Константин Звездочётов: «А что вы имеете против китча?»

2 222        3       

Константин Звездочётов, 2012 // Фото: Stella Art Foundation

Новый герой в цикле интервью с представителями московского концептуализма – художник Константин Звездочётов, участник группы «Мухомор», которая стала символом новой волны в послевоенном русском искусстве. О первых работах, влиянии массовой культуры, вере и смерти Звездочётов рассказал Ольге Турчиной и Екатерине Муромцевой. 

Ольга Турчина: Мне всегда интересны истоки – детство, семья…

Константин Звездочётов: У меня очень хорошие почтенные родители. Но им не повезло: они были актеры, и карьера у них не задалась – мама работала администратором филармонии, а папа – где придётся, от гардеробщика до бухгалтера.

ОТ: Они же были репрессированы?

КЗ: Знаете, мне так надоело слушать про репрессии. Да, мои родители – герои сталинских репрессий.

ОТ: Интересно, как это на вас повлияло: кто вас поддерживал, кто не поддерживал?

КЗ: Как правило, никто не поддерживал. Родителям хотелось, чтобы я социализировался, чтобы жил счастливо и благополучно. А мы, как правило, вопреки воле родителей ведём себя плохо. Особенно мальчишки. Не слушаются. Но мне очень повезло из-за того, что поменялась формация. Как я всегда говорил: я появился на свет благодаря Ленину, Сталину и Гитлеру.

ОТ: Двусмысленно звучит.

КЗ: Если бы не Ленин и не революция, мой дедушка не встретил бабушку. Если бы Гитлер не напал на Советский Союз, моего папу не изгнали в Германию. Если бы не было сталинских репрессий, моих родителей не посадили и они никогда не встретились. Знакомству способствовало то, что они были одинаковых профессий – играли в лагерном театре.

Из-за смены общественных формаций то, чем я занимаюсь, заняло общественную нишу. И все мы с этого кормимся. Если бы формация была другой, то мы ходили друг к другу на посиделки, друг другом восхищались – и всё. Нас бы печатали в эмигрантских и самиздатовских изданиях. Но общество восприняло наши занятия как нечто серьёзное. А в тяжёлые годы тоталитаризма родители переживали, что я страдаю фигней.

Если вспоминать детство… Все лагерные старушки были ужасно смешные: антропософки, теософки. Моя тетя Галя, Галина Николаевна, была антропософка. Я с детства напичкан. Но остался только след знаний. Потом я самостоятельно переписывал от руки «Дхаммападу». Очень много времени тратишь зря: переписывание «Дхаммапады», истории КПСС. А сейчас мы сидим бессмысленно в интернете. Так тратим своё бедное время!

Пафос новаторства – это психоз 20 века. Что всё должно быть свежее, новое. Должно быть хорошее. Интересное. Почему-то в Древнем Египте нет рассуждения о передовом древнеегипетском искусстве! Хотя Эхнатона, например, мы знаем благодаря 20 веку, где всё это приветствовалось. Но мы любим древнеегипетское искусство без времени, без авторов. Просто это приятные вещи – мы украшаем ими платья, коробки с конфетами.

ОТ: Но коробки с конфетами – это уже китч!

КЗ: А что вы имеете против китча, я не понял? Что не китч? В период рыночной экономики и быстрой девальвации понятий всё быстро превращается в китч. Вообще забудьте про китч! 20 век был век патологий и борьбы, когда все разделились, когда пытались говорить, что это – плохо, а это – хорошо. Время «плохо–хорошо» кончилось. Китч – это популярное искусство, искусство в массы.

Группа «Мухомор». 1978 

ОТ: У вас очень разное искусство: была игра в пику концептуализма, в пику советской власти…

КЗ: Ну, я отчасти искусствовед. Я же просто не поступил. [Владимир Васильевич] Кириллов у меня экзамен принимал. Но потом я подумал, что жить с искусством таким образом не очень приятно. Энергетически гораздо приятнее жонглировать. То, чем я занимаюсь, – это искусствоведческая деятельность, но я не рассказываю, а показываю. Например, мой проект в Ермолаевском с домиками сделан на основе карикатуры Пирцхалавы: довольно одинаковые картины с домиками. Посетитель спрашивает художника: «Где ваши картины?» – «Вот тут, с домиком». Я сделал цитату, растянул на три этажа. Но самое главное, я понял, что правильно было сделать это именно в Ермолаевском: художник Пирцхалава давал рекомендацию в Союз Художников Зурабу Церетели, который, в свою очередь, дед Василия Церетели (директора Московского музея современного искусства – прим. ред.). Так что Пирцхалава – не чужой!

