Искусство на улице – что дальше?

748        3       

Предполагаемый формат выставки – митинга на Марсовом поле по воле обстоятельств перешел в новый контекст: власти отказали в проведении выставки три раза подряд, и художникам больше ничего не оставалось, как соорудить стенды на шваберных палках и начать передвигаться с работами по центру города.

В экспозицию передвижной выставки вошли работы художников из разных регионов России (группировки ЗИП, арт-группа {родина}, Лиза Морозова, Константин Ставров, швейный кооператив «Швемы» и др.), Украины (Егор Анцыгин, Лидия Матвиенко, проект «радио сюрреализм»), Европы (Айдар Бекчинтаев, Вена, Лита Полякова, Хельсинки, Кристин Сков Хансен, Копенгаген), Латинской Америки (Саша Ласковски- Зигилински, Сантьяго-де-Чили) . В основном, эта была живопись, графика, фотографии и несколько переносных инсталляций.

Куратором этой выставки стала среда, которая на протяжении всего действа (а курсировали по городу мы около 3, 5 часов с 6 остановками) вносила постоянные штрихи чуть ли не в каждое движение – контроль сотрудников полиции и ОМОНа, провокации, сложные погодные условия и реакционно выбранные маршруты. Пожалуй, именно так живут люди, не имеющими постоянного пристанища и вынужденные скитаться по разным точкам города – тебя ведет ветер. Таких сторонятся, а многие – просто бояться. Бояться того самого акта обнажения беспомощности. А не побоится ли зритель абсолютно беспомощного художника, в реальном времени на собственном теле экспонирующего работу? Опыт нашей интервенции показал – побоится. Еще задолго до выхода в город, участники инициативной группы заметили: «У нас выходит выставка-призрак, выставка-бомж». Наше больное коллективное тело оказалось тем самым бомжом-призраком российского протестного искусства конца 15 года.

«Кто успел – тот посмотрел», «кто не испугался – тот увидел». Передвигаться по центру приходилось оперативно, поэтому нам ничего не оставалось, как затеять со зрителем именно такую игру, тогда как мы сами были игроками на нескольких полях – например, «не наткнись на мента» или «не ведись на провокатора». Отдельное игровое поле здесь – момент экспонирования работы самим художником, когда среда неотрывно управляет его телом и его работой, ставя в положение «кто успел – тот показал». Эти витиеватые взаимоотношения между субъектом и объектом не могут не выводить на дорогу размышлений о дальнейших возможностях развития российского протестного искусства в условиях одновременного отделения и беспрецедентного сближения художника и зрителя, художника и его высказывания.

Опыт интервенции в центр Петербурга показал, что язык протестного искусства требует новой пунктуации, тем более в таком жанре, как передвижная выставка. И дело здесь не только в фабуле высказывания, сколько в его форме и методе экспонирования. Пытаясь выстроить диалог со зрителем в формате вынужденной политической игры, мы натыкаемся на множество крайностей восприятия в условиях города, а вхождение в сразу в несколько игровых полей требует выработки какой-либо тактики. 6 января в галерее «Тайна», где после передвижничества проходила двухнедельная экспозиция выставки {НЕ МИР} мы провели первую дискуссию на тему «Искусство на улице – что дальше?». Краткий вариант обсуждения приведен ниже.

Следующие выставки {НЕ МИР} пройду в Риге (февраль) и Москве (март). Стать участником выставки или членом инициативной группы может абсолютно любой желающий.

Подробности по ссылке 

Леонид Цой, член инициативной группы выставки {НЕ МИР}: Необходимо ограничить рамки жанра, потому что искусство на улице очень разное: бывают памятники Гоголю, архитектурные фасады. Это тоже искусство на улице. Насколько протестное искусство соотносится с официальным уличным искусством и соотносится ли вообще? В маршруте выставки мы выбирали точки, которые в истории и в городском пространстве имеют определённое значение: начали с Артиллерийского музея, потом – Спас на Крови, были на площади Искусств, у Казанскому собору, на Малой Садовой, у памятника Достоевскому, – всё это тоже искусство на улице.

