Броди Кондон: «Это тренировка перед сексом с инопланетянами»

896        2       

Броди Кондон // Фото: blog.exhibitiona.com

Броди Кондон (Brody Condon) занимается перформативными и скульптурными практиками, смешанными с гейм-модификациями, и исследует различные аспекты телесности. Он часто взаимодействует с LARP–коммьюнити, которое занимается ролевыми играми в реальной жизни (live action role playing). В Game studies Броди известен в первую очередь благодаря Velvet Strike – пацифистскому моду на Counter Strike и прекрасной Waco Resurrection – игре о легендарном противостоянии религиозного культа «Ветвь Давидова» и ЦРУ в 1993 году, которую нужно было играть в скульптурной маске лидера культа Дэвида Кореша.

На прошедшей в Берлине Трансмедиале в рамках направления «Страх делать» (Anxious to Make) Броди Кондон вместе с Ниной Рутой Эссендроп, активной участницей скандинавского Nordic LARP, провели небольшой воркшоп «Аффективные системы» (Affective Systems) на 20 человек. Участники воркшопа, включая Нину, должны были следовать инструкциям Броди, который сидел сбоку и, причмокивая, читал с ноутбука команды от имени AI – искусственного интеллекта. Участникам было запрещено смотреть друг другу в глаза, если не указано иное и, меняя партнеров каждые две–пять минут, они должны были симулировать максимально чувственный сексуальный акт. Сначала – чётко склассифицированные виды поцелуев, дальше игра развивалась по желанию участников. Партнеров в каждой ситуации было от двух до четырёх. Пространством игры, на которое проецировалось всё тело, были руки от кончиков пальцев до верхней границы шеи: чем выше к шее, тем приватнее проецируемые части тела, более никак не специфицированные.

После воркшопа Лена Клабукова поговорила с Броди Кондоном, Ниной Рутой Эссендроп и несколькими участниками воркшопа.

Броди Кондон «Аффективные системы», 2016 // Берлин, Transmediale // Фото: www.widewalls.ch

Лена Клабукова: Расскажите про LARP.

Ларпер: Ларпы – это ролевые игры в реальной жизни, цель – исследовать какую-то историю. Они очень распространены в Скандинавии и в США, ежегодно проходят конференции. Сегодня мы использовали технику из Ars Amandi – это механизм симуляции физической близости. Игра может быть сфокусирована на исследовании какой-то темы близости или близость может быть частью более широкой истории. Например, мы привлекали техники секс-симуляции в игре Totem, в которой мы были племенем в довольно сложной ситуации – было мало ресурсов, поэтому мы не занимались сексом – не было возможности заботиться о детях. Вместо секса практиковалась интимность. Гладить кого-то или целовать в игре было табу – это случай диегетической встроенности правил. Но нарратив не обязателен. Технику можно использовать и изменять, как хочется – скажем, сегодня Броди взял маленький кусочек и перенес в другой контекст.

ЛК: А какие темы исследуют ларперы?

Броди Кондон: Они собирают библиотеку опытов и переживаний. Привлекая интерактивных дизайнеров, создаюм взаимодействия, воссоздающие внутренние переживания. Это может сделать только live interaction дизайнер с огромным опытом – десятилетиями телесного знания.

Нина Рута Эссендроп: Да, это знание, которое трудно вместить в слова. Мы занимаемся тем, что развиваем особую чувствительность к телесному опыту, несводимому к любому другому. В частности, на этом воркшопе мы и сами были внутри взаимодействия, а не наблюдали снаружи.

Ларпер: В ларпинге часто бывают ситуации, когда мы играем роли, которые очень похожи на нас самих, – это мы, доведенные до предела. Фокус здесь – в отличие от театра, который представляет собой упражнение в проецировании – в том, что ролевые игры – об исследовании своего внутреннего мира в соотнесении с внутренними мирами других.

БК: Сегодняшний воркшоп был для меня таким маленьким тестом для одного большого проекта.

НРЭ: Броди соединяет ларпы с искусством. Это сильно смещает фокусировку: сегодня мы концентрировались на физической части взаимодействия. Еще процесс разработки воркшопа для Трансмедиале резко отличается от того, как разрабатываются игры для ларперов: обычно мы ставим другие вопросы.

Ларпер: Я думаю, разница между ларп-контекстом и арт-контекстом в том, что в искусстве намного больше критического анализа. Цель ларпов – прочувствовать как можно больше, имея алиби делать то, что в обычной жизни мы, возможно, не стали бы делать. А здесь люди сразу начинают соображать – что это значит, что это репрезентирует, в чем цель этого взаимодействия.