Можно сказать, я занимаюсь эквилибристикой. Не всегда, но по большому счёту я играющий искусствовед. Не поступил я потому, что получил двойку за сочинение. Там Грибоедов был, моя любимая тема. Я так расписался…

ОТ: А у меня выпускное сочинение в школе было по поэзии Гребенщикова.

КЗ: У нас Гребенщиков ещё не был поэзией. Я учился на подготовительных курсах, ходил в ГУМ и на Моховую. Тогда ещё можно было слушать лекции за 20 копеек. По литературе и по истории. Я обожал! А в классе восьмом я ходил в институт искусствознания в Козицком: там был такой профессор Куницын, он был очень прогрессивный и мы бегали слушать его лекции по блату.

Константин Звездочётов. Автопортрет. 1981

Екатерина Муромцева: Расскажите, как вы интегрировались в художественную среду?

КЗ: Нас спрожектировал в этот круг [Виталий] Грибков (дядя художника Алексея Каменского, участника группы «Мухомор» – прим. ред.), а с другой стороны у меня были Чернышёв и Длугий, с которыми мы случайно встретились на Малой Грузинской. И я решил присоседиться. Не столько к Чернышёву, сколько к Виталию Длугию. Думаю, Чернышёв меня и не помнит. Мне было лет 17. У Талочкина есть дощечка с нашими фамилиями. Когда он был жив, эта табличка торчала на видном месте. Это была часть того, что вытягивали на поле (речь идёт о перформансе Михаила Чернышова и группы «Красная звезда» «Удвоение-2», который состоялся в 1975 году и в подготовке которого Константин Звездочётов принимал участие – прим. ред.). Но детально я не помню.

Это не генеральная линия. У Довлатова есть пьеса, которую он просит не печатать. Я просто суетился.

Непонятно, кто кого интегрировал! Просто надо быть. Я теперь фанат Станиславского, а он что говорил? Искусство в себе надо любить, а не себя в искусстве. Поэтому когда любишь искусство в себе, не надо никуда интегрироваться. Оно само появится. Приятно, что я именно этих людей встретил, но могли быть и другие.

ЕМ: Как сложился «Мухомор»?

КЗ: Как сложились, так и разложились. Старость!

Группа «Мухомор», 1982. Слeва направо: Алексей Каменский, Сергей Мироненко, Константин Звездочетов, Владимир Мироненко, Свен Гундлах // Фото: Георгий Кизевальтер

ОТ: Не радость?

КЗ: Нет, она, кстати, радость. Если есть здоровье, то это самая лучшая пора. Меньше страстей, меньше иллюзий. Трезвость. И в то же время – принятие мира. В юности другая энергия: радостно просто познавать, поглощать мир. А тут ты принимаешь его весь. И это так приятно. И так радостно. Меньше заморочек. Знаете, да, мою теорию? Я считаю, что человек, в принципе, не меняется. Как он в 12 лет развился, таким и будет. Потом начинаются гормональные вещи, он принимает их за развитие. Потом, когда они утихают, тот прекрасный человек, который развился к 12 годам, опять выплывает. Но, к сожалению, вместе с тем появляется и масса физических недугов. А так, он уже освоился в жизни – это экстаз! Еще вопросы есть?

ОТ: Как жить?

КЗ: Жить надо, во-первых, хорошо… Но ещё надо всё равно иметь какие-то идеалы. Но хорошо помнить, что идеал не может быть личностью. Идеал – это взгляд на мироустройство. Я конфессиональный человек, прихожанин. Дело в том, что самое хорошее – это банальное. Банальности, они для чего нужны? Чтобы их повторять. Если их не повторять часто, они перестают быть банальностями. Вот мы и повторяем.

ЕМ: Вы сами себя разделяете как художника и как человека?

КЗ: Сейчас, конечно, да. Раньше – нет. Но это был хвост двадцатого века. Сейчас я считаю, что жизнь лучше, чем искусство, интереснее и серьезнее.

ОТ: Но искусство же проистекает из жизни.

КЗ: Да, но не в той степени, в которой хотелось бы публике. Искусство – это ложь. Это я понял. Искусство – часть жизни, часть целого. Жизнь большая, искусство – просто ее часть.

