Мотивы алгоритмов остаются неясны

1 036        0       

Эта книга существует в странном зазоре между художественным манифестом и увлекательным нон-фикшеном. Брайдл отказывается изъясняться сложно, позволяет себе отсылки к философам раз в пятьдесят страниц, и большую часть времени строит нарратив как заправский журналист-расследователь. В каждой из главок он вместе с читателем бросается на розыски злодеев: будь то нефтяная компания или взбесившийся алгоритм, уничтожающий биржевые сделки одну за другой. Обличая тех, кто злоупотребляет технологиями и ленится их изучать, Брайдл не превращается в пессимистичного сардоника вроде Евгения Морозова. Его ключевая задача — рассказать о спорных сюжетах из технологической вселенной, а не пристыдить читателя. Все истории подчинены конкретной логике описания технологического разрыва (chasm), который существует между тем, как мы используем технологии, и тем, как мы их понимаем. Медленное погружение в разрыв — задача Брайдла.

При этом в отличие от популяризаторов, он пытается открыто работать с критическим инструментарием: разламывает затертые метафоры и принуждает читателя пересобирать каждую из них. Стоило одному политику неосторожно повторить «Да, данные — это новая нефть», — Брайдл бросается на него и берется уточнять: «Вы говорите „нефть“. Почему? Потому что она горючая? Или потому что её нужно возгонять? Или потому что добыча приводит к ужасающим трансформациям земной коры? Или потому что право на добычу приводит к страшным войнам и дестабилизации рынков?».

Буквализируя, отказываясь принимать нормализованное содержание метафоры, Брайдл принимается за разбор её генеалогии. С тем же настойчивым вниманием он расплетает и метафору «цифрового облака»: «Облако — не магический объект, левитирующий в загадочном нигде, сплетенный из водяных паров и радиоволн, позволяющий всему работать. Это физическая инфраструктура, образованная телефонными линиями, спутниками, кабелями, протянутыми по дну океана, внушительными складами, что заполнены компьютерами, потребляющими невероятное количество воды и энергии, подчиненными национальным и юридическим инструментам регуляции. Облако — новая индустрия, и к тому же весьма голодная».[1]Bridle, J. (2018) New Dark Age: Technology and the end of the future. London: Verso, p. 7 (перевод автора рецензии)

Любое клише в руках Брайдла рассыпается на кусочки. Нет — новой нефти, новому черному, цифровой приватности, умному искусственному интеллекту и умному потреблению. Наступают новые тёмные века. На смену метафорам, которые в чести у проповедников технологического будущего, Брайдл предлагает вернуть троп, предложенный Петраркой. Впрочем, он заново собирает и его: «Идея новых темных веков держится на этом противоречии; это века, в которых избыток прибыльного знания уничтожает сообщаемую ему ценность; это века, вынуждающие нас отыскивать новые способы понимания мира».[2]Ibid, p. 11 Больших нарративов больше не существует, а мы обречены сталкиваться с фактами, которые никоим образом не расширяют наши знания. Недостаток письменных свидетельств, принуждавший средние века к молчанию, оборачивается переизбытком датчиков и носителей, которые кодируют информацию недоступным для нас способом. Потому отдельной миссией Брайдла становится поиск метаязыка, который позволил бы стягивать воедино разные фрагменты технологического знания; языка, который бы удивлял получателей сообщения (в соответствии с теорией информации Клода Шеннона).

Почему язык становится такой значимой проблемой? Он позволяет делать видимым и различимым то, что делают (возможными) технологии. Брайдл набирает целый ворох по духу конспирологических историй, каждая из которых показывает: через стенку от нас происходят зловещие события. Отдельного внимания удостаивается первый калькулятор IBM, который был буквально выставлен в витрину на 57-й улице в Нью-Йорке. Калькулятор, по уверениям компании строивший звездные орбиты по запросу NASA, на деле просчитывал симуляцию взрыва водородной бомбы: «Расчеты велись прямо на виду у публики, прямо в нью-йоркской витрине, и никто из прохожих не имел ни малейшего представления о том, что происходит».[3]Ibid, p. 32 На каждую главку приходится как минимум одна поучительная история, изобличающая общественную слепоту и недостаточность языка.

Повествование выстроено в настоящем времени, но Брайдл регулярно отступает в прошлое; к моментам, когда компьютерами еще называли людей, а автоматическим системам было доступно лишь название «калькулятор». Так он прослеживает зарождение «исчислительного мышления» (computational thinking), страшного бастарда, который отучает нас от настоящей мысли. При этом, невзирая на заглавную метафору, экскурс в прошлое не уходит дальше середины XIX века: Брайдл удерживает рассказ в границах «расколдованного» мира.

