Сергей Мироненко: «Искусство – такой огромный гриб на дереве жизни»

2 096        0       

Сергей Мироненко // Фото предоставлено Сергеем Мироненко

Продолжаем цикл интервью с представителями второго и третьего поколений московского концептуализма – художниками, чей путь в искусстве начался во второй половине 70-х – 80-х годах. В сегодняшнем выпуске – Сергей Мироненко, участник группы «Мухомор», которая стала символом новой волны в послевоенном русском искусстве. В интервью Ольге Турчиной и Екатерине Муромцевой он рассказал о неизбежности и необходимости конфликта между разными поколениями концептуалистов, о противостоянии выспренной серьезности и скуке и о своём (недолгом) уходе из искусства. 

Ольга Турчина: Расскажите, чем вы сейчас занимаетесь?

Сергей Мироненко: Я пытаюсь на сегодняшний день взглянуть из прошлого и из будущего, как будто сегодня – это уже далекое прошлое. Как будто эти работы сделаны не сейчас, а когда-то давно, и само «сейчас» находится в длинном диапазоне между прошлым и будущим. В общем, делаю совершенно не актуальные работы. Это такая археология по раскапыванию облупившегося и попорченного, ржавого настоящего. «Добро пожаловать» – одна из последних работ. У Булатова была картина с фонтаном «Дружба народов», более лучезарная, кстати. Или вот – «Сбылись мечты народные». Есть такой советский плакат. Старик показывает мальчику будущее счастье. Оно вот такое. Вот работа I‘m sorry – мое извинение перед окружающими нас странами за то, что творится в нашей стране. Я надеваю противогаз, потому что дышим черт знаем чем. Есть работа «Пятый сектор» – смесь пятой колонны и правого сектора. Надругиваюсь над кощунством. Американцы могут обидеться, что над их флагом надругались, а «колорады» – что над «колорадской» лентой. Куда ни кинь, везде – не так. Я вот такие обидные вещи делаю. Извините. Обидно, что так получается! Скоро нам запретят и над советской символикой смеяться. Она тоже стала скрепой. А вот оммаж Юре Альберту. Альберт говорит, что ему есть «много, что сказать», но мы-то все знаем, что и как на самом деле. Кстати, я честно признался еще в 89-м году в серии работ, что мне нечего сказать языком искусства. Стоял там с заклеенным ртом. Да и зачем? На последней «Документе» куратор выставил физиков как свое произведение. Почему я не могу, скажем, Андрюшу Филиппова выставить как свое произведение? А вот знак рубля в виде скрепы. Есть и старые работы, из 90-х, которые здесь в России не выставлялись. Может дождутся своего часа.

Работы Сергея Мироненко 1993, 2005–2015 // Предоставлены Сергеем Мироненко

ОТ: А если вернуться раньше, к «Мухоморам»? Вы же, кстати, доигрались до армии.

СМ: Я как раз в армии и не был, в тот год репрессий я был в Воркуте. У меня была статья по зрению, так что в армию меня взять не могли – только в тюрьму. У других были психические статьи. С братом была такая история: его врача из диспансера отправили в отпуск, забрали дело и всё – отправили в армию. Взяли прямо из больницы. Сказали взять гражданскую одежду, потому что придет большой профессор, будет смотреть. Свена забрали из дома. Караулили в подъезде: «Мама, привет, я на Сахалине». Костю – на Камчатку. А меня вызывали в КГБ, грозили: «Смотри, работай в Воркуте, иначе поедешь туда в “столыпине”, как все зэки». Это был 84-й год. Наверное, подтачивали основы советской системы, над святым смеялись, вот и поплатились за это. По тем законам, полтора года служили те, у кого было высшее образование. Оно было у брата и у Кости. А Свен так диплом и не защитил, перевелся на заочное в Академию художеств, и ему пришлось два года оттрубить. Поэтому одни вернулись в конце 85-го, а Свен – в 86-м.

Екатерина Муромцева: Не помните, что они писали в письмах?