Константин Зведочётов. Роман-холодильник. 1982 // Государственная Третьяковская галерея

Никита Алексеев. Афиша выставки Константина Звездочётова в галерее АПТАРТ. 1982 // Коллекция Вадима Захарова

ЕМ: Хорошо, если вы разделяете себя как человека и как художника, как вы относитесь к себе как к художнику?

КЗ: Я – мертвый художник, законченный. Мне очень интересно смотреть на свой труп со стороны. У меня продолжается просто жизнь. Я – папа, муж, писатель, перед камерами выступаю. Вряд ли я что-нибудь ещё открою или создам как художник. Я имею в виду внутренние открытия, не в смысле инновативности, а в смысле, чтоб катарсис был.

ЕМ: Ну, поздний Тициан – у него самые интересные работы!

КЗ: Не в этом дело. У меня нет проблем с идеями, у меня проблемы с реализацией. В принципе, работы как визуальному артисту мне хватит лет на сто. Я закончил, так сказать, карьеру. Ну, не интересно. Особенно в современном искусстве мне не интересно.

ОТ: Нет! Ну, например, Свен: он закончил и его нет. Вы же действуете, в биеннале участвуете. Когда вы умудрились помереть и при каких обстоятельствах?

КЗ: Ну, дату смерти не помню, где-то в конце 90-х, наверное, когда я стал приходить и думать: «Какое я к этому всему имею отношение? Что я здесь делаю?». В 80-х это было действительно нашей жизнью, а сейчас стало просто профессией. Какие-то вещи я могу делать так, что они народу нравятся. И я делаю. Стараюсь соответствовать. Бывает, мне нравится этим заниматься. Но развития меня как художника не происходит. Сейчас я вообще книжечку пишу. Ещё у меня десять романов задумано. У меня дел – непочатый край. Я старый. И сознание у меня старого человека. Двадцатый век был культом молодости. Все боялись старости. На самом деле, надо вовремя состариться. И не прилично молодиться. Старость – это мудрость. В молодости, бывает, интуиция хорошо развита, но это – не мудрость.

Константин Звездочётов. Из сборника «Да-с. Мемуары Ржевского 2-го». 1985

Константин Зведочётов после возвращения из армии. 1986 // Фото: Георгий Кизевальтер 

ЕМ: Вы часто употребляете эту конструкцию – «20 век». Что вы в это вкладываете?

КЗ: Я хочу от него отделаться!

ЕМ: Ну как будто вы нашли некоторую лингвистическую уловку, с помощью которой вы можете всё объяснять…

КЗ: Да, но мы для этого и создаем словесные клише, чтобы всё объяснять. Двадцатый век – век патологий. Более того, они чередуются через век – 18 век тоже был веком патологий. А 19 век был веком нормальности. 18 век – это Просвещение, это отвержение религии, Маркиз де Сад, вольтерьянство и прочие безобразия! Вот у нас Пётр I – патологический тип… А 19 век – век наживания жиров, бюргерский век, когда люди занимались строительством, промышленностью и наукой. Они не совершали крупных переворотов и не оправдывали массовые убийства.

ОТ: Но 19 век, по сути, начался Великой Французской Революцией…

КЗ: Нет, 19 век начался концом правления Наполеона, когда мир собрался, собрал Венский конгресс и договорился. Каждый век начинается с 12–15 года. 1715 год – это начало 18 века. Значит сейчас начинается новый век нормальности.

ЕМ: Ну что это за обыкновенная бинарная логика!

КЗ: Да, обыкновенная бинарная логика! И что теперь делать, застрелиться? Какой кошмар: бинарная логика! Ужас какой! Я говорю: банальности надо повторять.

ЕМ: Ну вы просто нашли какую-то схему, в которую вы вписываете все исторические события.

КЗ: И что делать? Ну да, вот нашёл. И что в этом плохого? Нашёл схему и мыслю!

Константин Звездочетов. Мастерская в Фурманном переулке. 1987 // Фото: XL Галерея

ОТ: А это нормально – мыслить схемами?

КЗ: Ну а почему нет? Не нравится схема – поменял.

ЕМ: Как ваша логика мышления складывалась?

КЗ: Книжки читаю. В последнее время научно-популярные в основном. Сейчас, например, я изучаю город Симферополь. Я пишу романы. Альтернативную историю. Импортозамещение, Фоменко, Цветаевский музей – это всё у меня вместе. Я очень люблю детали. А чтоб знать детали – надо много читать… Ну это мой грех – мечтания. Но этому греху у меня посвящена большая часть жизни. Это грех, потому что отвлекает от настоящей жизни. Мечты пьянят.

