Ася Маракулина

1 691        1       

Рубрика «Портрет художника в юности» – галерея интервью и фотопортретов молодых российских художников. В сегодняшнем выпуске — петербургская художница, выпускница СПбГУ и института «Про Арте». Её выставку на прошлой неделе можно было увидеть в петербургской Лаборадории «Интимное место».

ПОРТРЕТ #10

Ася Маракулина, родилась в 1988 году в Перми, живет и работает в Санкт-Петербурге
asya-marakulina.tumblr.com

Фото: Катерина Небожилова

Ольга Рябухина: Расскажи, с чего ты начала, как ты решила стать художницей. Каким было твое детство и школьные годы?

Ася Маракулина: Мама в детстве записывала меня в разные секции: оригами, эстрадные и бальные танцы, но мне все это жутко не нравилось. Но однажды она записала меня в детскую студию по росписи: хохлома, городец, ягодки, завитушки. Я стала туда ходить, мне понравилось. Помню, как мешала краски в ячейках из-под конфет, часами могла этим заниматься. Преподавательница сказала, что у меня получается, и мама записала меня на экзамены в художественную школу. Я ужасно расстроилась, потому что представляла художку как что-то очень серьезное и строгое: все сидят в тишине и рисуют гипсовые головы. И решила, что на экзамене специально нарисую плохо, чтобы не поступить. Но в процессе рисования увлеклась — и поступила. В художке оказалось очень весело, у меня там появились друзья. Рисование было делом вторым, да и под конец мне стало скучно рисовать гипсы и натюрморты, у меня просто легко получалось. Тогда я еще занималась художественной гимнастикой и даже больше хотела быть спортсменкой, чем художницей.

О жизни художника я начала мечтать лет в 14, когда посмотрела фильм «Фрида». Весь этот мексиканский колорит, яркость, красота, богемная жизнь. Тогда мне очень захотелось стать независимым художником, и я впервые сделала что-то свое, а не по заданию в художке. Рисовала дома на картонках: для начала — несколько портретов Фриды, потом — сценки из жизни.

Я училась в немецкой школе, но не хотела писать языковой диплом (о чем сейчас жалею) и после 9 класса ушла в лицей — есть такое ПТУ у нас в Перми при заводе Свердлова, где учат слесарей, токарей, поваров, секретарей. Я училась на отделении компьютерной графики: Photoshop, Coral Draw. Это было простое ПТУ, мы там умирали от смеха на занятиях. Помню препод по ОБЖ, бывший военный, на каждом уроке говорил, что при малейшей опасности первым делом нужно расстегивать бюстгалтер, чтобы дать воздуху свободно поступать в легкие. Учительница по композиции в прошлом работала на пивном заводе (такие ходили слухи). Слесари и токари сидели на корточках в коридоре и ели семечки на переменках.

Из серии «Дневник»

ОР: Тебя это не угнетало?

АМ: После хорошей немецкой школы — да. Но не скажу, что поступление туда было ошибкой. Умение работать в программах — хороший навык для художника. Потом я ушла из художки и пошла в нашу пермскую творческую студию «Арт-С». Это особенное место, самая старая студия в городе, ей уже больше 50 лет. Студия долгое время находилась в просторном помещении Дворца культуры им. Ленина, но потом его выкупила у города секта «Новый завет», и нас оттуда выдавили. Студия меняла помещения несколько раз, и сейчас это скорее детский центр творчества и развития. Когда я начала в нее ходить, студия была живым, бурно действующим организмом. Приходить и уходить можно было в любое время — нам давали ключи. Рисовали целыми днями. Три-четыре раза в неделю в студии собирались все — пожилые художники-аутсайдеры, студенты «Мухи», совсем юные ребята-школьники и художники-профессионалы. Все вместе мы рисовали обнаженку, наброски, портреты. В студии было два преподавателя — пермские художники Михаил Павлюкевич и Вячеслав Селиванов, (он всю жизнь работал художником на заводе, пытался поступить в «Муху», но что-то не сложилось, и он всю свою энергию вкладывал в студию). Каждое лето мы ездили на этюды, круглый год устраивали концерты, перформансы. В Петербурге сейчас живет много бывших учеников студии, и мы дружим между собой или хотя бы держим друг друга в поле зрения: молодые художники Илья Гришаев, Аня Андржиевская, Ваня Лопатин, Света Кокшарова. Из поколения постарше — Сергей Денисов, Дмитрий Жуков. Многие из учеников студии потом уезжали кто куда, но в основном — в Петербург поступать в «Муху». Отучившись пять лет, я тоже поехала.