Алла Митрофанова, культуролог: Искусство снова вышло на улицы лет пять назад, и вышло с совершенно определёнными жанрами: граффити, баннеры, протестные предметы гардероба. Потом произошёл запрет на лозунг, соответственно, изменилась концепция. Предыдущая формация отрабатывала прямоту, доступность и политико-поэтичный стиль высказывания. Нужно было придумать резонирующий лозунг и высказать его запоминающимся жестом. Ваша последняя акция показала, что это больше не работает, но потенциал улицы не исчерпан, она всё равно нужна. Сейчас ощущается какая-то эстетика конца XIX века – непрерывные митинги, кружки. Искусство социализируется, и в некотором смысле приобретает дидактически-образовательную форму новой солидарности. Лозунги при этом уже не работают, и эта ситуация делает высказывание более личным: никто пока не запрещал заниматься адресной беседой. Включаются различные возможности для диалога. Выставка «Не мир» напомнила акцию нью-йоркского феминистского движения, проведенную в 1977 году в Лос-Анджелесе: на улице стояла большая карта города, где флажками можно было отмечать места изнасилований. Таких акций было пять за три недели.

Катрин Ненашева, член инициативной группы выставки {НЕ МИР}: Один из самых главных вопросов, которые мы поставили изначально, пока выставка ещё планировалась в статичном формате на Марсовом поле: чем политическая креатура отличается от современного искусства в условиях улицы? Мы пытались уйти от работ с прямой агитацией, от карикатурных историй. Особенно, когда выставку не согласовали и мы решили сделать её передвижной. Большим вопросом стал текст непосредственно в самих работах. Возник вопрос о том, что текст здесь может быть воспринят как политический плакат. Уже во время митинга я заметила, что некоторые работы действительно напоминали агитационные плакаты, несмотря на то, что сами художники представляли свои работы исключительно в художественном ключе. Просто текст и изображения уже не подходят для подобных выставок, отсылая к эстетике плаката. В этом контексте они и воспринимаются многими людьми. Мы должны помнить, к сожалению, про полицию, про омоновцев, которыми это воспринимается уже как сигнал к действию. Возникла мысль, что надо делать что-то подобное непосредственно с инсталляциями, выходить только с ними.

Леонид Цой: Я бы не сказал, что изображение в руках действует как плакат. Есть разница. У меня был диалог со зрителем, консервативно настроенным гражданином. Он интересовался, что у меня в руках, почему я просто не напишу, что я против Путина. Но если бы я так написал, то разговор бы не состоялся, мы бы не увидели друг за другом каких-то личностей. Поэтому я бы не сказал, что это все так однозначно работает.

Дарья Апахончич, художница, член инициативной группы выставки {НЕ МИР}: Мы возвращаемся к вопросу о дидактике: есть ли она? При необходимости пропаганды, нам, безусловно, нужны слоган, он несет в себе ёмкость.

Катрин Ненашева: У нас была идея, которую –возможно, к лучшему, – не удалось воплотить –показать видеоряд во время передвижной выставки. Возникает вопрос: насколько уместно и нужно делать внутри хэппенинга какие-то ещё акции.

Алла Митрофанова: Когда была акция, посвященная дальнобойщикам, один участник держал планшет, который транслировал события из Москвы. Художникам это было интересно, а прохожие внимания не обращали. Проецирование на дома – интересная идея, но и однозначный прецедент для автозака. Мне кажется, важнее вопрос о том, какие в подобных акциях могут быть затронуты вопросы, которые включат у людей реакции и могут быть выражены статично?

Анна Боклер, член инициативной группы выставки {НЕ МИР}: У дальнобойщиков была общая идея протеста, но они не очень представляли, как её выражать. Распространяли между собой листовки, стояли с плакатами, составленными исключительно из букв. К ним приезжали волонтёры, активисты, максимально готовые сделать свой вклад с точки зрения арт-распространения «антиплатоновской» тематики, они предлагали сделать перформансы, снять видео, сделать инсталляцию в Москве. Но верхушка бастующих не дала ничего сделать за пределами бастующей площадки, изжила оттуда активистов, готовых делать что-то, кроме плакатов. Достаточно долго я держала связь с дальнобойщиками и через недели три-четыре все их сообщения базировались на том, что продукты закончились и к ним уже никто не едет. Тема очень быстро угасла. Вот пример того, как диалог пресекается, начавшись с плаката. Многих из бастующих дальнобойщиков, кто выезжал с символикой «антиплатона» на трассу, сотрудники ДПС доставали из машины. Доходило до избиений, что не афишировалось. Такая вот невозможность разговаривать посредством слов.