Расцепляя последовательности суждений, которые укрепляют магическое мышление о технологиях, он вновь и вновь активирует принцип, свойственный исследователям из области STS (science & technology studies), — «технологии представляют собой итог ряда конкретных решений, принимаемых конкретными группами людей в конкретных местах и в конкретное время в своих целях. В этом смысле технологии несут на себе отпечаток людей и социального контекста, в котором они были разработаны».[4]Вайсман, Д., Времени в обрез: ускорение жизни при цифровом капитализме / пер. с англ. Н. Эдельмана; под науч. ред. С. Щукиной — М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2019, – с. 55

Отказываясь принимать простое различение «цифровое/физическое», он находит емкие примеры, свидетельствующие о более тонких сцепках и более нюансированных неполадках. Один из них — «коды/пространства» (code/spaces), в которых технологические протоколы, существующие за гранью восприятия обычных посетителей, (почти) полностью производят порядок использования окружающей среды, — к ним относятся аэропорты, супермаркеты, стадионы и другие пространства, всецело зависящие от расчетов нечеловеческих масштабов. Брайдл, стремящийся подкреплять зримые примеры эффектными метафорами, вводит «код/пространство», чтобы моментально его разрушить: «Программное обеспечение, вышедшее из строя, отзывает статус „аэропорта“ у здания, превращая последнее в гигантское убежище, переполненное обозленными людьми».[5]Bridle, J. (2018) New Dark Age: Technology and the end of the future. London: Verso, p. 38

Разрушенное практически сразу растворяется — Брайдл не тратит время на мучительное балансирование между постоянно уточняемыми понятиями; за каждым примером кроется новая история, и связывает их не строгость концептуального аппарата, но движение от разрыва к разрыву, невозможное без контингентности (contingency), о которой он говорит с той же резкостью: «Вычисление создает будущее, подобное прошлому, — в свою очередь, не способное справляться с реальностью всегда нестабильного настоящего». Брайдл стремится проблематизировать как можно больше понятий, оставляя продуктивное недоумение в подарок читателям (в отличие от, к примеру, Михаила Куртова[6]См., к примеру: Михаил Куртов, К оптической критике знания (очерк анархистской эпистемологии): https://syg.ma/@paviel-arsieniev/mikhail-kurtov-k-optichieskoi-kritikie-znaniia-ochierk-anarkhistskoi-epistiemologhii или Юка Хуэя[7]Юк Хуэй, Рекурсивность и контигентность (Введение, параграфы 5–6): https://syg.ma/@sygma/iuk-khuei-riekursivnost-i-kontinghientnost?utm_referrer=https:%2F%2Fsyg.ma, философов техники, вместе с парадоксами вверяющих публике чемоданчик с инструментами, позволяющими проанализировать суждения, вызвавшие оторопь).

В то же время, движение по раздробленным сюжетам: от истории о расовых предрассудков, проявляющихся в пленке Kodak, неспособной различить цвет кожи афро-американцев в занимающихся сумерках, до кошмаров автоматизированных видео в детском сегменте YouTube[8]Подробнее см.: https://ideanomics.ru/lectures/15963, — объясняется и ключевой метафорой книги. Риторика технологического развития предписывает нам видеть и знать больше — но вместо этого каждый из нас в одиночку скачет по ухабам в темноте. Различные технические устройства вынуждают нас иначе переживать «темпоральную плотность»[9]Вайсман, Д., Времени в обрез: ускорение жизни при цифровом капитализме / пер. с англ. Н. Эдельмана; под науч. ред. С. Щукиной — М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2019, – с. 134, распределять внимание между разрозненными фрагментами информации, идущими из разных источников в разном темпе. «Темные века» есть время неразличимостей, скачкообразного проявления фактов и фактоидов, о которых Брайдл пишет с большим изяществом, чем, скажем, Тимоти Мортон в «Стать экологичным», — цифровой мир «превозмогает нашу способность его не замечать, попросту продолжая на нас наваливаться, день за днем, низвергаясь потоком крикливых словечек, абсурдных названий и кровь-из-глаз-вызывающих слайдов из PowerPoint, словно запирая нас на бесконечном маркетинговом совещании с Сатаной во главе стола».[10]Bridle, J. (2018) New Dark Age: Technology and the end of the future. London: Verso, p. 178

Манифест Брайдла не требует от читателя решительных действий, но просит его/её заново отчуждать каждую используемую технологию (от фитнес-браслета до рекомендательной воронки YouTube), проверять на сомасштабность человеческому восприятию и внимательно подбирать слова, которыми об этой технологии можно говорить. И предупреждает: просвещение, рассеявшее тьму прошлых веков, больше не способно нам помочь. Если где-то и доступен новый источник света, то проявить его позволит только радикальное переключение эпистемы, которое Брайдл оставляет на нашей совести.