ЛК: В чем значение твой сегодняшней роли – AI, искусственного интеллекта?

БК: Это такой тонкий слой роли, которая мне нужна для алиби, чтобы участвовать. Это мой способ взаимодействия с группой не в виде себя самого. Ну и потом, всегда нужна некоторая ирония, когда делаешь воркшоп, на котором все друг друга трогают.

ЛК: Но сегодня ни у кого ролей не было, кроме тебя. Все играли самих себя и обязаны были симулировать задаваемое тобой направление опыта. Довольно интересное структурное решение.

БК: Я не могу функционировать без роли. Многие источники, из которых я собираю техники взаимодействий, очень идеологичны. Какие-то берут начало в психотерапии, какие-то в театре, в движениях за развитие человеческого потенциала, то, что мы делали сегодня – Ars Amandi – разработка конкретной шведской ларп-группы с четкими целями – они с 2003 года занимаются гендерно-нейтральными играми. Используя роль для себя, я отделяюсь от этих внешних идеологий. Язык моей роли становится эстетикой, психотерапевтический поэзией AI. Когда мне нужна видеозапись, я записываю и показываю себя отдельно от того, что происходит с участниками. Раньше на видео я еще искажал свою речь. Сейчас она стала интересней, я много времени посвящаю поэзии, тому, как произношу текст. В целом я уже довольно уверенно веду воркшопы, но сегодня было не очень, я почему-то не чувствовал роль. Становиться ролью – по-настоящему жутко. Это инструмент, который позволяет чему-то внутреннему выбраться из меня, и я не знаю этого, не знаю, что это. Например, на Nordic биеннале мы делали воркшоп Zeigarnic Effect. Группа была человек 25. Там была женщина, примерно лет 22, и группа вдавливала ее в пол. Она плакала, повторяла: «Мне это не нравится!». Моя роль говорила: «Ты сейчас не ты, это твоя роль, давите ее дальше!». Я без понятия, как это случилось, почему. Но поскольку это AI, это нечто, что я и сам не понимаю, в ситуациях, когда происходит что-то странное, я даю ему полную свободу. В Zeigarnic моё внутреннее жуткое в первый раз стало показывать себя. Но сегодня я его не нашел.

Ларпер: Может, его и не было – сегодня же не было скульптуры.

БК: А, точно! Обычно в ролевых играх я переношу себя на скульптурный объект. Это может быть какой-то существующий памятник или скульптура, которую сделал я. И этот объект заменяет меня. Участники говорят с объектом, а объект говорит с ними. Сегодня этой скульптуры не было, я говорил напрямую, а обычно я сижу в углу, и мой голос исходит из колонок – это скульптура говорит.

Броди Кондон Ziegarnik Effect (sample), 2015

ЛК: Это не получает какого-то заряда мистики?

БК: Точно не спиритуализма и не мистики. Скульптура – пустое означающее, вместилище для псевдофутуристического нечто, возможно, вне измерений, возможно, искусственного интеллекта. Я начинал в перформансе и скульптуре, для меня важна традиция перформативной скульптуры. В общем, это не совсем роль, которую я играю, это алиби.

Для меня воркшоп удался, если приходит настоящий ларпер и чувствует, что открыл что-то новое, какой-то новый смысл. Потому что ларперы лучше меня в плане создания пространств, где новые смыслы могут быть исследованы совместно. Я до сих пор слишком фашист, хотя стараюсь исправляться, стараюсь открывать направления и отходить, не вынуждать никого идти туда, куда хочется мне.

Некоторые из этих межперсональных взаимодействий, которые мы исследуем и развиваем, интересуют глобальные корпорации. Погружающий маркетинг становится популярнее, и бизнес пытается заполучить права на конкретные виды межперсональных коммуникаций. Собственно, я занимаюсь тем, что аппроприирую различные тактики, способы взаимодействия, и с корпорациями возникают проблемы. То же самое было в начале 2000-х, когда я занимался модификацией компьютерных игр и субкультурами – многое из того, что я использовал, было защищено авторскими правами. Мне частенько звонят юристы и спрашивают, откуда я взял тот или иной процесс, как именно я его использую – потому что он принадлежит компании, которую они представляют. С течением времени это происходит все чаще, потому что все большее количество конкретных способов межперсональных взаимодействий защищается копирайтом.

ЛК: Это немножко похоже на безумие. Как возможно запретить пользоваться каким-то типом межличностного взаимодействия?

