14 января – 3 февраля

922        1       

922    1   

Текст: Марина ПугинаФото: Илья Гришаев

С тех пор как Наиля Аллахвердиева стала арт-директором Музея современного искусства PERMM, в выставочной политике музея появился целый ряд персональных проектов, ставших своеобразным эхом «Пермской паблик-арт программы». Не так давно под кураторством Наили открылась выставка Аси Маракулиной «Комната отдыха» в «Центре городской культуры», поэтому персональный проект петербуржского пермяка в музее, который идёт параллельно с «Новым состоянием живого» Дмитрия Булатова, отнюдь не кажется случайным, и скорее следует четкой логике открывания и переоткрывания локальных художников. По иронии судьбы музей не может тратить бюджетные средства на локальных художников, поэтому проект был реализован при поддержке местных меценатов.

«Вечное возвращение» как необратимый процесс никогда не заканчивается, в 2013 году Илья приехал в Пермь, чтобы сделать «Синтаксис» в рамках паблик-арт программы, сейчас он вернулся вновь, чтобы организовать на месте горизонтальную школу (._ш) с группой единомышленников, и его персональная выставка — в русле художественных событий.

«Чужая/чужая» — это двухчастная графическая роспись, которая заняла всё пространство третьего этажа музея. У «чужой» две головы: условно, тёмная и светлая. Название работы содержит в себе удвоение или, скорее, повтор в двух знаковых системах.

По мере закручивания роспись складывается в графический водоворот, который невозможно схватить целиком. Репетитативная графика возникает как результат художественного жеста/ритуала по описанию пространства, где единичный рисунок множится с периодичной частотой. Чужеродные следы света на выставке — тоже неотъемлемая часть графики, слепые изображение без носителя, объективирующее часть росписи.

Неоднородный свет, шум вентиляции и монтотонный гул проекторов как условная данность пространства, внушает тревожность. Здесь художник работает с ситуацией вненаходимости: чувственное переживание пограничного состояния ставит под сомнение своя/чужая, живой/мертвый художник, музей/храм искусства? Уязвимость позиции — в непрекращающейся череде событий [непосредственно с выставкой не связанных], по щелчку пальца меняющийся контекст пространства.

Произведение постоянно меняется и представляя скорее непрерывный процесс, фиксация которого возможна только в финальной документации, став частью бесконечно пополняющегося архива автора.

Оперируя существительными, такими как «выставка» и «произведение», мы упускаем нечто. Делая из них глаголы, мы, совершая кувырок, попадаем в ситуацию динамическую, близкую некой ризоматической системе. И тогда из статической, скучной, она превращается в ситуацию движения и ситуацию нового.

Однако это общее ощущение нестабильности и неопределенности от выставки, кажется, симптоматичным и сильно резонирует с ситуацией, которая происходит в музее последние полгода: смена руководства, несогласованность действий, переход с автономной на бюджетную форму организации… Пермский музей лихорадит, но никто не в силах снять эту неопределенность и только ли «слабая позиция» здесь единственно возможная?

922    1   

Текст: Мария СарычеваФото: Винзавод

Я пишу из очень грустного мира — мира, где я нахожусь среди единомышленниц, но нам неловко говорить о важном; мира, где смерть автора(ки?) переживается коллективно, но тихо, по уголочкам социальных сетей; где каждый раз возникает вопрос о том, а имею ли я право скорбеть. Мне очень неловко от того, что я пишу этот текст впопыхах, наскоком, между лекциями, обсуждениями и прогулками зимней философской школы. Мне очень неловко от того, что я пишу, мне очень неловко от того, что я пишу из этого состояния после Саши, хотя, когда я видела выставку ее тезки, все было по-другому — в город приехали мои близкие друзья, из-за резиденций «Гаража» в Москве можно было встретить каждый вечер множество художников и художниц из разных городов, география вечеринок была сложной, но захватывающей.

Но я соберусь и напишу маленький текст в «Открытия недели», туда, где только разгонишься писать, а уже и пора заканчивать. Начнем, пожалуй, со старта. Невразумительность институционального жеста Винзавода веселит: там, где предоставляется слово молодым в мире взрослых (но никому не нужных галерей) организаторы поделили год на четверых молодых кураторов. Они помогают молодым художникам и художницам продраться через сложный институциональный процесс, потому что в одиночестве уже не продерешься. Лиза Матвеева, ровно как и Саша Зубрицкая, из Петербурга, и это очень поддерживающий факт.

Теперь дальше я буду писать так, будто вы не знаете кто такая Саша. Саша Зубрицкая, ровно как и ее художественная практика, может принимать разные формы — первое мое знакомство с ней было через ее самоорганизованную феминисткую библиотеку «Феминфотека» в Петербурге и ее графику, выцарапанную сухой углой. Позже я встретилась с Сашей уже через несколько лет, во время Работай больше! Отдыхай больше! В Минске — она показывала свое видео про рабочих катка, а позже мы случайно разбили Саше губу на вечеринке. Эту губу теперь можно встретить на развороте 10 выпуска «Лесной газеты» в серии Punch Drunk Affect, Саша перечисляет вкратце образы, ворованные из повседневности. Разбитая губа на вечеринке, песочные часы, не отмеряющие время, неработающие фонтаны, запертые сады. Ровно эти же наборы образов можно встретить и на выставке Frozen, которые на этот раз Саша достает из своей сумки в материальном обличии. Не знаю, важно ли это, вытаскивать из сумки (речь здесь о сумки Урсулы ле Гуин, нашем смартфоне), предъявлять случайным людям то, что тебя тревожит — узелки, которая завязывает Саша, переживания запутанностей, объектики, выхваченные из брожений по случайным городам, где ты случайно оказываешься. Саша Зубрицкая — это еще одна Дерзкая Девчонка и Маленькая Воровка, которая везде находит замороженную в повседневности свою невозможность действовать, свое запертое желание. «И тапкам ясно, что я на краю», говорит лирическая героиня Саши Зубрицкой. Кажется, время лирических героинь уже безврозвратно ушло, мне кажется, что это говорит не лирическая героиня, а сама Саша. Кажется, время моих А4 закончилось, кажется, что я уже давно не могу критиковать, в моем смартфоне только скриншоты.

922    1   

Текст: Эльза АбдулхаковаФото: Настя Кузьмина

На двух больших экранах мы видим взрослого мужчину и юную девушку, прогуливающихся по одной из центральных улиц Москвы. Они, кажется, разговаривают друг с другом. Но на самом деле, говорит только он. Говорит на репите, почти скороговоркой что-то в духе «а здесь была булочная, а вон там вот была наша квартира, на 5-ом этаже». Она или согласно кивает, чуть дыша, или рыдает не останавливаясь. Все это повторяется несколько раз и завершается удвоенной едва ли не бесконечно вздрагивающей вспышкой. Художник разводит по каналам примеры реакций на травму: будь то нервное повторение одного и того же или прямая физиологическая реакция. Травмой же являются воспоминания из прошлого. Ничего для кого-то не значащие места, объекты в глазах вспоминающего остаются зажатыми, несколько раз зафиксированными, врезанными в память. Не сами места или объекты, а именно опыт и частота его восприятия становятся причиной разрыва, истерики — уж очень хочется сказать — пациента. Этот опыт — опыт стокгольмского синдрома, когда первый становится непрекращающимся зудом (зачеркнуто: стригущим лишаем), постыдным удовольствием, требующим повторения. Настолько частого, что отпадает необходимость думать, и это становится частью просто жизни.