Жанна Вульф, художница: Мы должны стремиться к искусству, которое будет понятно без единого произнесённого или написанного слова. Очень важно, какими инструментами мы пользуемся. Около года назад у меня был случай на мероприятии факультета Свободных искусств СПБГУ. Там собирались литераторы и поэты, я тоже хотела высказаться, принесла планшеты. Я думала, это может быть интересно. Замректора попросил меня уйти, увидев изображение Путина. Он сказал: «За оградой вы можете показывать всё, что вы хотите». Это был факультет Свободных искусств, а семинар назывался: «Может ли искусство влиять на политическую ситуацию». Сейчас макет моей работы «В сети» стоит в соседней комнате. Я рада, что есть возможность показать это людям, которые думают, как я. Что касается хождения в народ, это, конечно, тяжёлая история. Приходится пробиваться. Люди, занятые своими мыслями, часто шарахаются от политических, общественных актов.

Александр Бобров, филолог, участник выставки: Мне бы хотелось поставить вопрос, где границы между политическим высказыванием и искусством. Это напоминает древний спор о том, что такое апокриф. Если выделить квинтэссенцию этих дискуссий, получается, что всё, что запрещено церковью, – это апокриф. Здесь похожая ситуация. Подается заявка на акцию. Если она разрешена, получается политическое событие. Если запрещена, запускается механизм эзопова языка, включается процесс искусства.

Влад Тупикин, историк, активист: А если при этом вы разбиваете все банкоматы по маршруту следования демонстрации, все плафоны на станции, а потом ещё деретесь с полицейскими? Так проходила политическая демонстрация на следующий день после убийства Маркелова и Бабуровой. Кто-то сдал информацию ментам, перекрыли Тверскую, пытались помешать демонстрации. Это была политическая ненависть, попытка пробудить людей, сообщить им об опасности. Никому в голову не приходило думать, что это искусство.

Тоня Мельник, швейный кооператив «Швемы» участница выставки: Возвращаясь к теме дискуссии: мне кажется, то искусство, которое вынесено на улицу, уже не может быть лишено какого-то политического и социального контекста. А значит, оно относится к политическому акционизму, либо к чему-то очень близкому. Мне непонятна критика пропаганды, агитации. Искусство на улице уже публично, работает на зрителя. Такой формат высказывания уже по определению связан с пропагандой, обычно это что-то яркое, привлекающее внимание в любом случае.

Катрин Ненашева: Мы говорили про агитацию в самых широких формах, про прямоту. Наглядная агитация – не лучший вариант для антивоенного искусства. Карикатура на Путина и Обаму, надпись «Хуй войне» на белом листе. С таким не стоит выходить. Если это трансформируется в какой-то объект, например, вышивается, то становится интересным.

Тоня Мельник: Формат продиктован местом, временем и аудиторией. «Хуй войне» на белом листе может сработать, например, в деревне. В центре Петербурга это будет выглядеть иначе. Нет смысла выбирать единый формат представления. Это может быть и видео, и плакат, и рисунок, и перформанс. Стоит только исходить из места показа и аудитории, с которой будем работать.

Мария Лукьянова, швейный кооператив «Швемы» участница выставки: Давно хочу вернуться к вопросу, который был задан нам в начале обсуждения по скайпу: Как вы соотносите себя со случайным зрителем подобного мероприятия, акции, выставки? Как реагировать на столкновения? Как осознать, в чем ошибка, из-за которой тебя понимают совершенно перевёрнуто? Хотелось бы услышать опыт других участников события. Ведь в формате передвижной выставки рядом со своей работой ты не можешь нести длинный текст описания.

Леонид Цой: Я имел разговор с очень консервативным зрителем, повторюсь. Придерживаясь противоположных позиций, мы вышли на спокойный диалог. Я считаю, что ситуацию надо зеркалить и общаться со зрителем похожим образом. Ведь нет задачи переубеждать, задача – встретиться. Дать возможность увидеть, что люди с противоположных позиций всё ещё люди.

