Неля и Роман Коржовы: «Там, где отчаяние сталкивается с инаковостью, рождается нечто новое»

1 236        1       

Ширяевская биеннале современного искусства
Село Ширяево, Самарская область
12 августа — 27 сентября

Неля и Роман Коржовы // Фото: Пётр Гридин

Ширяевская биеннале современного искусства
Село Ширяево, Самарская область
12 августа — 27 сентября

Ширяевская биеннале — старейший международный проект подобного формата в сфере современного искусства в России. Её история началась в 1999 году и за это время биеннале поменяла организационную «шапку», пул художников и тематические рамки. Неизменным оставалось лишь место основного проекта — волжское село Ширяево с 400-летней историей, а также организаторы-идеологи, художники Неля и Роман Коржовы. Константин Зацепин поговорил с ними об истории проекта, его основных вехах, а также о теме «кэша» как заглавной метафоре текущей биеннале, девятой по счету. 

Константин Зацепин: Многие живут с ощущением, что Ширяевская биеннале была всегда. Как и с чего всё началось?

Неля Коржова, куратор Ширяевской биеннале: Началось всё с желания интересной жизни. Чтобы она была здесь, вокруг нас, чтобы за ней не нужно было уезжать. Весной 1999-го мы съездили в Штуттгарт, где у нас уже были знакомые художники из кунстферайна, круг художника Ханса-Михаэля Руппрехтера. Как-то после очередного застолья решили всех пригласить к нам и сделать большой совместный проект. В то время нашим ближайшим другом по части современного искусства был художник Рустам Хальфин. Он сразу привлек художников из Казахстана, у них там тоже всё только начиналось.

КЗ: А почему в качестве основной выбрали тему «между Европой и Азией», а не какую-нибудь волжскую тематику, например? И откуда возник не самый близкий нам термин «номадизм»? Кроме того, что это было модное словечко из Делёза?

НК: Ну, Штуттгарт — Европа, а Казахстан — Азия.

Роман Коржов, комиссар Ширяевской биеннале: Вообще, вся эта тема номадического, которая органично вдруг всплыла, тогда активно обсуждалась. Ее именно Хальфин привнёс из Казахстана, где эта история с низким горизонтом, лежаче-бродячим состоянием от юрты к кочевничеству была всем близка. Мы вдруг обнаружили тогда, что казахские степи находятся от нас в двухстах километрах. И мы сразу туда поехали, смотрели, как меняется пейзаж.

НК: Степь свистит за нашей спиной! И в географическом плане, и в смысле ощущения жизни тогда чувствовалось, что очень много пустоты вокруг, которую хотелось заполнить. Совершенной пустоты и даже отчаяния. Мы хотели привнесения иного опыта. А там, где отчаяние сталкивается с инаковостью, и рождается нечто новое.

РК: Мы стартовали с биеннале! В Москве в то время ещё только обсуждали возможность Московской биеннале, которая стартовала в 2005-м. А здесь — уже.

НК: Хотя в первый раз мы всё-таки не называли это событие биеннале, только со второго раза, в 2001-м. Руппрехтер тогда сказал: будем встречаться раз в два года — меньше шансов поругаться.

Село Ширяево, Самарская область

КЗ: Откуда взялось именно это место — Ширяево? Почему не Самара? Или какое-нибудь другое село?

РК: Ширяево было достаточно знакомым и обжитым местом. Мы ездили туда на художественные пленэры, когда учились в училище. Мы ездили с группой Стерлигова.

НК: И ещё там кончалась дорога, то есть цивилизация заканчивалась. Это произвело неизгладимое впечатление.

КЗ: В какой момент из весёлого художественного междусобойчика биеннале превратилась в возобновляемую системную деятельность и даже своего рода «индустрию»? Вы же вряд ли думали, что это будет столько лет воспроизводиться?