В Петербурге у меня была долгая и мучительная история поступлений: сначала в «Муху» на монументалку два раза, потом в СПбГУ КиТ на режиссера анимации. Между поступлениями я жила в Перми, работала на разных работах — дизайнером, курьером, натурщицей в Академии художеств, уборщицей — и копила деньги на очередное поступление. Не поступала, долго приходила в себя — и все начиналось снова. Под конец я совсем не знала, что делать, но на четвертый год все-таки поступила в СПбГУ на художника-постановщика анимационного фильма.

Из серии «Городские зарисовки». 2011–2013

ОР: Этим летом ты закончила учебу. Какой была твоя дипломная работа?

АМ: Диплом был по роману Замятина «Мы». Как читателя этот роман не очень меня трогает. Он немного наивный и прямой, в нем нет тонкости. Но есть очень интересный язык. Замятин — математик, инженер, и чувства и мысли он выражает через формулы, схемы, графики. Я читала, и в голове у меня прыгали мультики. Заслуженно или нет, никто по «Мы» ничего не делал: в России он был издан только в 1988 году, иллюстраций 1989 года совсем немного, фильмов по нему нет, только в ФРГ в 1982 году вышел очень смешной малобюджетный сериал. Хотя это произведение подходит для безумно дорогого, красивого голливудского фильма. Все эти летающее аэро, стеклянные дома, много блеска, отражений, четкости и звонкости, куклообразность и прилизанность персонажей. И сам Замятин хотел, чтобы эту книгу экранизировал Голливуд — она вся блестит и переливается. У меня еще был вариант делать диплом по сказке Шарова, но я остановилась на Замятине, потому что эти графики и мультики в голове не давали мне покоя.

ОР: Что получилось в итоге? Серия книжных иллюстраций?

АМ: Да, хотя это называется эскизами к фильму. Под конец обучения я уже не мыслила себя художником-постановщиком анимационного фильма, училась в «Про Арте» и знала, что хочу заниматься собственными проектами. Я понимала, что анимационный фильм из диплома не получится, и просто рисовала в свое удовольствие.

ОР: Ты не предлагала их издать?

АМ: Пока нет. Может быть, получится выставить их в Библиотеке книжной графики, но не знаю точно когда.

Эскиз к анимационному фильму по роману Замятина «Мы». 2015

ОР: Визуальная эстетика романа Замятина — вся эта техногенность, городская геометрия и ритмы — перекочевала в твою живопись.

АМ: Скорее я выбрала Замятина, потому что была неравнодушна к такой эстетике. На меня повлиял не Замятин, а инженерный, конструктивистский подход. Герой книги видит некую предварительную структуру вещей и то, по каким законам они были вычерчены. Глядя на человека, он определяет, из каких геометрических фигур он состоит. У него как будто есть второй слой зрения, который позволяет видать мир с точки зрения инженерного анализа. Меня это захватило. Сейчас, оказываясь в новом помещении, я анализирую его с точки зрения плана, структуры. Герой совершает прогулки по разным геометрическим фигурам: сегодня он ходит по катетам, а завтра — по гипотенузе. Теперь, гуляя по городу, я не могу об этом не думать.

ОР: «Прогулки по гипотенузе» логично влекут за собой твой интерес к картографии, городским маршрутам. Расскажи об этом.

АМ: Мне не кажется, что я занимаюсь картографией в прямом смысле. Не знаю, как сходу сказать.

