Письма к карантинному другу: диалог с Петром Верзиловым

1 080        0       

В середине апреля полиция задержала в Хохловском переулке участника группы Pussy Riot и издателя «Медиазоны» Петра Верзилова в полицейской форме.

На Верзилова составили административный протокол о незаконном ношении форменной одежды и протокол о нарушении режима самоизоляции — он находился на расстоянии более 500 метров от дома. Через некоторое время Петр выложил в сеть небольшой абсурдистский скетч, который он реализовал с коллегами-акционист_ками, посвященный «способам контроля за цифровыми пропусками у населения» во время режима самоизоляции. О добровольно-принудительной изоляции, пандемии и концептуальном искусстве — этот разговор с Петей Верзиловым.

Анна Стрельчук: Я вот сейчас читаю одну подходящую к актуальной ситуации вещь — «Метель» Сорокина.

Пётр Верзилов: Обожаю «Метель»! С этим врачом, который едет в чумную деревню по очень русскому и одновременно сказочному миру. Сорокин, кстати, рассказывал мне, что это самая популярная его вещь на других языках — особенно в Германии. Немцы в этом видят такое продолжение классической русской литературы.

Мы ужинали с Сорокиным, когда я приезжал на Берлинале в самом конце февраля. Сидели в итальянском ресторане в Шарлоттенбурге и говорили о том, каким невероятно литературным стал мир за последние 5 лет. Сорокин же написал мой любимый «День опричника» в 2002 году, а года с 2014 русская реальность — будто бы главы из этого романа. Хотя в 2002 году, когда книга писалась, в воздухе даже и не пахло ещё всем тем, что так пышно расцвело во второй половине нулевых: все фантазии и политические идеалы Путина же будто прямиком из «Дня опричника». Мы говорили об удивительной литературности происходящего не только в России, но и в мире, который стал особенно романным после избрания Трампа. В самом конце февраля, когда вирус ещё был странной китайской новостью, и в Европе его почти ещё не было. А через дней 10 началась эпидемия в Италии, и мир стал превращаться во внезапную антиутопию, сейчас нас окружающую. Вот так, поговорили за ужином о литературности мира, и через неделю мир стал еще в тысячу раз литературнее.

Мы болтали про всё это часов шесть. Еще Сорокин прочитал своё стихотворение, которое написал, пока год преподавал в Японии в начале нулевых. (Я тоже жил год в Японии, когда учился в 10 классе, поэтому мы обожаем обсуждать японскую культуру).

Вот стихотворение:

Я подошёл к ней
Этто нээ*
Сегодня скучно что-то мне
Давай поедем,
Когяру**,
В уютный рабу хотэру***

Очень смешное стихотворение!

* Этто нээ — типичное японское междометие, которым часто начинают предложения, одновременно очень похожее на звуки, произносимые некоторыми сорокинскими персонажами. См. например великий рассказ «Лошадиный суп».

** Когяру — сокращение от «старшеклассница», но на деле обозначающее девушек, носящих очень яркую косметику и одежду, а также тонну автозагара на теле.

*** Рабу хотэру — от японизированного love hotel, очень популярные в Японии гостиницы для свиданий на несколько часов.

П. В.: Еще стихи Пригова просто божественно подходят ко всей этой карантинной ситуации. Более того, мне кажется, он чуть ли не единственный поэт, который очень точно передавал подобную атмосферу. Просто потому, что все его существование в наиболее творчески активный период сводилось к ночному домашнему производству искусства, которое он и воспевал: активно тусоваться Пригов стал только уже в девяностых, а до этого каждую ночь писал с 10 вечера до 5 утра. И вот вещи, которые он тогда создал, они абсолютно карантинные, как вот эта например:

Килограмм салата рыбного
В кулинарьи приобрел
В этом ничего обидного —
Приобрел и приобрел
Сам немножечко поел
Сына единоутробного
Этим делом накормил
И уселись у окошка
У прозрачного стекла
Словно две мужские кошки
Чтобы жизнь внизу текла

А. С.: Да-да, или вот это. Такое cogito ergo sum по Пригову:

БАНАЛЬНОЕ РАССУЖДЕНИЕ НА ТЕМУ: НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ ЖИВ ЧЕЛОВЕК

Если, скажем, есть продукты
То чего-то нет другого
Если ж, скажем, есть другое
То тогда продуктов нет

Если ж нету ничего
Ни продуктов, ни другого
Все равно чего-то есть —
Ведь живем же, рассуждаем

П. В.: Это вообще очень интересно, и хочется как-то написать об этом (но, конечно, никто не писал и не напишет), но верно, что это идеально передающееся ощущение, которое только у Пригова есть. Весь этот попсовый Бродский, которого бесконечно цитируют: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…» — вообще неприменим к ситуации. Квазиизоляция, карантинное существование — это исключительно и только Пригов.

