Кёкен Эргун: «Национализм ­– это вирус современной культуры»

327        1       

Кёкен Эргун // Фото: indexofworks.com

Кёкен Эргун в своей работе «Молодые турки», поддержанной Кёльнской «Академией мирового искусства», возглавляемой почти два года Екатериной Дёготь, и показанной в музее «Гараж», реализует близкое к антропологическому исследование одного направления турецкой культурной экспансии. Сам Кёкен – турецкий подданный, живущий и пишущий диссертацию в Берлине – предстает весьма успешным игроком глобального арт-сообщества, хорошо знающим правила игры. Имея за плечами свой опыт европеизации, он рассматривает тактики неоколониального «окультуривания» других и наивного колонизаторского пафоса, чем создает несколько неудобное в заданных постколониальных рамках ощущение собственного критического превосходства в зрителе, ассоциирующем себя с Кёкеном, задающим вопросы, держащим камеру или анализирующим свою работу.

Лена Клабуков: Кёкен, к твоей выставке была приурочена довольно обширная дискуссионно-образовательная программа. Было ли за это время что-то, что тебя удивило, чего ты не ожидал?

Кёкен Эргун: Я не ожидал, что на выставку придет так много турок. В гостевой книге около трети всех отзывов написано по-турецки – и все позитивные. Это значит, что в Москве много людей из Турции, для которых важны такие выставки. В моей инсталляции много турецкого языка – и это может быть эмоциональной реакцией. Сам факт выставки турецкого художника в большом музее в Москве, даже если бы это были картины, радует людей. Надо признать, что в сложной сегодняшней ситуации «Гараж» сделал действительно важное дело. С другой стороны, я показываю довольно интересные аспекты глобальной турецкой экспансии, что тоже привлекает внимание.

ЛК: Есть ли в записях какие-то критические соображения?

КЭ: Кто-то спросил, искусство ли это. Я очень рад вопросу, потому что это не искусство. Оно располагается в художественной институции, но я пытаюсь делать кое-что другое. Двое из выступавших в дискуссионной программе сказали мне, что это академическая работа.

ЛК: Очень похоже на антропологию.

КЭ: Мне нравятся современное искусство и современные музеи тем, что они открыты к разнообразным подходам. В «Гараже» есть библиотека, аудитория для дискуссий, кафе для встреч, проводятся воркшопы. В этом плане он мне очень подходит. В частности, некоторые лекции в дискуссионной программе рассчитаны на узкую аудиторию – и «Гараж» идет на это. Это прогрессивная модель. Кстати сказать, несколько книг по моей теме – религия, национализм – теперь есть в библиотеке «Гаража» – целая отдельная секция.

Кёкен Эргун, кадр из фильма «Молодые турки», 2013–2015

ЛК: В дискуссионной программе Айше Чавдар утверждает, что классическая антропология больше невозможна, потому что «всё уже изучено», возможна только реконструкция уже изученных ситуаций, где все всё слишком хорошо понимают – остался только перформанс: интервьюера, изучаемого и зрителя. Я не уверена, что согласна, и в том, что все изучено – ситуации всегда исторически уникальны, и в том, что между классической антропологией и современной есть принципиальная разница в перформативности, все всегда в большей или меньшей степени понимали, что за ними наблюдают, а они показывают.

КЭ: Я соглашусь и не соглашусь. Во-первых, безусловно, антропология – это перформанс. Любой акт разговора – это перформанс. Разделение ролей несколько поменялось за последние лет 50. ТВ, интернет делают невозможной ситуацию, в которой, скажем, я, как смелый исследователь, отправляюсь в Индонезию, чтобы доложить ахающим от неожиданности зрителям, как там дела. Большая часть земли перестала быть тайной, всем всё более менее известно. Люди начитанны про самих себя, они смотрят кино про самих себя, к человеку больше нельзя подойти и на голубом глазу его изучать. Эго антропологов тоже немного подсдулось. Моя миссия больше не особенная. Но ситуация основополагающего взаимного перформанса не пройдет, вероятно, никогда. Следующее, я притворяюсь объективным – в то время, как это невозможно – я выше во властной иерархии: я держу камеру, задаю вопросы, я выбираю, что показать зрителю. В этом проекте для учеников – я иностранец, более того, турок. Интервьюируемые, естественно, показывают перформанс. Зритель занимается перформансом: он решает, как использовать данное пространство, реагирует на то, что видит. Кстати, если бы я показывал эту работу в университете, то аудитория была бы совсем другая.