БК: Отличный пример – это Large Group Awareness Trainings или, как их неофициально называют, тренинги самоактуализации – из поздних 1960–1970-х. Они разработали множество техник, часть из которых переняли сайентологи. С сайентологами я предпочитаю не связываться, они очень агрессивно защищают свои практики. LGAT набрали множество всего из разных источников – из движений самоактуализации, движения за развитие человеческого потенциала, из психоаналитических терапий и так далее – упаковали их в компактные семинары, в ультрабыстрый опыт самоактуализации, и запатентовали. Когда мне звонят юристы, они говорят о конкретных процессах, которые у них прописаны, скажем, мы сидим друг напротив друга, я играю твою маму, ты играешь мою дочь, и мы 10 минут разговариваем в этих ролях, и в какой-то момент я говорю: «В конце концов, я твоя мать!», а ты вдруг кричишь: «Я ненавижу тебя!». Ну в таком роде. Есть компания, которая владеет этой техникой. В связи с тем, что я использую множество подобных методик, мне звонят все чаще и чаще.

ЛК: А к чему цепляются юристы гейм-девелоперов?

БК: Проблемы вылезли, когда мои работы стали попадать на выставки и в коллекции, и выяснялось, что я работаю на гейм-движке, который кому-то принадлежит.

ЛК: То есть речь идёт не о конкретных стратегиях, тактиках или взаимодействиях?

БК: Нет, это именно программы, которые определяют возможность взаимодействия какого-то типа. Для меня дизайн средств взаимодействия в жизни – это примерно то же самое, что и разработка перформативных компьютерных игровых движков, только уровень абстракции ниже.

Броди Кондон LevelFive, 2010

ЛК: По-моему, эта симуляционная деятельность, которой мы только что занимались, напоминает компьютерную игру – взаимодействие на уровне поверхности. Мы ничего не знаем о людях напротив нас, они меняются раз в две минуты, на большинство из них нам запрещено смотреть и запрещено не симулировать свои намерения. Даже если мы интенсивно взаимодействуем, мы можем только отражать от партнеров свои ощущения и развивать что-то, что находится внутри нас, мы играем со своими ощущениями и ожиданиями, имея максимально ограниченную возможность знать, что происходит с человеком напротив. Через две минуты мы все равно потеряем его навсегда, и это не трогает или трогает, но ненадолго. На уровне межличностной коммуникации похожими предстают партнеры по сетевым многопользовательским ролевым играм – да, мы знаем, что за ними есть настоящие сложные живые люди, но это имеет значение только тогда, когда мы долго играем рука об руку, я слышала, некоторые начинают дружить в оффлайне. А физически то, что было сегодня, – это, может быть, не айпад, но могло бы быть чем-то вроде вроде руки-робота со сложной программой – в том плане, что личность за ней не успевает вступить во взаимодействие, мы в контакте только физически, и то в таком коротком, что непонятно, имеет ли смысл относится к нему как к контакту, а не как к поверхности.

БК: Я смотрю на это по-другому. Сидя перед человеком, я не могу не думать о том, как он ощущает меня, о контакте на феноменологическом уровне. Потом, моя цель не в том, чтобы сделать интенсивный физический семинар, таких полно и без нас. Симулятивный слой помогает создать критическую дистанцию (сначала Броди оговорился: «клиническую дистанцию». – прим.). Кроме того, многое из тренингов по развитию человеческого потенциала, что я использую, было разработано в середине прошлого века и, в принципе, это исторический материал, это не исследование, пытающегося казаться новым.

Участница: Мне кажутся важными обе позиции – наши отношения с нашими телами и как они ощущают себя в присутствии всех этих технологий, что они шокированы. Наше осознание и осознавание себя требуют какого-то нового внимания.

