россия займется не Украиной, а собственным освобождением.