ОР: Мне, например, тоже очень интересно прокладывать маршруты по городу и сама прогулка как вид эстетического переживания. Но я не думаю о том, иду я по гипотенузе или по катету. Для меня скорее интересен момент переживания пространства как некоего места, в которое я проваливаюсь, специфику которого я чувствую — это как смотреть кино.

АМ: Ну да, я согласна. Думаю, в процессе прогулки я максимально близка к своему истинному я. Процесс рисования — это тоже вид путешествия, но на другом поле. Рисуя пространство или схему, я тоже хожу по абсолютно новому месту, и то, что возникает в нем, увлекает не меньше прогулки. Процесс рисования для меня — это поиск баланса между случайным выбором бессознательного и продуманным структурным подходом. Сейчас я делаю серию рисунков-графиков (может быть, после Нового года их выставят в Музее сновидений Фрейда), в которых очень много элементов, возникающих бессознательно; потом я начинаю контролировать их появление, потом снова отпускать, — и так по синусоиде.

Фрагменты проекта Once Upon a Map, 2014

ОР: В прошлом ты работала дизайнером. Где для тебя граница между искусством и не-искусством?

АМ: Границы нет. Вернее, она очень подвижна и сдвигается в зависимости от ситуации.

ОР: Многие ставят границу между искусством и не-искусством как раз там, где начинается дизайн, противопоставляя искусству чистую функцию и красивую форму.

АМ: Красивая форма порой производит большее впечатление, чем то, что считается искусством. У меня нет четких установок восприятия искусства. Мой подход демократичен. Дизайн — это прекрасно. Мне не кажется, что это поле, на которое не нужно ступать.

ОР: Какие художники тебе нравятся?

АМ: Очень часто впечатляют не художники, а какие-то повседневные вещи. На последней Уральской индустриальной биеннале в Екатеринбурге мне очень понравилось видео Стефана Тиде. Оно простое: художник идет по полю и огненной палкой поджигает одуванчики, и пушинки сгорают: пшик! пшик! Мне нравятся художники, которые находят такой способ высказывания, который не требует каких-то дополнительных объяснений. Форма работает сама по себе. И ты даже не представляешь, что может быть как-то иначе.

Еще на биеннале мне запомнился проект художников-швейцарцев: робот покупал вещи на dark.net в случайном порядке, и служба доставки отправляла их в галерею, чтобы художники сделали из них инсталляцию. Такая коллаборация с роботом. И в какой-то момент этот робот купил экстази. Когда его доставили в галерею, полиция вычислила робота, арестовала его, и над ним даже был суд. Совершенно дадаистская штука. Непонятно, что является предметом искусства и кто именно здесь художник: тот, кто придумал и запустил робота, полицейские, судьи или авторы будущей инсталляции. Произведением становится ситуация целиком.

Фрагменты проекта Persistence. 130, 110. 2015. В рамках выставки «Формы незримого», Музей современного искусства PERMM, Пермь 

ОР: Как ты относишься к политическому искусству? У тебя есть политическая позиция?

АМ: Мне кажется, что все искусство политично. Я совсем не разделяю сферы жизни человека. По-моему, сам выбор быть художником — это уже политическая позиция, желание и способ высказаться. Что бы ты ни делал: абстрактные картины или портреты наших начальников, что бы ни выбрал: путь затворника или активиста — все это позиция и заявление. Акции, демонстрации — это одна форма высказывания, молчание — другая. Когда в стране происходит ад и абсурд, художники вовсе не обязаны сразу на это реагировать. Другое дело, невозможно быть в стороне, пока ты живешь в этой среде. Поле моего интереса находится скорее внутри, в области чего-то трудноформулируемого общечеловеческого, но это не отменяет моего беспокойства по поводу ситуации в стране. Важно продолжать упорствовать в том, что тебе интересно.

ОР: Есть ли у художника миссия и в чем она?