Катрин Ненашева: Если человек противоположного мнения видит художественную работу с какой-либо концепцией, он старается присмотреться, тратит немного времени, пробует понять, что это. Тогда он видит в тебе не сумасшедшего с приевшимся лозунгами, он ориентируется на личное высказывание.

Когда мы с Дашей и Аней стирали военную форму в День народного единства, к нам практически сразу подошли полицейские. И вся акция для меня состояла фактически из диалога с полицаем. Он спрашивал, из какой мы организации, кто у нас главный, зачем мы это делаем. Я улыбалась и повторяла: это антивоенный акт, мы художники. Я ничего, наверное, не объяснила ему, но эта конструкция, вероятно, позволила обойтись без конфликта в ожидании наряда.

Леда Гарина, режиссерка, активистка: Человек обесценивает ту информацию, к которой он не готов. Основное количество материалов по политическим вопросам, которые он ежедневно видит, просто противоположно тому, что содержится на плакатах, в инсталляциях или перформансах. Это такой эффект Джордано Бруно, когда его закидывали помидорами и очень смеялись. И что касается стратегии, мнение этого самого зрителя, смеющегося человека, меняется в зависимости от индекса цитирования. Чем чаще он слышит какую-то оппозиционную точку зрения, тем больше вероятность, что он сможет к этой точке зрения прислушаться. Мне кажется, что это вопрос не столько качества высказывания, сколько его количества. Только численным превосходством можно хоть немного влиять на чашу весов. Нужно больше акций! Я все время переживаю, что не получается делать акции каждую неделю или каждый день.

Александр Бобров: Существуют бесспорные шедевры, такие образцы жанра искусства на улице как «Хуй в плену в ФСБ», акции Pussy Riot или Павленского. Полагаю, к этому уровню стоит идти.

Катрин Ненашева: Но мы говорим о другой стороне вопроса. Коллективность, самоорганизация, стратегии…

Влад Тупикин: Мне не очень верится в коллективность. Каждый работает на свой личный художественный результат, на свое место в вечности. Одно дело группировка «ЗИП», которая работает как группировка, одно дело группа «Война», хотя в итоге всё равно все лавры известно у кого. Мне кажется, что коллективность все время скукоживается, я наблюдаю за ней в разных ипостасях – анархо-панковской, художественной. У вас есть ощущение, что вы взяли коллективность за кадык?

Катрин Ненашева: Нет, конечно. Если смотреть с точки зрения именно протестного искусства, то наращивать это самое количество стоит. Увеличить охват территории, количество участников.

Дарья Апахончич: Мне кажется, здесь все-таки появилось какое-то противопоставление: «три шедевра», например, обозначены, и коллективное творчество при этом обособляется. Думаю, всё-таки «три шедевра» – это всё-таки не активистское искусство. «Не мир» – это та самая дидактика, о которой мы говорили. Чтобы понять то, что было на Литейном мосту или в Храме Христа Спасителя, нужен серьезный комментарий. Мы видим, насколько отличается взгляд на эти акции у людей из разных социальных групп – у тех, у кого есть комментарий и у кого его нет. Что говорили по телевизору и что думают мои родственники из Сибири. Я думаю, что протестное искусство, направленное на улицу, на человека, незнакомого с контекстом, рассчитано на расширение, на такую экспансию, но не в смысле того, что мы сейчас всех научим заниматься современным искусством, нет, это направленность на диалог. Рассказать, кто мы, чем занимаемся, почему нам это важно. В этом смысле интонации другие. Я надеюсь.

Юрий Васильев: 27 декабря, на выставке, я видел, как очень много людей проходят мимо, но все-таки были те, кто останавливался, фотографировал, смотрел работы. И действительно, это вызывало у людей какой-то интерес, а не агрессию, как тот же самый мишка с ленточками на марше Демпитера. Но я не все работы понял, пока не прочитал то, что написано мелким шрифтом рядом. Бывал непонятен сам посыл. Это такое чувство, когда плохо разбираешься в искусстве, но видишь, что в этом что-то заложено, в этом есть какой-то смысл, но никак не можешь для себя определить, что же хотел сказать художник.

Алла Митрофанова: Язык, его драматургия не успевает за ситуацией. Поэтому творческая задача – это постоянно дорабатывать драматургию. Иногда это потрясающе получается – те же самые граффити и плакаты бывают просто сокрушительной драматургии. Идешь по городу, и у тебя сознание меняется, потому что ты в нужных местах с достаточной регулярностью встречаешь нужные граффити. Очевидно, что передвижная выставка – это какая-то новая драматургия. Вопрос – какая.

