Важно активировать воображение

Сергей Бабкин: Не могла бы ты рассказать о себе, своей практике и интересах?

Бахар Нуризаде: Я выросла в Тегеране и там изучала инженерное дело и науку. Потом я переехала в Ванкувер и начала снимать фильмы. Потом поехала в Чикаго и наконец стала заниматься более междисциплинарными концептуальными практиками. Затем я несколько лет жила в Бейруте, прежде чем переехать в Лондон, где я сейчас и живу. Такой вот тревелог.

СБ: Звучит как великолепное путешествие. А почему ты в Тегеране изучала инженерное дело?

БН: Я выросла в семье, в которой все были ориентированы на науку, но вообще таково и все образование в Иране. Вообще-то я очень рада, что прошла через это. Я изучала математику, астрономию и астрофизику в старших классах и получила золотую медаль на школьной олимпиаде. Думаю, россияне, вероятно, единственные люди, которым тоже знакомы школьные олимпиады. Благодаря этому я поступила в университет без вступительных экзаменов. Но потом моя семья эмигрировала в Канаду, и там я и совершила переход в сферу искусства.

СБ: А почему ты заинтересовалась темой ОГАС?

БН: Этот интерес связан с исследованиями, которые я проводила последние несколько лет. Он начался с чтения нескольких теоретиков вроде Сухаила Малика, которые резко критиковали мир искусства и арт-рынок. Их основной аргумент — абсолютная встроенность современного искусства в неолиберальную рациональность. Я работала над несколькими проектами с разными товарищами и думала о регуляции и управлении в контексте арт-рынка и мира искусства. Они сами по себе работают как пример и показывают, как экономика функционирует в целом, хотя в них и есть что-то специфическое. Так что я работала с темой того, как мы можем регулировать эту транснациональную зверь-систему и много читала об глобальном управлении и том, как по-разному его можно мыслить. Так я наткнулась на книгу Френсиса Спаффорда. Это вымышленная история о кибернетических разработках в Советском Союзе, начиная с 1910-х и Октябрьской революции. Мне показалось, что идеальный способ спекулировать об организации управления — прослеживать его начала в чем-то исторически конкретном, в том как люди размышляли о проектах, которые должны быть со временем актуализированы, как какая-то фантастика. А затем я стала больше читать о советской кибернетике.

СБ: То есть ОГАС стала опорной точкой для твоего интереса к сетям управления в принципе?

БН: Все, что я делаю, можно описать как попытку помыслить спекулятивные экономики и внедрить в эти размышления воображение. История ОГАС хорошо мне помогает в этом, потому что в ней есть нарратив, и это выводит ее за пределы чистой абстракции.

СБ: Какие источники по теории ты использовала?

БН: Одними из основных источников были тексты Бенджамина Браттона, который, кстати, имеет отношение и к российской сцене [Браттон — программный директор Института «Стрелка» — ред.]. Он тоже говорит об альтернативных платформах и сетях и тоже цитирует Спаффорда. Сейчас я читаю много об экономике в целом и, например, общаюсь с коллективной платформой Economic Space Agency. Они рассуждают о криптовалютах и возможности мыслить в терминах социализма. Многие из их окружения также начинают теоретизировать на эту тему, но они в основном неизвестны миру критической теории. Дискурс об экономике пока не встроился в гуманитарные и общественные науки. Думаю, есть много путей расширения критической теории через включение в нее экономики и точно так же можно реформировать изучение экономики через интеграцию в нее критической теории.

СБ: В твоих исследованиях есть некий футуристический, ретро-спекулятивный фактор? Думаешь ли ты о том, как была бы устроена экономика и мир вообще, если бы проект вроде ОГАС был реализован?

БН: Я не думала о том, как ОГАС могла бы повлиять на современный мир. Но интересно, что ОГАС в каком-то смысле должна была стать тем, чем сейчас является экономика Китая. Вообще, спекулятивное мышление становится увлекательным тогда, когда не впадает в бинарность утопии и дистопии. Утопическое прошлое тоже можно разобрать в фокусе того, работал ли бы внедренный утопический проект сейчас так, как задумывали авторы. И мы в любом случае вынуждены думать об идеологиях, которые сопровождают такие технологии. Так что, мне кажется, вопрос тут не столько в том, как эти сети работали бы сейчас, сколько о том, как сейчас функционируют похожие реализованные проекты. Можем ли мы представить, как они могли бы работать по-другому прямо сейчас? Спекуляция состоит в постоянном вопрошании о значении существующих сетей.