Далее, классическая антропология менее визуальна. В видео­ значительно больше информации, чем в тексте. Таким образом, мои исследования намного прозрачнее. Те профессора, которые говорили мне, что я настоящий академик, подчеркивали, что я пишу о том, что наблюдаю. Но письменное высказывание беднее визуального. Когда мы обсуждаем, то, что видим здесь, это тоже текстуальная активность. Когда я собственно показываю людей, которых наблюдаю, это намного более насыщенно. Визуальная антропология не так давно стала академической дисциплиной, но моя деятельность все-таки другая. Я не думаю, что занимаюсь антропологией, хотя и использую ее методы. Айше, которая написала текст о новой антропологии, – журналист. Для работы над проблемой у журналиста есть, скажем, неделя, у антрополога есть два года, у меня может быть столько времени, сколько мне нужно. Я могу взаимодействовать с субъектами исследования как мне нужно и могу показывать только те результаты, которые интересны мне. В этой выставке я показываю очень маленькую часть того, что у меня есть, через те каналы, которые я выбираю.

ЛК: До выделения визуальной антропологии в отдельную методологию визуальный материал тоже создавался – у меня есть ощущение, что я видела тонны фото- и видеодокументации, в том числе и 50–70-летней давности.

КЭ: Легендарный режиссер и антрополог Жан Руш показывал киносъемки, хотя он не совсем антрополог, он по образованию инженер. Он сделал великолепные фильмы в Африке, один из редких случаев, но он считается не антропологом, а документалистом. В антропологии обязательно текстовое описание наблюдаемого. Плюс в классической старой антропологии основным визуальным документом являются все-таки фотографии. Но для меня самым главным различием является то, что я не считаю себя антропологом, а считаю себя художником, использующим антропологические методы. Меня никто не контролирует, никто не задает мне рамок. Надо мной нет университета, ни «Гараж» и никто другой не вмешивался в мою работу. Я начал этот проект три года назад без какого-либо финансирования или поддерживающей институции. Фандингом я занялся намного позже. Вообще, нельзя сказать, что в современном искусстве нет контроля над художниками, но в моем случае его не было. В любом случае, здесь намного больше пространства для игры, чем в университете. Я сейчас пишу кандидатскую, но моя художественная работа мне кажется намного интереснее. Это называется художественным исследованием.

ЛК: Artistic research сейчас тоже поглощается университетским дискурсом. Университет Амстердама совместно с академией Геррита Ритвельда делают совместную магистерскую программу.

КЭ: Да-да, я тоже знаю парочку, но тут художники могут проявить силу воли и не попадаться на академическую удочку. По-моему, куда выигрышнее пригласить университетских профессоров, послушать их соображения и продолжать заниматься, чем хочешь. Вот скажем, в «Гараже» открылась выставка Тарин Саймон о цветочном оформлении политических документов. Она выкладывает тексты международных договоров и анализирует цветочные композиции, использованные в дизайне их оформления. В этой работе тоже есть академические стороны.

ЛК: Такое квазигуманитарное исследование.

КЭ: Да, и эта взаимооткрытость обогащает художественные практики. Университеты тоже могли бы выиграть от включения такого рода исследований в свои практики, но примеров пока очень мало.

Кёкен Эргун, кадр из фильма «Молодые турки», 2013–2015

ЛК: В своих проектах и в исследованиях замечаешь ли ты повышение флюидности национального фактора? Огромное количество факторов потенциально способно повлиять на изменение отношения к национальности, к инструментализации национальности. Глобализация, агрессивная неолиберализация, английский как сильно доминирующий язык международного общения, продвижение американской и западноевропейских культур как «наиболее развитых», активное переселение народов – в социально-экономических целях и в результате гуманитарных кризисов. Твой проект назван «Молодые турки» – и это, мне кажется, в тот же огород.