НК: Да, с первого раза все как-то сразу почувствовали, что эта история надолго. Тогда и решили, что будем делать каталог. На него дал денег художник Юрген Кирспель, он тогда курировал фонд Hoppe-Ritter. Дал очень легко, по-дружески. А как Рома печатал этот каталог — это полудетективная история…

РК: Да, на каком-то станке, который стоял на какой-то даче…

НК: Зато я помню, как вручаю этот каталог коллегам и как они смотрят на него. Потому что в те годы любую такую книгу, напечатанную в России, люди показывали друг другу c особым трепетом.

Ещё интересный момент в том, что это мероприятие мы раньше вообще никак не согласовывали с Москвой. Поэтому когда приезжал московский пул художников, которых обычно приглашал художественный критик Саша Панов, наш нежнейший ликующий ум, то они вели себя как команда, «соревнующаяся» с другими художниками биеннале. Трудно объяснить, в чём именно было соревнование, но оно чувствовалось. Для самарской общественности московские имена были первичны и оценивались как некий «большой масштаб». А я бы отметила третью биеннале, когда мы совсем не нашли никаких средств, а всё равно все приехали, сказав: будьте просто вы, на приезд как-нибудь найдем.

РК: Ещё в 97-м мы поняли, что нужно создавать независимую организацию, и учредили Самарский региональный общественный благотворительный фонд «Центр современного искусства». Это была первая профессиональная организация в Самаре, от которой можно было писать приглашения иностранным участникам, работать с посольствами, получать гранты и делать проекты. Правда, быстро стало понятно, что гранты дают на социальные темы, а на искусство почти нет…

НК: В переходе к «индустрии», безусловно, Анна Гор сыграла огромную роль. В 2005 году, на биеннале «Любовь: между Европой и Азией», приехало много художников и критиков, Осмоловский, Кулик, Хачатуров, но у нас не получилось сделать каталога. И тогда стало понятно, что надо прибиваться к какой-то стезе, которая может хотя бы что-то обещать. И мы стали работать в Приволжском филиале ГЦСИ, который возглавила Гор. С 2007 года биеннале проводилось уже от него.

С самого начала и до 2007-го у нас была незаменимая подружка художница Наташа Морозова, весёлый, лёгкий и умный человек. Она могла всё: поселить людей у себя, всю ночь перепечатывать пресс-релизы, создать свой проект, во время притянуть тусовку… Кстати, это она нас познакомила с [архитектором, урбанистом Виталием] Стадниковым, он тоже участвовал в биеннале, а позже отбивал вместе с нами Фабрику-кухню для ГЦСИ. С 2011 реальной «новой волной» для нас стал [шведский куратор] Мартин Шибли, с ним всё вышло на другой уровень, он привлёк много новых связей.

Ирис Хелльригель. Серия перформансов. 2005 // IV Ширяевская биеннале, 2005

Анатолий Осмоловский. Без названия. Инсталляция на траве. 2005 // IV Ширяевская биеннале, 2005

КЗ: А каких художников вы бы особенно выделили в истории биеннале?

НК: Ербол Мельдибеков, Герман Виноградов, Алексей Кострома, Руппрехтер конечно, Мари Картау и весь эстонский десант. Из Австрии — Светлана Хегер, из Швеции — Густав Хеллберг, Йоханна Карлин, Клас Эрикссон…

КЗ: Арт-тусовка в Самаре сложилась всё-таки несколько позже. История биеннале и эволюция тусовки были параллельными процессами. Как, на ваш взгляд, одно влияло на другое?

РК: Какое-то цельное поколение зрителей выросло где-то к 2005–2007 годам.

НК: Да, было просто видно, как отделяются люди от одной среды и врастают в другую. Владимир Логутов с Андреем Сяйлевым, Олег Елагин, Сергей Баландин, круг галереи «XI комнат». А пул людей, которые стали писать об искусстве, возник относительно недавно.

КЗ: По моим ощущениям, где-то к 2005-му всё уже вполне сформировалось.

НК: Тусовка «выросла», и для них было важно, что там, где они живут, происходит международное событие.

КЗ: А как международное сообщество воспринимало биеннале?