СМ: Ну как, смеялись над тем, что происходит. Может, несколько натянуто. Но тоже опыт. Там воспитывали. Были приставлены кураторы. В советской военной части был особый отдел, который следил за политической подготовкой. Такой Соввоеннадзор. Одни погоны надзирали над другими. Таковы традиции. Это было и при Сталине, и сейчас тоже есть, не сомневаюсь. Эти надсмотрщики старались их переубедить. И они писали друг другу «письма-покаяния». И публиковали их в местных дурацких газетах, вроде «Суворовского натиска» Дальневосточного округа. И они писали, как их армия исправляет, мол, образумились, дураки были! Чисто концептуальные тексты! Примерно, как врач-психиатр записывает показания психа, где роль психа играет военный куратор, не подозревая об этом.

Сергей Мироненко, «Поручик Ржевский», 1978

ЕМ: Какими были первые выступления «Мухоморов»? Никита Алексеев рассказывал, что в мастерской Кабакова…

СМ: «Поручик Ржевский» был у Алика Чачко на квартире. Был катушечный магнитофон, который периодически прерывался, щелкал, возникали такие музыкальные паузы. Кто-то оценил эти длинноты… Ведь и молчание – тоже музыка по Кейджу. А его все уважали. Концептуалисты – и КД, и Кабаков – относились к этому более серьезно. Всё, что они ни делали, имело какой-то смысл. Нам он был ни к чему. Для нас была важна аудитория. Еще в 78-м году мы натянули два холста у Алексея Каменского (у одного подрамник был из каркаса сгоревшего подо мной дивана, – но это история не для печати) и намазюкали каракули чем было под рукой. Привезли их на Малую Грузинскую (где располагался Горком графиков – прим. ред.) на багажнике автомобиля «Победа», где были важные бородатые художники старшего возраста, серьезные. Тогда на Малой Грузинской разрешили открыть выставочный зал Горкома – такое место, чтобы выпускать пар у заскучавшего от советской власти населения. Там очереди стояли. Как у нас сейчас «Эхо Москвы» – чтобы показать, что есть плюрализм мнений, что у нас не тоталитаризм. И мы привозим нашу мазню, на нее смотрят эти серьезные художники, которые во всем ищут глубинные смыслы, и спрашивают: «А что вы хотели сказать?». А у нас мазня, понятно, мы и говорим: «Это концептуальный импрессионизм». И там же этикетку длинную написали, какую-то ерунду полную! Чтобы все отстали. Они прочли и отстали!

ЕМ: А как вы относились к концептуалистам? Они повлияли на вас?

СМ: Мы и сами себя концептуалистами называли. Познакомились с ними через Виталия Грибкова, который был дядей Каменского. Грибков – тоже художник, но более традиционный, метафизик, но без сюрреализма. Живописец. Искал что-то в живописи – гармонии, пласты, законы. Мы всё это уважали, но его творчество нас не очень интересовало. Он познакомил нас с достаточно веселой компанией концептуалистов: кто-то делал акции, кто-то писал картины, кто-то – стихи. Кто-то уже уехал – Комар, Меламид, Косолапов. С 75-го по 77-й был большой выезд, кто хотел, тот уехал. Мы общались с теми, кто остался. Внутри относились к ним с уважением, но внешне, конечно, приходилось поносить, в текстах, например. Так надо было. Им это нравилось. Здоровые люди с самоиронией. А мы стали такими концептуалистами, которые критиковали концептуализм изнутри. Информации с большой земли из-за железного занавеса было мало, поэтому мы сразу приняли установку: все это уже было на Западе, ну и черт с ним! Чтоб не мучиться.

ОТ: Ходит легенда, что Кабаков первый сказал, что то, что вы делаете, это гениально и чудесно.

СМ: Могу сказать, что Кабаков так всегда говорит. Подойди к нему в 78-м, в 88-м, в 98-м году, в 2008, спроси что-нибудь, покажи, он скажет: гениально. Он никого никогда не ругал. Мудрость неслыханная! Вот сейчас, в последнее время, он стал поругивать советскую власть, перевёл это такую фантасмагорию. Приоткрылся. А тогда советскую власть даже и ругать-то нечего было, потому что это было посмешище – поздний Брежнев, Андропов, Черненко.