КЭ: Большинство школьников, с которыми я общался, конечно, хотят переехать «на Запад». Причем под «Западом» они предполагают Турцию, что для меня довольно неожиданно: когда я был студентом, турецкие студенты тоже хотели переехать на «Запад». В одном из интервью – со школьниками из Индонезии – я выделяюсь больше, чем обычно себе позволяю, я спрашивал их, что они хотят делать после школы, они сказали, что переехать в Турцию, и я немножко потерял контроль: «Но почему, почему в Турцию?». Они, конечно: «Потому что турецкое высшее образование очень хорошее». Оно не очень хорошее. Понятно, что они пока слишком юны, чтобы разбираться и иметь собственное мнение. Но, во-первых, они действительно из страны, менее развитой, чем Турция. Во-вторых, этому их учат в школе. Школьники из французских или британских школ в России тоже хотят поехать в соответственные страны. Это естественно: их учителя ставят эти страны в пример. В школах как вот эти турецкие, где образование приходит из другой страны, отношение учеников к собственной национальности на время меняется, но, возможно, позднее они решат вернуться в свою страну – получив возможность сравнения и составив собственное мнение. Но нужно рассматривать каждую ситуацию индивидуально. Посмотрим на Ливан: сегодня это одна из самых проблемных стран на земле. Там очень много французского влияния. Молодые люди в Ливане хотят уехать во Францию, в Европу и вообще не хотят возвращаться. Огромное количество ливанцев живет за границей, потому что в Ливане очень тяжело жить. Многие, прожив годы во Франции или Канаде – это основные направления эмиграции из Ливана, ­– перестают считать себя ливанцами. С другой стороны, переезд в другую страну ради образования – это довольно временное явление, с необязательными последствиями.

Что мы точно наблюдаем – это то, что, несмотря на глобализацию, люди становятся все более националистичными. Это не только люди, которые не могут путешествовать. Посмотри на многочисленных русских туристов, которые много где были и тем не менее вполне позволяют себе жесткий националистический тон. То есть просто видеть мир недостаточно, национализм ­– один из очень сильных вирусов современной культуры. Ученикам немецких, британских или турецких школ могут быть привиты другие культуры, но они не начинают от этого мыслить более глобально. Еще есть аспект любви к своей культуре – и националистических определений. Я люблю Турцию, но кто сказал, что в связи с этим я должен вести себя «по-турецки», или, если я в России, то «по-русски»?

ЛК: Да, несмотря на реакционные политические стратегии последних лет, время от времени можно почувствовать более открытое отношение к своей национальной принадлежности – или, например, более инструментальное, рациональное.

КЭ: Казалось бы. Но некоторые аналитики считают, что глобализация сделала нас более националистичными. Иногда сидишь на каком-нибудь дивном ужине с известными художниками, интеллектуалами, кто-то из них съездил в Китай и заявляет: «все китайцы воняют». Что?!

ЛК: Да, кстати, один из учителей в твоем интервью говорил, что «африканцы – такие-то и такие-то», очень режет уши.

КЭ: Да, но его понимание в процессе его работы сильно изменилось. В этих интервью все учителя понимают эту проблематику, временами они генерализуют, но они знают, что Африка – это множество конкретных и разных культур. Они, эти учителя, очень разные люди, они противоречивы, но, как правило, открыты и уважают культурные различия. Они готовят школьников к «Турецким олимпиадам», обучают их турецкой культуре и одновременно изучают культуры мест, где оказались. Весь мой проект крутится вокруг многочисленных сложных сочетаний, противоречий. Скажем, сейчас звучит песня с Олимпиады – «Давайте объединимся вокруг турецкого и любви» и одновременно мы видим интервью с кенийскими ребятами – они учатся на английском, турецкий – не обязательный предмет в их школе. Это все крайне запутанно. Огромная сеть школ пропагандирует взаимопонимание, интерес к другим культурам и проводит огромное и невероятно националистическое мероприятие. Я хочу показать эти противоречивые моменты и надеюсь услышать какие-то соображения по этому поводу от, в том числе, турецкого общества.

ЛК: Еще на видео с Олимпиады заметно, что далеко не все ученики в восторге от мероприятия.