Александр Бобров: Мне тоже показалось, что эта акция несет в себе очень важные будущие плоды, которые взойдут позже. Один из самых удачных принципов – принцип быстрого перемещения. Петербург замечательная площадка для такого рода акций, потому что здесь много разных контекстов. То, что никто не знал, какая следующая остановка – это тоже гениальная находка.

Вадим Лурье, член инициативной группы выставки {НЕ МИР}: Я хотел сказать, что нашей акции повезло, когда ее не разрешили в формате стояния в загончике на Марсовом поле. Туда бы никто не пришел, кроме пяти сочувствующих. К несчастью, наши потенциальные зрители, те, для кого мы делаем акции, относятся к этому как к чему-то постороненнему, «вот кто-то где-то встал, что-то показал», в итоге такие выставки перестают работать, перестают быть каким-то ясным действием. А действует граффити. Если говорить о формате интервенции, можно вспомнить прогулку художников по Бульварному кольцу. Мне кажется, что за такими интервенциями в город, когда возникает пространство для мысли, для размышления, когда искусство превалирует над политическим, должно быть продолжение. У нас же получился коллективный перформанс с элементами хэппенинга.

Влад Тупикин: Тезис о том, что если произведение более эстетично, то, значит, оно будет работать лучше, – не состоятелен. Работает всё. Мы недавно шли по улице Рубинштейна, зашли во двор и наткнулись на надпись: «Что, завтра снова на работу?». Мне кажется, это удар обухом по голове. И это работало куда больше, чем надпись неподалеку: «Революция начинается с улицы». Поиски смысла нужны – чего мы хотим? Акции должны продумываться – художественные или политические. Проводить аналитическую работу, ресерч, высказываться по их итогам. Кто какой формой владеет, тот пусть так и высказывается.

Вадим Лурье: А сколько работ мы потеряли, когда выставка стала несанкционированной?

Леонид Цой: У нас уменьшились ресурсы. Мы купили шваберные палки на 2000 рублей, ткань нам дали бесплатно. Самый обидный комментарий от прохожих был такой: «А чего у вас работы на английском, вам нужно отчитываться перед грантодателями?». Грантодателями мы были сами, поняли бы и на русском.

Катрин Ненашева: Не сказать, что из-за несогласованности ушло много художников, просто из Петербурга было немного людей. Но треть отказалась участвовать в митинге, в их числе акционисты и гражданские активисты.

Игорь Цветков, художник: Как вообще проходил отбор работ?

Катрин Ненашева: Мы объявили open-call, создали группу в соцсетях, отправили новости в несколько СМИ. В релизе мы сразу очертили свою позицию – как организаторам, нам хотелось избежать прямой агитации в работах, каких-то абсурдных и надоевших приемов. Мы сразу написали, что такие работы просто не будем брать.

Леонид Цой: При отборе мы так или иначе руководствовались и эстетическими факторами, но главным был вопрос безопасности. Если художник, прислав неоднозначную работу, был готов сам демонстрировать ее и получать по лицу, мы не могли ему этого запретить.

Катрин Ненашева: Ты несешь ответственность за художников, которых выводишь на улицу. Нам прислали плакат со словами «не служил – не мужик» и изображением молодого человека с кляпом во рту. Во-первых, я не вижу смысла в этой работе с эстетической точки зрения. Во-вторых, вопрос безопасности – нас могли задержать только из-за него. Я попросила авторку подумать над работой, но в итоге ничего не вышло. Мы отказали примерно трем-четырем авторам, и то, в первую очередь, по причине того, что они сами не имели возможности экспонировать работы.

У нас есть два пути: это, скажем так, либо «расширение», где мы берем курс на увеличение участников и аудитории, либо некое «углубление», в рамках которого мы экспериментируем над форматами, вторгаемся в новые пространства или осваиваем уже имеющиеся. Сейчас я тяготею скорее к «расширению», хотя стратегически здесь нужно хорошо подумать.

Фотографии: Юрий Васильев

Фотографии работ и экспозиции предоставлены Катрин Ненашевой