НК: Всегда поддерживали. Приезд международных участников всегда был за счет отправляющей страны: поддерживали посольства, различные культурные институции, фонды.

КЗ: А Ширяевское сообщество? Самарские?

НК: Ширяевское сообщество — это, по сути, участники процесса. В Самаре мы сотрудничали с центральными музеями, университетами, с многими организациями. Но финансовую поддержку мы получали только в 2009-м и в этом году — от областного Министерства культуры. Иногда нас поддерживала городская администрация, помня, что Самара и Штуттгарт — побратимы. Штуттгарт каждый год принимал стипендиатов от нашего фонда, а в Самаре всё держалось на биеннале.

Ната Морозова. Кокон. 2007 // V Ширяевская биеннале, 2007

Диана Мачулина. Русские. 2007 // V Ширяевская биеннале, 2007

КЗ: Можете ли какую-то биеннале назвать «самой удачной»?

РК: Тут можно по-разному оценивать. В 2005-м мы попытались задрать планку и если не перепрыгнуть, то хотя бы на неё заскочить. Это было, конечно, очень экстремально с точки зрения человеческих ресурсов, денег, которых всё время не было… Все делалось на каком-то бешеном энтузиазме. Сделали эту выставку арт видео в «Экспо-Волге» на две тысячи квадратных метров, куратором был Константин Бохоров. Выпустили огромные афиши, развесили их по всему городу. Одну отправили в Москву. У [куратора, организатора ARTСтрелка–projects] Оли Лопуховой, когда ей показали эту афишу, открылся рот: вот это да, вот это они там зажигают!

НК: На мой взгляд, то, что происходит в Ширяево, год от года набирает обороты. Там есть погружение в особый культурный контекст и это важно для художественного высказывания.

КЗ: И всё-таки, согласитесь, Ширяевская биеннале всегда была не столько биеннале как институциональной формой, сколько успешным авторским высказыванием конкретных людей. И если художников Коржовых из биеннале убрать, это будет совершенно другое мероприятие. Именно поэтому это единственная биеннале с неизменным куратором?

НК: Так ведь мы же это придумали. И всегда работали вместе, и творческую лабораторию мыслили как целостный организм, деление на куратора и комиссара, пришло позже. Нам самим нужно было время на осмысление происходящего.

Александр Панов на VI Ширяевской биеннале, 2009 // Фото: Константин Зацепин

Ханнс-Михаель Руппрехтер. Леон Шанандоа умер в 1996 году, а Америка до сих пор жива. 2009 // VI Ширяевская биеннале «Америка», 2009

КЗ: Каким вы видите место биеннале и шире самарского искусства, Самары вообще в общероссийском контексте? Что, на ваш взгляд, может измениться в отношениях с Москвой после объединения ГЦСИ с РОСИЗО?

РК: Когда биеннале начиналась, мы чувствовали себя центром, вокруг которого должно нечто происходить. И это видение с тех пор лишь укрепилось.

НК: У нас не центр, который сверху рассылает директивы, а «центр» как открытое место, в которое мы приглашаем людей, потому что нам самим интересно что-то в этом месте делать. Ведь почему мы начали — потому что нам здесь было скучно. Мы хотели видеть здесь людей, вместе что-то делать, и до сих пор хотим.

РК: На мой взгляд, слияние с РОСИЗО — это расширение сферы деятельности. В этом смысле структура филиалов будет только помогать решать задачи, которые сейчас формулируются и будут как-то репрезентированы.

НК: Я считаю, что самое главное, что было у ГЦСИ — это филиалы. И собственно говоря, это то, что и осталось. Если в сотрудниках есть идейный уровень — они смогут его транслировать и в другой организации. Многие критически воспринимают, что исчезнет пул ГЦСИ, фокусная работа исчезнет, но здесь же встает вопрос о том, что есть некий опыт, некое видение, как можно работать с материалом прошлого. Мы будем иметь доступ к какому-то другому материалу.