ОТ: У меня так все детство прошло: выйду на улицу – траурный флаг! Что такое? Генсек умер!

СМ: Да, опять метро не работает. Мы тогда в Варсонофьевском переулке жили, между Рождественкой и Большой Лубянкой нынче. Когда генсеки начали умирать как мухи, были день-два траура, и какие-то толпы народа шли прощаться, все было оцеплено, не ходил общественный транспорт, ближайшее метро, по-моему, тоже закрыто было. Вот это моё единственное воспоминание: ничего не работает, всё оцеплено, людей нету, к дому пропускают по прописке. Так, что советская власть помирала многократно, возрождаясь все в более гротескной форме очередного старца.

ЕМ: Давайте еще поговорим про сообщество – как оно трансформировалось?

СМ: Время можно разделить так: до перестройки, перестройка и после нее. Сначала работа в подполье внутри своего круга, потом эйфория от освобождения и проявление в обществе, выезд в потустронний мир чистогана, потом –расползание по своим углам и позднее взросление под критические залпы постсоветской волны московских художников и критиков. А вначале время было отличное, трава-то зеленее была, это все с годами понимают. Мы были студентами. Потом закончили институт и пошли, к сожалению, работать. С радостью, мы бы, конечно, не работали, но это было запрещено, была статья за тунеядство. Ну, и работа какие-то деньги приносила, надо же еще на что-то жить. Но зарабатывать – ни желания, ни возможности не было. Главное, чтобы работа оставляла время для занятий искусством. Поэтому все так стремились в сторожа, в дворники – чтобы был ненормированный рабочий день. Вот шрифтовик при кинотеатре– написал, что будет кино, и пошел домой. Группа «Мухомор» – это период с 1978 по 1984. Потом был небольшой перерыв: все были в армии, остался я один. Нашел за это время мастерские на Фурманном, где мы были с 86-го по 89-й год. Проблема мастерских стояла остро: когда я у себя в спальне сделал работу 1,80 м. на 1,50 м. Сделал одну, вторую – и уже места нет. В конце 89-го – начале 90-го переехали на Чистые пруды. Коммунальные мастерские – очень важный этап. Он длился у нас до 94-го года, получается – восемь лет. Это отдельный опыт, всем рекомендую, кто не пробовал. Кто-то живет, кто-то приходит. Это очень позитивно влияет на художника. Самое лучшее общение происходит именно в такой атмосфере.

Группа «Мухомор», акция «Выходка-3», март 1979 // Фото: www.conceptualism-moscow.org

ОТ: Кабаков, Булатов, Васильев картинки рисовали, иллюстрации.

СМ: Я тоже по этому пути пошел, но не сразу. Сначала работал в Гипротеатре –государственном институте проектирования театров на улице Веснина. Потом в музее декоративно-прикладного искусства на Делегатской, где делал какие-то плакаты. А Гипротеатр я на всю жизнь запомнил: целый год каждый день с девяти до шести. Мне надо было куда-то распределиться, но выбор был небольшой – Комсомольск-на-Амуре, Челябинск-40, где атомная какая-то хрень стояла… А блата не было. Художником-постановщиком устроиться в московский театр было нереально, пришлось идти машинистом сцены. Потом уже легче пошло: Воркута, я был сам себе хозяин, главный художник, не нужно было сидеть от сих до сих. До лета 85-го отработал. В это время уже начал подрабатывать графикой: обложки, книжные иллюстрации, но взрослые. Детские – это специфическая вещь, надо иметь большие способности к ним. И зайти туда было адски тяжело, но и деньги там приличные платили, как у изготовителей политических плакатов. Детские иллюстраторы – это прямо белая кость! Сделал книжку за пару месяцев и гуляй целый год! А еще надо было вступить в какой-нибудь творческий союз, чтобы власть отстала от тебя со своим тунеядством. Для этого был Горком графиков. Он давал право не работать. Но в Союз с нашими работами нельзя было вступить, поэтому полиграфия была практически обязательным занятием. И так все делали: Вадик Захаров, Скерсис, Альберт. Брат работал при кинотеатре, Свен – сторожем, Костя – в театре бутафором.