ОТ: Ну мечты же подталкивают вперёд…

КЗ: Да, но они вперёд подталкивают земной мир. А земной мир – он только часть реального мира.

ЕМ: И где граница между настоящей жизнью и мечтаниями?

КЗ: Ну вы прекрасно знаете, что граница есть! Вообще, мне нравится в нашем разговоре молчание. Эти длинноты – это пролетающие ангелы. /пауза/

В определенный момент я понял, что прожил жизнь зря. Но я очень обрадовался, что понял это. Если бы не понял, то продолжал бы также жить. Теперь я пытаюсь как-то наполнить жизнь смыслом. Вот и всё. В принципе, я растратил лучшие годы – пропрыгал козлом, пробухал, занимался ерундой.

ЕМ: Но при этом вы сумели сделать это искусством.

КЗ: Да, конвертировать. Но это в какой-то степени мошенничество.

ЕМ: Да, но это совпало со временем. Вам очень повезло.

КЗ: Да, мне повезло. Но в принципе это – жульничество. Но кого-то это развлекает. Значит, какая-то польза есть.

Константин Звездочётов. Эротика разрушает сознание. Москва, галерея XL, 1997 // Фото: галерея XL

ЕМ: Почему у вас такая радикально консервативная политическая позиция?

КЗ: Потому что я старый человек, я должен быть радикальным консерватором. Это не кокетство, это – осознанная позиция. Я не люблю молодость, не люблю молодёжь. Я имею в виду не отдельные личности, а вот этот рой. Я его и называю «молодёжь». Поколение до 30 лет. Вот тусовка: по отдельности – каждый ангел, вместе – ад. Консервативный я, потому что на старости лет мне хочется покоя, уюта, всего хорошего. А революционные взгляды нарушают мой покой.

ЕМ: Нет, ну можно делать это своей публичной позицией, а можно не делать. Вы всё же делаете.

КЗ: Я делаю, когда меня спрашивают. В русской истории мы всё время наступаем на одни и те же грабли – механически переносим опыт Запада, пытаемся одеть эту рубашку на огромное тело. А нужно думать самим. В юные годы я очень любил быть противопоставлен. И можно даже сказать, боролся. И вроде бы формально всё получилось. Но получилось всё наоборот. Ко всему хорошему мы хотели добавить ещё лучшего. А получилось, что так не бывает. Происходит замещение – полное отчаяние. Мы у Бога не умеем правильно заказывать. Все мои мечты, формально, сбылись. Но получилось полное безобразие. И теперь я стал опасаться. Потому что все наши желания выполняются. Я очень любил оригинальничать. А в конце жизни понимаю – то, что банально, оно правильно. Это не значит, что вам в вашем возрасте надо меня слушать.

ЕМ: А как вы детей воспитываете?

КЗ: Как получается. Мы же родители – все эгоисты. Конечно, мы рожаем их для удовольствия. Мне просто очень приятно, что я – папа. У меня было два чуда – что появилась моя дочь Надя, и что я бросил пить. Я начал пить в 30 лет. От радости, от братства. Хотелось дополнительные крылья, хотелось взлететь. И дурки, которые ты устраиваешь, еще дурнее. И я допился до такого состояния, что от меня отсаживались. Я был невыносим, противен. А при этом я дико мучился: это и чувство вины, и плохо физически. Алкоголизм – это когда ты пьешь и ждешь того самого ощущения полета. А оно длится всё меньше и меньше. Сначала час, потом – две минуты. А ты не перестаёшь. И один ад. И когда я понял, за что это, мне стало очень стыдно. И я просто попросил Бога, небо: «Я все понял, отпусти меня, прости. Отпусти». Это было, когда мы сняли дачу. Тогда еще не было Тарусы. И я неделю не спал. Я ходил туда–сюда, вытоптал дорожку, и выл на небо. Выл: «Отпусти!». И вдруг, первого числа, первого сентября, мне пришло осознание, что всё, отпустило. Это к воле не имеет отношения. Это исключительно вера. Я попросил – мне дали. Это было чудо.

Константин Звездочётов. Это – не менструация. 2003 // Работа утрачена

Константин Звездочётов. Памяти «мухоморов». 2005 // Коллекция Владимира Овчаренко, Москва