АМ: Миссия предполагает финальный результат. А с искусством иначе: все, что ты делаешь, может не иметь определенного финала. Наверное, миссия художника в том, чтобы сохранить вектор движения. Хотя если художник решает, что ему сложно, и перестает заниматься искусством, это не кажется мне предательством, это просто поворот. Важно быть честным с самим собой.

У меня не всегда есть уверенность в том, что мой вектор движения верен. Я живу в состоянии постоянного поиска и неопределенности. Это изнурительное состояние. Когда я работала дизайнером, у меня все прекрасно получалось. С моей ответственностью я могу устроиться на любую работу по способностям и делать ее хорошо. Если бы я осталась в дизайне, то сейчас была бы очень хорошим специалистом с более-менее определенной жизнью и отпуском. Но вряд ли я была бы довольна этим. Почему-то я выбрала непонятную жизнь художника. Не знаю, насколько меня хватит, но моя миссия в том, чтобы за это время успеть что-то понять, сделать и сказать, используя этот птичий язык.

Из серии «Происшествие». 2014. Выставка «Последние открытия», ЦСИ «Сокол», Москва // Фото: Фонд «ПРО АРТЕ»

ОР: Расскажи, с какими художниками ты дружишь и как сложилось ваше сообщество.

АМ: Еще со времен пермской студии я дружу с Ильей Гришаевым, Аней Андржиевской, Аней Марамыгиной. В «Про Арте» подружилась с Сашей Зубрицкой, Лерой Лернер. Благодаря Илье и Ане — с ребятами из «Север 7». С Аленой Терешко мы сейчас делим мастерскую на «Непокоренных, 17» и тоже дружим.

Взаимодействие с художниками многое дает. Пространство между нами куда интересней, чем итог нашей работы. Сами артефакты — живопись, рисунок — это какие-то следы, кожура, оставшаяся от того, чего уже нет. Когда я смотрю на картины старых мастеров, меня не столько захватывает сам предмет, сколько предполагаемое время, проведенное художником за работой, и прочее. Ядро мне уже недоступно, но есть некий предмет, который отсылает меня к нему. Это как прыгать по ссылкам. В искусстве для меня важно именно это. Процесс важнее результата. Поэтому я не очень люблю выставки.

ОР: Что именно тебе не нравится?

АМ: Я постоянно что-то снимаю, пишу, наблюдаю, и этому как будто бы нет никакого конца. Как у художника нет финальной миссии, так у моих текущих дел нет финальной точки. Ею, как правило, становится какая-то выставка, потому что часть процесса делания я хочу показать. Но процесс подготовки выставки выбивает меня из этого процесса делания, и это настоящий стресс. Меня беспокоит ощущение какой-то искусственности выставок, я не умею пока воспринимать их как естественную часть процесса делания. Поэтому они у меня случаются нечасто.

ткани-ножницы-бумага, фрагменты выставки, Лаборадория «Интимное место», Санкт-Петербург, 2015 // Фото: Лизавета Матвеева

ОР: На прошлой неделе у тебя открылась выставка в Лаборадории «Интимное место».

АМ: Это место нравится мне своей иронией и непретенциозностью. Если ты хочешь выставиться, ты просто вписываешь себя в общедоступный список. И показать там можно что-то совершенно сырое, недодуманное. В «Интимном месте» будут рисунки и ткани с прорезями.

ОР: Прорези, через которые можно подглядывать.

АМ: Я их часто использую. На пермской выставке «Вероятность» в музее советского наива я показывала перфографику — рисунки с помощью прорезей. А в «Интимном месте» будет скорее отсылка к историям из детства. О том, как мы с моим братом вырезали дырки на майках. Прорезь волнует меня как выход в другое пространство и попытка отыскать недостающий элемент.

ОР: Когда дело все-таки доходит до экспонирования, как строится твоя работа?