ЕМ: У вас же были связи не только с художниками, но с поэтами, музыкантами…

СМ: Конечно, были. Лёва Рубинштейн, он свой человек совершенно. Познакомился и с Цоем, и с Курехиным. Тогда рок-н-рол и концептуалисты все время сопрягались. Часто собирались у нас в Варсонофьевском. У нас стоял большой рояль, и Моня и Сорокин любили помузицировать. Устраивали такие джем-сейшены с импровизацией. Было громко, но соседи почему-то не жаловались.

ЕМ: А музыкальный фон какой был? Что слушали?

СМ: Да всё слушали. Я любил Аркашу Северного, Галича, раннего Высоцкого, панк-музыку. И Beatles. Могу сказать, что не нравилось: heavy metal, тяжелый рок. Led Zeppelin – нравился, а «Дип Пёпл» не так чтоб очень. Вот Sparks – отличная группа. Российскую эстраду не любил. Я был знаком с джазовым музыкантом Владимиром Чекасиным. Даже позвал его в Тамбов – написать музыку для спектакля «Борис Годунов», который меня пригласил оформить знакомы главреж. Чекасин приехал, моментально написал музыку, с каким-то синтезатором с памятью. Представляете, середина 80-х годов, и синтезатор с памятью! Получил деньги, расписался, уехал. А сколько раз он каждый день отжимался от пола в гостинице! Монстр! Но спектакль не приняли. И мы знали, что не примут. Потому что безобразие на сцене творили! Ну как могут принять «Бориса Годунова» с трибуной из автопогрузчика, когда не дали еще первую отмашку на перестройку? Короче, с театром завязал.

Группа «Мухомор», 1982. Слва направо: (Алексей Каменский, Сергей Мироненко, Константин Звездочетов, Владимир Мироненко, Свен Гундлах

ЕМ: Почему люди уходят из искусства? Как, например, Свен Гундлах?

СМ: Ну это его надо спросить. Потому что разочаровался во многом. Он пытался вернуться в 2004 году. Сделал одну выставку у Лены Куприной. Но не пошло. Ему показалось, что все это – чушь собачья. В принципе, всегда было такое отношение, что искусство – это чушь собачья. Такая игра, несерьезная вещь. Не медицина, не наука, где есть терминология. Искусствоведение – это лженаука. Потому что искусство субъективно и мифологизировано. Все, что связано с искусством, – это нагромождение фобий и комплексов, амбиций, карьерных соображений и мифов. Все завязано на социум, на войну, на секс – на что угодно. Искусство – такой огромный гриб на дереве жизни. В искусстве нет законов, как в физике. Есть перспектива, есть обратная перспектива. Можно, чтобы глубина была, а можно – белую бумагу, как у японцев. Нету законодательства. Нет системы доказательств, нет правил. Мне-то это все как раз нравится, а Свену не покатило в какой то момент.

ЕМ: А у вас были разочарования в искусстве?

СМ: Я уже говорил, что сделал в 89–90-м кучу работ I’m nothing to say by language of art – «Мне нечего сказать языком искусства». Может, наоборот, это очарование? Главное – это самоирония. Поэт в России больше чем поэт? А искусство, это разве не «нас возвышающий обман»? «Искусство – обман народа!», – тоже такую работу давно сделал. Современное искусство сто лет подвергается жесткой критике, и я её целиком поддерживаю, так как считаю её составляющей частью самого искусства. Получаю кайф от понимания каких то работ, но многое оставляет совершенно равнодушным. В совриске мне не интересна социально-нравственная составляющая многих работ, политкорректность и конъюнктурность. Особенно поданная на полном серьезе, как в документальном кино. С советских времен у меня идиосинкразия к набившим оскомину постулатам, что искусство воспитывает и учит всему прекрасному. К «духовке». Но арт-мир просто нашпигован нравоучениями и банальностями. Нравится все остроумное, неожиданное, простое.

ОТ: А как появилась идея перекрестных портретов?

СМ: Нам предложили выставку, в МИФИ, по-моему. Надо было заполнить стенку, и мы решили писать портреты по кругу.