Ербосын Мельдибеков. Пьедестал. Фрагмент инсталляции. 2009 // VII Ширяевская биеннале «Чужестранцы» // Фото: matrokreazoth.livejournal.com

Иван Лунгин. Она утонула. 2009 // VII Ширяевская биеннале «Чужестранцы» // Фото: matrokreazoth.livejournal.com

КЗ: Давайте перейдем к биеннале в её нынешнем состоянии и поговорим о её концептуальной составляющей. В этом году тема основного проекта звучит как «Кэш» — довольно многозначное слово, семантика которого варьируется в разных контекстах. Каковы для вас основные смысловые векторы этой темы?

НК: Основной вопрос: кто правит миром в эпоху постиндустриальной реальности — деньги или люди? Почему происходит подмена ценностей? Как на это реагируют современные художники? «Кэш» был выбран актуальной темой, поскольку, как нам представляется, в последние годы человеческая сущность ближе, чем когда-либо, соприкоснулась с финансами, с «глобальной коррупцией». Мы живём в постоянных долгах, которые у каждого свои. Когда ты не хочешь покупать вещь, но ты её уже купил, потом автоматом покупаешь ещё, и пятое и десятое, а потом в один прекрасный день тебе приходит лист со счетами, где ты включён вообще куда-то, куда и не думал попадать.

КЗ: Негри и Хардт описывают эту ситуацию как особую форму социальной жизни — жизнь в долг. Ими же выведена фигура «задолжавшего» как одна из фундаментальных форм сегодняшней субъективности.

НК: Да, существует нечто, что можно назвать «коллективным бессознательным долгом». Когда каждый осознает себя частью глобальной ситуации и в этом смысле он — задолжавший. Усугубляет проблему полная виртуализация этой жизни. Мы все вовлечены в новую коммуникативную реальность. Это реальность больших скоростей: быстрое общение, быстрый перевод денег и так далее. Сам по себе этот виртуальный мир прекрасен, как прекрасно любое революционное изобретение вплоть до водородной бомбы. Которая является научным открытием до того момента, как не произойдет Хиросима. То же самое касается виртуальных денег — нет людей, которые бы не были вовлечены в отношения с ними. Но деньги — это же результат коллективного договора, в сущности фикция, абстракция, их нет! И возникает вопрос, а что же остается в «сухом остатке»?

КЗ: Насколько можно судить, вам, в отличие от тех же Негри и Хардта, все же не свойственна негативная критика ситуации. Напротив, вы работаете скорее с позитивными сценариями, пытаетесь обозначить некую альтернативу?

НК: «Задолжавший», «медиазависимый» — это всё глубоко жертвенные фигуры. Если мы говорим в дискурсе искусства, а не социальной жизни, то, как мне кажется, они не свойственны живым художникам. Задолжавший выживает, а наш месседж — жить, а не выживать. Всё-таки художник по сути — революционер, пусть и «наивный» в своем художественном жесте, который основывается лишь на самом себе. Это «наивная открытость», самотождественность творца, выраженная в поступке. Настоящий художник должен забыть обо всей толще культурных интерпретаций и высказываться от себя, от первого лица. Именно такую площадку для личностного высказывания мы всегда и пытались создать на Ширяевской биеннале, приглашая людей с солидным культурным багажом на природу, где вообще довольно странно говорить цитатами.

РК: Я вообще не считаю, что тема долга — центральный дискурс, связанный с кэшем. Вот есть, к примеру, «движение» людей — эскейперов, дауншифтеров, которые бросают все дела, уезжают. Это, как правило, люди не бедные и не в долгах. Подобный побег связан с определённого рода фрустрацией, разочарованием в чём-либо, утратой некоего первоисточника, чувства подлинного, которое все долго лихорадочно искали. С одной стороны, есть глобальная фрустрация. В Европе, например, она связана с потерей безопасности. То есть исчезло одно из фундаментальных человеческих ощущений, некий «столб» выдернут. С другой стороны люди всё равно верят в развитие, в движение вперёд. Наивность, о которой говорит Неля, это вера художника в некую сверхидею, которую он визуально воплощает. Это вера в то, что «я могу что-то сделать». Когда мы формулировали тему биеннале, у меня в голове все время вертелся образ истока, некой сущности, которая рождает всё. Кэш — очень удачный образ, такой «чемодан с деньгами», который герои старых фильмов отбивают невероятными усилиями. Это метафора чистого обладания, достижения результата, дающего свободу.