БК: Тереза (куратор направления Anxious to Make Тереза Диллон. – прим.) очень хорошо охарактеризовала это как акселерационизм. Уровень технологического ускорения почти непостижим, оно начинает оказывать влияние на то, как мы едим, куда попадают изображения наших тел, наше собственное понимание наших тел, что означает быть в теле, опять же легальная сторона – кто владеет телом, его частями и всем, что к нему относится. Это создает растерянность и страх, твоя идентичность разваливается. Напряженка была уже в 90-х, когда мы в арт-школе обсуждали рассыпающуюся идентичность (fractured self) и постмодернизм. Это было давно, и сейчас уже просто непонятно, что обсуждать и как. Самое важное для меня в попытке понять, что имеет смысл, было отойти от всего, что связано с экранами и попытаться осмыслить качественную природу базовых феноменологических взаимодействий. Одним способом сделать это было начать работать в маленьких группах. Потом я попытался расширить эту практику. Когда-то я занимался художественными модификациями в компьютерных играх, потом сконтактировался с людьми, делающими интерактивный дизайн, как бы игровой – в физическом пространстве. В какой-то момент я вышел на Нину. Все это связывается, с одной стороны, с гейм-моддингом, с другой – с пост-концептуальным искусством, концептуальным искусством, основанным на правилах (rule-based conceptual art), плюс тут важны психологические процессы, которые меня интересовали. Нина и ларперы спрашивают, каково мое отношение к ролевым играм и группам, которые ими занимаются. Я пока плохо это понимаю, но надеюсь, что я честно отдаю им столько же, сколько беру. В 90-х в арт-школах учили быть этнографическими добытчиками, и я стараюсь им не быть: не накопал и ушел – времена изменились, теперь, если ты берешь, то надо и отдавать.

Броди Кондон, To Prove Her Zeal (sample), 2012 

ЛК: Возвращаясь к твоим феноменологическим изысканиям. Меня волнует то, что, кажется, за прошедшие пару десятилетий телесная феноменология – дотрагивания, взаимоотношения – всё это принципиально сдвинулось. Начинают возникать сомнения, когда ты говоришь о том, чтобы отойти от экрана и вернуться к базовому человеческому взаимодействию, – не луддизм ли это, возможно ли оно без отсылки к экрану в том или ином виде? Не изменилось ли наше восприятие интимности? В последнее время я частенько попадаю в ситуации, в которых предполагается быть в телесном контакте с людьми, которых ты не знаешь, и при этом интенсивно…

Участница: При этом большую часть своего времени мы ни до кого не дотрагиваемся.

ЛК: Да, будто это радикализация возможностей телесных контактов. В ситуациях, когда есть договор о дотрагиваниях, можно делать почти что угодно. Сегодня я симулировала интенсивный сексуальный контакт с 10 людьми, которых вижу в первый и последний раз, и даже в особо интенсивных ситуациях я не стремилась их узнать как личностей. При этом я ни одной секунды не волновалась о том, что эти люди думают обо мне, так же как не волновалась и о неинтересных, не очень удачных опытах. Это было взаимодействие только на уровне физического тела. Но в других ситуациях, где нет особого договора о дотрагиваниях, физический контакт практически запрещен: пару дней назад в «Бергхайне» я решила, продираясь через толпу, осязаемо трогать рукой каждого, мимо кого проходила. Все буквально подпрыгивали, и это в месте, знаменитом своей не самой сдержанной атмосферой. Мне кажется, что, в том числе под влиянием медиа, позиция тела в социуме изменяется: мы научились осциллировать между переключением тела из состояния чего-то очень закрытого к случайным контактам, сверхинтимного в состояние поверхности, такой, как в медиа, гладкой, с которой соскальзываешь. В поле полной видимости мы научились быть анонимными.

НРЭ: Ну да, в классическом раскладе, если кто-то меня трогает, я воспринимаю это через целый слой информации: в каких отношениях мы находимся, как они видят меня, какова текущая ситуация, кто находится вокруг нас…

Участник: Интересно, ты сейчас раскрываешь вещи, о которых я совсем не успела подумать, потому что думала о возможности записать, зафиксировать эти переживания, физический опыт. Как работает память ощущений – телесных, глубинных. Я в своей практике прошу людей рисовать на своих телах ощущения от эмоций: страх, радость, гнев – но это память об очень компактных концепциях, которые я задаю. Но сегодня мы занимались не концепциями. Я не могу определить концептуального схлопывания того, что мы сегодня пережили.

БК: Я не психолог, но я знаю, что память – это в основном фикция, домыслы. Насколько я понимаю, когда происходит событие, создаются некоторые нейронные связи, они фиксируют впечатления от этого события. Со временем эти связи смещаются и изменяются. В какой-то момент память инициируется чем-то из внешнего мира, мы что-то вспоминаем – и наше собственное желание заполняет все те связи, которые не сохранились.