ОТ: Соответственно, «Мухоморы» распались и…

СМ: Каждый начал работать самостоятельно. У нас две мастерские были – я, Свен и брат. Вторая мастерская – Костя, Альберт, Захаров. Там еще работали Волков и Лариса Звездочетова.

ЕМ: А 90-е какими были для вас?

СМ: В начале 91-го вернулся в СССР из Европы и поучаствовал в свержении советской власти. Во время перестройки у людей полностью изменилось сознание, люди бросали партбилеты на стол. Мой дядя, сталинист, который всю жизнь был военным, в 89-м вышел из партии. До Ельцина, до всех этих людей. Он увидел, что СССР – это большой миф и большее вранье. Он понял, что всю жизнь заблуждался. И таких было много. В Москве произошла бархатная революция за три дня. Классика: низы больше не хотят терпеть, верхи не могут удержать власть. На КГБ плевали.

В 1988 году я выдвинул себя первым свободным кандидатом в президенты СССР, у меня был лозунг: «Сволочи, во что страну превратили!». Оппонент – Михаил Сергеевич Горбачев. Объявил гласность и плюрализм мнений? Теперь отвечай! Почувствуй конкуренцию. Так я говорил журналистам. Я художник, у меня нет партии, я иду просто так. Хочу дебаты с Горбачевым. Никаких дебатов не было, но тем не менее, демократии было больше, чем сейчас. Перестройка доказала, что люди могут быстро меняться и – в лучшую сторону. Поэтому я верю, что если зомбоящик заговорит по-другому, то зазомбированные прозреют и устыдятся. Но никто из пропагандонов не уйдет добровольно, тот же Эрнст скажет: «Да, я заблуждался, но внутренне сопротивлялся!». Или Киселев: «Если бы не я, то было бы еще хуже! Я еще это все пытался вам помягче! Я всю жизнь был демократом, боролся внутри этой системы!». Вот как они будут говорить! «И видите, мы побороли! Думаете, это вы все сделали на площадях? Нет, это мы подточили! Пилили ножки стула! Поэтому мы заслуживаем не Гааги, не трибунала, а награды! Наградите нас опять своим доверием».

Ну, мы отвлеклись от 91-го года. До 91-го все было классно. Мы поехали за границу. Первый раз нас пустили условно, в 88-м году. КГБ уже был слабый, говорят, езжайте, но пока недалеко – 30 километров от границы. Небольшой городок в Финляндии. Думали, что будут инциденты антисоветских, но нет, там был фестиваль, и все советское было страшно модным. Стинг пел, что советские люди – тоже люди. Курехин жил со мной в комнате. Все были вместе – музыканты, поэты, художники. Сорокин еще пишет три экземпляра на машинке, Рубинштейн свои карточки читает. Это все перестройка. Наверное, самое лучшее время с точки зрения духоподъемности, что я помню. Оно привело к такому выплеску энергии! 19 августа 1991 года народ кончил, все разорвалось. И спасибо ГКЧП, которое так неловко все это подстроило. Хотя теперь уже не знаю, говорить ему спасибо или нет. Горбачев, несмотря на то, что сделал столько хорошего, остался все тем же советским человеком, не понимал, что делать. Как обратно расцепить всю эту цепочку, которую они с 1917 года вели? Горбачев как советский Николай Второй. Никакого мировоззрения у него нету, одно сожаление.

В 90–91-м годах произошло еще одно важное событие для художников – война в Персидском заливе. Первая война Буша-старшего с Хусейном в Ираке. Буря в пустыне. Тогда обрушился весь рынок искусства. Я был во Франции во время этой стодневной войны, делал в Марселе свою выставку. Цены на нефть резко пошли вверх, люди заполняли во Франции канистры бензина, сметали мыло и спички. И весь рынок искусства просто рухнул. Коллекционеры стали сбрасывать свою продукцию. Тысячи галерей закрылись – Нью-Йорк, Лондон, Кельн. Искусство ведь не предмет первой необходимости. Они яхту потом продадут. Это более ликвидный товар. Так что начало 90-х в мире – это коммерческий штиль для искусства.