АМ: Мой подход — обживание и трансформация пространства с помощью искусства. Я стараюсь не насиловать и не перекраивать его. Мне нравится скользить в пространстве, использовать то, что оно уже предлагает. Я редко делаю работы специально для места, но, например, для выставочного проекта «Сигнал» я сделала исключение, потому что иначе было нельзя: пространство было настолько мощным, что туда просто невозможно было что-то принести и поставить. Люди только-только покинули завод, оставив свои вещи. Как будто кнопочку нажали — и рабочие исчезли. Три дня я ходила и вообще не понимала, что делать. Это было мучительно. Мне не хотелось ничего трогать и трансформировать, и я сделала анимацию: покадрово снимала, как исчезают предметы. За съемкой я провела дней десять. Получилась очень личная работа, но при этом она абсолютно принадлежит этому месту.

Вид видеоинсталляции на выставке «Сигнал». 2014. Бывшее конструкторское бюро на проспекте Кима, Санкт-Петербург

У меня есть такие проекты, которые никак не закреплены в материале и существуют только в моей памяти. И мне пока кажется, что это лучшее, что я сделала. Я делала серию перформансов, в которых была единственным человеком, который знал, что происходит, зрителей как таковых не было, только прохожие. Я шла определенными важными для себя маршрутами — и все. Чтобы этот проект закрепить, нужно, видимо, написать текст. У меня есть ощущение, что это важная вещь, более интересная, чем моя графика или живопись.

ОР: Когда это было?

АМ: Это протяженный во времени процесс. Только я знаю момент, когда это стоит делать, и делаю это. Это диалог с городом путем прогулок. Я уверена, что это — искусство, в отличие от живописи, которая висит у меня в мастерской.

ОР: Ты выходила из дома и осознавала, что делаешь перформанс?

АМ: Да, очень четко.

ОР: Ты засекала время?

АМ: Нет, в этих перформансах есть момент выполнения: я совершала определенное действие, и все, перформанс заканчивался, и я ехала домой готовить ужин.

ОР: Ты документировала происходящее?

АМ: Только сухой записью: число, я сделала то-то, это было так-то, очень кратко.

ОР: Концептуалистская тема.

АМ: И в то же время очень личная.

Работа в рамках выставки «Сложные вопросы». 2015. Музей Дягилева, Санкт-Петербург

ОР: Интересно, что ты свою графику и живопись называешь вторичными по отношению к прогулкам-перформансам, а есть люди, которым нравятся твои работы, они хотят их покупать.

АМ: Как художник я очень непоследовательна и нерациональна. Живопись мне по душе — я пропадаю, когда пишу, не могу оторваться, но знаю, что могу поставить это дело на поток, даже жить на это, и у меня пропадает желание продолжать, хочется чего-то неизведанного. Я знаю, что посредством самоограничения ты копаешь вглубь, но пока не могу сделать выбор. Я еще не оформившийся человек и ужасно себя чувствую рядом со сформулированными людьми, у которых есть ясность по поводу этой жизни.

Слово «формулировка» я полюбила в процессе работы над выставкой «Сложные вопросы» в музее Дягилева в СПБГУ, которую курировала Наталья Хвоенкова. Среди участников были близкие мне по духу художники — Илья Гришаев, Саша Зубрицкая, Алена Терешко, Настя Кизилова, Леонид Цхе, Марина Винник. «Сложные вопросы» — это название эссе Дягилева, в котором он рассуждает о том, насколько произведение искусства должно отражать личность художника. Мы делали общий зин, в котором у каждого был один или два разворота. Я довольно много пишу, чтобы объяснить самой себе, что я делаю, и предполагала, что получится большой текст. Но каждый раз, пытаясь записать свои «сложные вопросы», я понимала, что не могу их сформулировать. А если я найду слова для записи вопроса, это уже будет ответ на него. В итоге вопросы были сформулированы визуально, графически. Я так и не смогла найти им словесную форму, как будто у слов слишком грубая структура, все сразу терялось, убегало.

Фрагменты проекта «Перфографика». 2015. Выставка «Вероятность», Музей советского наива, Пермь

Фото работ: Ася Маракулина, Лизавета Матвеева, Фонд ПРО АРТЕ