КЭ: Да, да, это так. Участие в Олимпиаде не навязывается, но ученики в некотором роде используются системой как инструменты для продвижения. Ребятам, естественно, становится скучно, все это утомительно, они – часть шоу. Но они слишком молоды, чтобы об этом высказываться. Я со своей камерой имею возможность показать эти инциденты. С другой стороны, далеко не все школьники скучают. Вообще эмоции у многих разнятся, поэтому я хотел показать много лиц.

Кёкен Эргун, кадр из фильма «Молодые турки», 2013–2015

ЛК: Вообще эта стратегия образования – очень старая колониальная стратегия. Я училась в немецкой спецшколе, у нас была активная программа обменов, мы учили тексты про Германию. Ребята из английских спецшкол, соответственно, учили тексты о британской или американской культуре. Но подход в турецких школах кажется более агрессивным, что ли. В том плане, что в моей школе никогда не упоминалась религия, мы не учили немецких песен или танцев, кажется, что образование было более рациональным. Многие были не против поступить в немецкий вуз, но это не было большой мечтой, там не было эмоционального фактора, восторга.

КЭ: Да, это политическая часть. Официально постулируется, что школы создаются не для того, чтобы распространять турецкое влияние, но, конечно, они этим занимаются.

ЛК: Предположительно, более агрессивная тактика связана с международным статусом-кво. Англо-американская, немецкая, французская культуры давно влиятельны в мире и их влияние, хотя неравнозначно, но неоспоримо, в них нужно встраиваться. А турецкое влияние нужно создавать, не имея готовых уже плацдармов. Поэтому приходится действовать «силой».

КЭ: Да, я совершенно согласен.

ЛК: При этом это частная организация.

КЭ: Да. Это частные школы. Кстати, очень дорогие. Фактически, это элитные школы. Точнее, примерно половина студентов учится платно, а из их оплаты другая половина получает стипендии. Но школам нужно получать и прибыль – потому что это сложная организация, олимпиады – очень дорогие мероприятия. Турецкое комьюнити во всем мире поддерживает эти школы, часть этих связей можно проследить на карте на выставке. «Турецкие олимпиады» – это, в числе прочего, способ найти дополнительных спонсоров для школ.

Кёкен Эргун, кадр из фильма «Молодые турки», 2013–2015

ЛК: За счет своей настойчивости эта современная колониальная политика очень осязаемо себя проявляет.

КЭ: Точнее сказать неоколониальная. Я бы не стал употреблять термин «мягкая сила», но здесь учтены ошибки предыдущих колониальных эпох, в первую очередь, проблема насилия. Здесь часто используется слово «любовь», что под ним понимается – это другой вопрос.

ЛК: Популярный способ маркетинга.

КЭ: Возможно. Но турецкие школы очень уважаемы местными сообществами в странах Восточной и Западной Африки и в странах Азии. Потому что Турция никогда не колонизировала и не вторгалась в другие страны (sic), не замешана в жестоких преступлениях (sic).

ЛК: Ты хочешь сказать, они уважаемы на контрасте с историческими колониальными практиками европейских держав в этих странах.

КЭ: Да, в сравнении с Британией, Голландией, Португалией. Но мы не знаем, как Турция будет вести себя дальше. Может, она станет сильной державой и захочет использовать свое влияние против воли других стран. Мой проект – это документация исторического момента. Сейчас мы читаем его одним образом, скорее всего, через годы мы будем на многое смотреть по-другому.

ЛК: Пока ты делал проект – наблюдал ли ты какие-то деколониализирующие активности в местных сообществах?

КЭ: Точно не со стороны турецких школ. Но в целом в странах Восточной Африки к любым колониальным поползновениям, к любым иностранным организациям относятся с долей подозрения. Время от времени можно услышать, что турецкие школы – это совместный турецко-американский проект, даже что это проект ЦРУ. Дело в том, что лидер движения живет в Пенсильвании, и наверняка это связано с взаимовыигрышным сотрудничеством на каких-то уровнях. И действительно, в Америке очень популярна стратегия «мягкой силы». Примерно так и Советский Союз зачастую действовал во время «холодной войны» на глобальной арене. Поскольку турецкие школы элитарны, многие ученики ездят в Америку учить английский. И Турция видится как новый игрок в альянсе сильных государств.

Кёкен Эргун «Молодые турки». МСИ «Гараж», 2015 // Фото: МСИ «Гараж»