В России в 92–93-м царила страшная нищета. У меня-то еще валюта была. Родились дети, построил дом, посадил дерево. А с 94-го закончился период коммунальных мастерских и начался мой внехудожественный период. До 2003 года я художеством не занимался, занялся зарабатыванием денег. Деньги от искусства закончились за три года. В 94-м продал каменный отцовский гараж и купил на все деньги компьютер «пентиум». «В нашей стране деньги только в политике», – подумал я и пошел в политику.

ЕМ: В каком качестве?

СМ: В качестве человека, который работает в выборном штабе. Парламентские выборы и президентские выборы. Нашел знакомых, написал им концепции, получил пост. И всё. Я писал концепции от имени несуществующей организации. Для меня, как для концептуалиста, это было легко. Придумал себе название «Имидж-дизайн групп». Которую уже потом, через несколько лет, создал де-юро. А сначала писал, как будто бы за мной стоит целый институт.

ЕМ: На какой вы стороне были?

СМ: На своей. В парламентских выборах я работал на два блока соперников. Блок Рыбкина и Станислава Говорухина. А потом, в 1996-м, сидел в штабе Ельцина. Денег наколбасил. Где я сейчас живу, вот это всё – это выборы. Шустрый Гельман тоже туда ушёл. Он сидел в московском штабе, а я – в федеральном ельцинском. После этого еще провел две-три губернаторских кампании. И на этом завязал. Понял, что заниматься этим больше не могу, меня уже тошнило. Понял, что не хочу мутировать. Таких циников, как среди министров, депутатов, кремлевской администрации, которые настолько плюют на Россию, я больше не встречал. Россия – последний интерес, который у них есть. Первый интерес – это свой личный. Потом интерес круга, от которого они зависят. Меня поразила огромная разница между тем, что есть на самом деле, и что они говорят публично. Несут в СМИ нвсякую околесицу, придумывают несуществующую заботу о народе. У них своя жизнь, она неподотчетна. И это было в 90-е, что там творилось в нулевые и творится сейчас, я даже представить не могу! Да лучше и не напрягать фантазию.

Потом стал заниматься дизайном, архитектурой, проектированием. В 2003 году уехал во Францию – работать над дизайном большой выставки. А до этого судился с кёльнской галереей, с которой работал в начале 90-х и которая присвоила все мои работы. Я выиграл весь процесс, на это ушло почти три года. После меня уже было легче, я научил Куприну, к какому адвокату нужно обращаться, сколько платить, она помогла с такой же бедой Андрею Филлипову. И его работы отдали. В Германии художник всегда в приоритете. Потому что галерейщик – бизнесмен, а художник – пролетарий. Они всегда защищают слабого. А у нас в приоритете тот, у кого есть деньги.

ЕМ: А связи вы поддерживаете? Дружба осталась?

СМ: Со Свеном редко общаемся, в основном по телефону. Он живет за городом, занимается интернет-пиаром. Он даже не хочет об этом говорить особенно. С Костей, конечно, общаюсь. Но он стал очень религиозным. У нас разное понимание страны. Особенно за последние года полтора все отношения радикализировались и политизировались.

ЕМ: То есть это все-таки препятствует дружбе?

СМ: Мы общаемся, но есть темы, которые мы не затрагиваем: что происходит в стране, с тобой, какие у тебя планы на будущее. Они тоже сильно изменились у многих за последнее время. Брат занимается зарабатыванием денег, у него появился некий фундаментализм. Переубедить нереально. Последний десяток лет он занимался историей семьи: раскопал до XVIII века наших предков. Запрашивал архивы, ездил на Дон, нашел остатки фундамента. А сейчас Новороссия – отрезанная часть Всевеликого войска Донского, граница проходит почти точно по старой. «Совпадение? Не думаю!». Вот он теперь казаками увлекается. Копать начал с предков, а кончил историей казачества. Он получил себе такое хобби вместо искусства. С Андрюшей Филипповым тоже разное понимание ситуации, но я считаю, что жизнь все расставит по своим местам, важно, что друзей не потерял.