СБ: А чем китайская система отличается от глобальной? Действительно ли она альтернативна?

БН: Многие авторы, которых я читаю, отделяют современную китайскую экономику от остальных. Она предлагает альтернативу процессам, из-за которых растет роль финансового сектора и на самом деле обходит стороной кредитную систему и кредитную дихотомию, поскольку она дигитализирована и по сути основана на центральном контроле за потреблением, который не связан с финансовыми спекуляциями в типичных капиталистических моделях. Во многом она напоминает ОГАС, но я думаю, что основная разница между этими моделями состоит в степени централизации. Конечно, идеи [советского математика, кибернетика Виктора] Глушкова трансформировались со временем, чтобы отвечать запросам разных заинтересованных организаций, но в целом они схожи с китайской системой, будучи централизованно-децентрализованными моделями.

СБ: Как бы ты описала соотношение между идеологическим и структурными особенностями таких систем управления?

БН: Возможно, я сейчас уйду от вопроса, но если говорить об идеологии, то сейчас важно не придумывать альтернативные экономические модели, а активировать воображение. Когда ты этим занимаешься, очень сложно проследить последствия спекуляций. Причина, по которой, как считается, китайская экономика так сильно развилась за последние десятилетия, возможно, в том, что были устранены многие элементы регуляции и управления, чтобы дать больше пространства экспериментам с экономикой, но при этом без особого беспокойства по поводу политических аспектов и вопроса приватности. Рост произошел, потому что они перекрыли развитие других аспектов социального. Баланс между экономическим и социальным всегда очень странный.

На самом деле, нужно ставить такой вопрос: если ты спекулируешь об экономике, как балансировать между контролем и воображением, выделяя при этом в анализе социалистические системы? Здесь очень сложно что-то предсказать из-за возвращения к ретроспективному взгляду.

СБ: Есть мнение, что ОГАС не была реализована не по тем, причинам, которые ты описываешь в своем видео (в видео, основанном на книге Бенджамина Питерса, отказ от реализации проекта ОГАС объясняется потерей заинтересованности в нем военных, а также страхами представителей номенклатуры, связанных с возможностями потери контроля над сегментами экономической системы СССР в связи с ростом автоматизации принятия решений о распределении ресурсов, — ред.), а просто из-за технической невозможности внедрения такой системы во времена ее разработки. Если учесть этот фактор, то как ты думаешь, почему к мыслям о такой системе обратились тогда и почему обращаются сейчас?

БН: Аспект технологической отсталости хорошо разбирает в своей книге об ОГАС Бенджамин Питерс. Нам же стоит обратиться к историческому контексту: подобный тип спекулятивного мышления о планировании, на самом деле, уходит корнями во времена сразу после Октябрьской революции. Тогда уже очень много фантазировали об экономике, и тут стоит обратиться к книге Френсиса Спаффорда. Мысль советских ученых двигалась по направлению к проекту ОГАС задолго до того, как он был сформулирован. Как и мысли о компьютере как таковом: в СССР они появились тогда же, когда и в США. Так что технологические ресурсы в каком-то масштабе были. Но при этом всегда почему-то считается самим собой разумеющимся, что проекты такого масштаба невозможно воплотить на практике.

СБ: Но и советская кибернетическая программа по большей части была неизвестна советским гражданам. По крайней мере, не так, как например, космическая программа, о которой все знали, а космонавтов считали героями. Мой дедушка работал в области кибернетики, но при этом он никогда не разговаривает об этом, и что-то о его области исследований я узнавал по каким-то обрывкам, например, когда замечал его энтузиазм, после того, как рассказывал, что в университете я записался на курс криптографии. Так что странно, что эта система могла создать еще одну коллективную утопию, но при этом не нашла в том числе и культурных и социальных ресурсов для этого.

БН: Это правда интересно, и я думаю, что это тесно связано с моей областью исследований. Я пытаюсь связать искусство и экономику, чтобы разработать пути репрезентации последней. Проблема в том, что, как я и говорила, экономический дискурс не затрагивается критической теорией. Так что кажется, будто экономика это не что-то, что можно легко репрезентировать и визуализировать. Эта проблема требует обращения к себе. Как мы знаем, то, что сейчас происходит в мире, тесно связано с экспансией определенных типов экономики и глобализации. Последствия роста влияния финансовых рынков, источником которого являются современные экономические центры, сложно описать так, чтобы объяснить не специалистам. Как сделать это все репрезентируемым для множества?