Память – фикция, и она контекстна, в том плане, что находится под влиянием твоих желаний и того, что тебя окружает. Кроме того, важна ценность отдельных нейронных связей. Я, пожалуй, начинал бы с того, что пытался определить, в чём конкретная ценность использования того или иного воспоминания, что ты планируешь от него получить. Очевидно, ты хочешь восстановить какое-то событие в памяти, зарегистрировать, классифицировать его и дальше для чего-то использовать. Для тебя это своего рода имущество, товар. Память – это в первую очередь валюта, потому что изначальное переживание присутствует в ней только частично. Это то, что я знаю по своему опыту, поскольку я занимался психотерапией, скажем, в EMDR, где я должен был вспомнить травматический опыт, который случился 10 лет назад, заново его пережить. Так вот, вернуться к травматическому опыту через 10 лет – это даже близко не похоже на то, что случилось 10 лет назад. Сейчас я вижу то происшествие совершенно по-другому.

БК: Как я уже говорил, я не придерживаюсь идеологий того, что использую. Спиритуализм, безусловно, – один из моих источников, хотя в данном случае отсутствие страдания пришло из другого контекста: это немецкий концептуальный писатель Инго Нирманн (Ingo Niermann), пара его книг напечатана в Sternberg Press, еще одна – Completism – скоро выходит. Мы вместе делали для нее исследования, в том числе ходили к Маттиасу Вернальди (Matthias Vernaldi), берлинскому инвалиду и секс-активисту. Он руководит фондом, который помогает инвалидам находить для себя секс-работников.

ЛК: Это огромная, сложнейшая проблема, я как-то наблюдала в Гамбурге очень грустную ситуацию, когда в районе красных фонарей одна за другой секс-работницы отказывали человеку в инвалидном кресле.

БК: Да, очень важная. Инго хочет создать Completist–движение, и одна из его базовых постгуманистических идей – это отсутствие страдания. Одно из условий движения вперед – это не просто наличие прав и свобод, а право на отсутствие страдания. В частности – у Маттиаса Вернальди, у которого паралич нижних конечностей – должна быть возможность заниматься сексом (немного из свежего по теме: 1, 2 – прим.). Это не значит, что он – или я – можем потребовать секса от кого угодно когда угодно. Так вот, Инго привлекает в ларпинге то, что здесь создаются конкретные инструменты, позволяющие симулировать интимную активность, полностью отделяя инстинктивные, физические правила притяжения от непосредственной физической близости. Это раздвигает границы возможного в сексуальных отношениях – далеко за гендерную теорию. Это новый сексуальный авангард. Он начинается благодаря Маттиасу в Берлине, секс-активисту с частичным параличом. Эта группа секс-активистов впереди планеты. Дальше нам нужно думать о потенциальностях. Скажем, мы в космосе – а мы там будем, и наши тела просто перестают работать так, как мы привыкли. То, что мы делаем – это, по большому счету, тренировка перед сексом с инопланетянами в космосе.

Участник: Это должно быть названием статьи!

БК: Да-да, такие фразочки мне надо, конечно, заранее продумывать. Есть, кстати, группа людей, которые на полном серьёзе готовятся к сексу с инопланетянами – рэлиены (Raëlians). Такой квази-культ, одна из их целей – трансгендерность или безгендерность, потому что гендер, конечно, надо преодолеть. Они устраивают вечеринки, где готовятся перенестись на луче в летающую тарелку и там вовсю развлекаться. Обожаю рэлиенов. Есть один очень классный художник-рэлиенист, Люк Робертс (Luke Roberts) из Брисбана. Брисбан – единственный известный мне город, в котором есть настоящая большая, оплаченная из городского бюджета рэлиенская скульптура. Летающая тарелка, из который выходит туман, – моя любимая скульптура Робертса. Перформансы он делает под именем своего альтерэго Поп Элис – это инопланетный персонаж с шестью грудями, и он катается вокруг каких-то огромных объектов.

ЛК: Трансмедиале пытается выглядеть такой политически ангажированной. А если к тебе придет какая-нибудь госконтора или монструозная корпорация и попросит поучаствовать в разработке программы, вычисляющей, условно говоря, потенциальных террористов по их движениям. Ты согласишься?

БК: Вообще я частенько помогаю друзьям из Nordic LARP устраиваться на работу в компании, занимающиеся интерактивным дизайном. А по поводу вычислений – я все время удивляюсь, насколько после всех этих сотен ларпов, я до сих пор плохо считываю приходящих людей, насколько их поведение отличается от того, что я представлял. Люди слишком много проецируют на других свой опыт. Компьютеры, на самом деле, уже сейчас намного лучше предсказывают поведение людей, потому что они обрабатывают только объективную информацию.

ЛК: С другой стороны, так же как ты сам аппроприруешь знания из разных областей, над своими наработками ты в какой-то момент тоже теряешь контроль. Никогда не знаешь, кем и для чего они могут быть использованы.

БК: Абсолютно.