Астрид Кайса Нюландер. Столб. 2013 // VIII Ширяевская биеннале «Экран» // Фото: Неля Коржова

Калле Холк. Улыбка горы. 2013 // VIII Ширяевская биеннале «Экран» // Фото: Неля Коржова

КЗ: Как работает тема кэша в основном проекте?

НК: В этом году у нас впервые был конкурс и было довольно много заявок, в которых авторы писали о своем понимании ситуации. Я бы выделила очень сильный проект «Бриллианты для горы» польских художников Доминики Скутник и Марека Франковски, отсылающий к эстетике 60-х и практикам нонспектакулярного искусства. И он, безусловно, затрагивает тему долга, но в глобальном смысле — долга перед Природой, и не в смысле экологии, а природой как частью нас самих. Помня о том, что человек должен не только брать, но и отдавать, художник отдает этот «долг» в виде дара природе, внедряя восемь настоящих бриллиантов в Жигулёвские горы. Этот проект поднимает вопрос о цене искусства и о цене художественного жеста как такового. Его нельзя увидеть целиком, найти все бриллианты можно лишь гипотетически. Также этот жест воплощает идею наивности как способа противостояния всеобщему настроению упадничества. Это позиция, которая близка революционерам. И она близка нам. Это «наивная открытость», самость творца, когда он просто берёт и делает. Сегодня искусство вновь оказалось центром в вопросе веры как таковой. Например, теракт в Пальмире явил собой страшную реальность и вызов. Локус сокровенного, каковым является музей, оказался в эпицентре взрыва. В то же время происходит использование художественной жизни для достижения экономических и политических целей арт-бизнес-индустрий. В этой связи фигура «живого» художника становится тем самым «кэшем», он выступает объектом и субъектом новой реальности.

КЗ: Как связана тема кэша с проблематикой нематериального в искусстве, которой посвящен симпозиум в рамках биеннале?

РК: Одной из наших идей во всех биеннале было не оставлять после себя ничего, не заполнять пространство Ширяево монументами, объектами. Те же бриллианты, которые никто никогда не найдет, — останутся ли они кэшем для кого-либо? В этом смысле проект — ещё и о том, как материальное превращается в нематериальное.

НК: Кэш — это ещё и время. А именно время, потраченное на искусство, которое просто так уже не вычеркнуть из жизни. В этом смысле очень показательный проект у Пьера Пауоло Паэса из Бразилии Его приезд, а также приезд его куратора из галереи был поддержан министерством культуры Бразилии, но там произошёл переворот и на какое-то время восемь министерств просто отменили, включая минкульт. В итоге мы договорились, что этот проект реализуют в Рио-де-Жанейро, а мы покажем трансляцию перформанса. Пауло Паэс должен был приехать и создать огромный воздушный шар из бумаги, который предполагалось запустить с горы над Волгой. То есть, предполагаются немалые траты на приезд, на производство — и всё ради одной безумно красивой вещи: шар из бумаги с национальным рисунком запускается и просто улетает. Мне показалась очень интересной эта параллель народов, русских и бразильцев. Здесь тоже есть идея наивности, например, у них наивная вера в футбол. Они говорят: мы проиграли прошлый чемпионат — это проиграла не команда, а страна, потому что перестали пускать бедных на поле, а раньше пускали всех. У них национальная культура, они поют и танцуют, взывая к высшим силам. Надежда на чудо связана с понятием «общей правды», позицией неупадничесства по сути. Народ способен на широкий жест, неважно, бразильский народ или российский. Это общая культура, которая выше социальных перемен.

IX Ширяевская биеннале «Кэш», 2016 // Фото: Роман Коржов