СБ: И правда, есть достаточно терминов для того, чтобы говорить об экономике, но доступных метафор очень мало, и то только общие — вроде той же метафоры сети. Если уж мы говорим о репрезентации, то можешь рассказать о визуальной части своего видео со всеми этими пролётами посреди распадающихся архитектурных структур, в том числе церквей, что слабо ассоциируется с СССР?

БН: Когда я начала исследовать советскую кибернетику, я пыталась отследить ее истоки во временах сразу после Октябрьской революции. Для иранцев, у которых тоже есть опыт революции, это довольно тяжелая тема для обсуждения. Многие занимаются активизмом и обращаются к проблемам здесь и сейчас и не хотят возвращаться к тому времени. Из-за этого память о нем обретает меланхолический модус, что не применимо для работы с современными условиями.

В то же время меня завораживают некоторые аспекты революционного мышления. Оно в чем-то похоже на процесс производства искусства: ты начинаешь с чистого листа и должен порвать связи с прошлым. Ты строишь что-то, думая о том, как это запрограммирует будущее. Поэтому я и захотела показать архитектурные структуры, которые были важными в контексте советской кибернетики, но при этом не показать их в руинированном, разрушенном состоянии, потому что это создало бы ощущение документальности, что только удовлетворяло бы потребности в ностальгии. Я хотела не размышлять о прошлом, а как бы расширить его. Я сознательно пыталась устранить настоящее, потому что не думаю, что этот процесс непосредственно связан с тем, в каком положении находится Россия сейчас. Я же думала о чем-то, что в каком-то смысле отстранено от российской истории. Поэтому я решила работать именно с лидарами.

О локации съемки мне все время приходится рассказывать во время сессий Q&A, потому что это не так очевидно в видео. Церковный комплекс, который сканировался лидарами для фильма, по сути первая кибернетическая лаборатория в Советском Союзе, которая находится на окраине Киева. У него очень странная история. После Октябрьской революции его превратили в психиатрическую клинику, а когда немцы оккупировали Киев во время Второй мировой войны, они убили всех пациентов и превратили церковь в военный госпиталь. Потом русские отвоевали его, и туда переехали множество маргинальных научных лабораторий. Квадратное здание, первое в видео, это место, где был построен первый в Советском Союзе и Европе мейнфрейм. Инженеры не рассчитали, сколько тепла будет выделять устройство, так что после того, как они построили мейнфрейм (а это был тот самый олдскульный мейнфрейм, который занимал целый этаж), им пришлось снести со здания крышу, чтобы тепло могло свободно циркулировать. Так что получается такая странная комбинация из безумия, науки и религии, о которой также пишет Питерс.

СБ: А что насчет озвучки? Почему ты решила делать ее на русском языке? У девушки, которая ее читает, не совсем «чистое» произношение, как будто легкий акцент. Из-за этого все обретает смысл как бы голоса, который рассказывает историю не из центра системы, а из ее периферии. Это было намерено?

БН: Тут было практическое измерение. Я впервые работала с форматом видеоэссе и не хотела, чтобы текст постоянно был на экране. Но была и проблема создания ритма и нарратива, которые бы проходили через всю работу и каждую часть делали бы относительно самостоятельной. Так что я сделала несколько версий звука и закадрового голоса, чтобы посмотреть, создают ли они структуру, которая позволяет зрителю следить за текстом. В итоге я решила, что нужно оставить текст частью изображения и сопроводить его закадровым голосом, который сделал моя подруга, с которой я познакомилась, когда приехала в Лондон. Тогда я как раз заканчивала фильм, а она была одной из моих самых близких подруг. Так что выбор голоса был ненамеренным, но мне нравится твоя интерпретация.

СБ: Спасибо! А над чем ты сейчас работаешь?

БН: Я запускаю платформу под названием Weird Economies, она выйдет примерно через месяц и связана со всеми теми вещами, о которых мы говорили. Я пытаюсь создать что-то вроде программы для обмена мнениями между кураторами вокруг проблем спекулятивных экономик, расширения поля экономики на другие дисциплины, которые могут обогатить чем-то экономическую мысль.