Ты же автор текстов и много пишешь, можешь и написать как раз что-то с заголовком а-ля «Пригов и карантин».

А. С.: К слову о текстах и Пригове карантинном. У меня давно была идея экспериментального проекта, деконструирующего один из скучнейших, на мой взгляд, жанров — жанр текстового интервью. И я вот думаю, что мы довольно много занятных вещей сейчас обсуждаем, а что если мне сделать текст, наподобие «Диалогов с Д. А. П.», но только ещё более ситуативный, перформативный, как бы пишущий сам себя, и добавить туда текстовые вставки со стихами Пригова. Мне кажется, это ещё интереснее, чем писать конвенциональный искусствоведческий материал о Пригове в домашнем изгнании, который был бы совершенно не конгениален нашему гению.

Группа Война, «Пир: поминки по Д. А. Пригову», 2007. Акция в ночь с 24 на 25 августа на кольцевой линии метро.

Письма к карантинному другу: диалог с Петром Верзиловым

Карантинная приговщина или (не)интервью с Петей Верзиловым

Я всю жизнь свою провел в мытье посуды
И в сложении возвышенных стихов
Мудрость жизненная вся моя отсюда
Оттого и нрав мой тверд и несуров

Вот течет вода — ее я постигаю
За окном внизу — народ и власть
Что не нравится — я просто отменяю
А что нравится — оно вокруг и есть

П. В.: А ты учишься в Париже? На кого?

А. С.: Я учусь там же, где и ты. На философском МГУ, а в Париже по обмену, тоже на философском, в Сорбонне (Париж 1).

П. В.: Вау как! На каком курсе? Интересно, а преподаёт ещё Слава Дмитриев на онтологии? И как там вообще? В мои годы было тухловато и, условно, кто такой Пригов, знало минимальное количество студентов, а политический активизм и современное искусство приводили их в ужас. Однако, все наши художественные группы будущего мы создали там, так что очень маленькое, но критическое количество хороших и мыслящих людей находилось все же.

А. С.: Я на третьем курсе. Да, Дмитриев преподаёт, но не у меня. Сейчас на филосе примерно так же, как ты и описал.

П. В.: В Париже интереснее?

А. С.: В Париже живее и свободнее в плане политического высказывания, в том числе в рамках университета. Зимой, по крайней мере, каждый четверг проходили многочисленные митинги и манифестации, в которых участвовали не только студенты, но и преподаватели: поднимали вопросы пенсионной реформы, реформы высшего образования и т. д. В МГУ же все так боятся кейса вроде Pussy Riot сейчас, что, когда мы с друзьями попытались организовать революционную секцию на университетской конференции, нам устроили разборки. Полный абсурд.

П. В.: Ну ещё бы! Если факультет где-то и упоминают сейчас, то только в таком контексте. Конечно, у них паника, из-за того, что мы ему такую репутацию создали.

А. С.: Чем ты сейчас занимаешься на карантине и где, собственно, его проводишь?

Вот я котлеточку зажарю
Бульончик маленький сварю
И положу, чтобы лежало
А сам окошко отворю
Во двор и сразу прыгну в небо
И полечу, и полечу
И полечу, потом вернуся
Покушаю, коль захочу

П. В.: Я в деревне в Тверской области, пишу сценарии. Здесь очень уединённо и чудесно.

А. С.: Сценарии для кино?

П. В.: Для кино, да. Для очень разного: от странной короткометражки про сосуществование полицейского и семьи из пяти настоящих ежей до правки голливудского сценария про Россию, Pussy Riot и т. д.

А. С.: Про пять ежей звучит отлично.

Вот дождь идет, мы с тараканом
Сидим у мокрого окна
И вдаль глядим, где из тумана
Встает желанная страна
Как некий запредельный дым
Я говорю с какой-то негой:
Что, волосатый, улетим! —
Я не могу, я только бегать
Умею —
Ну, бегай, бегай

А. С.: Как вы с Приговым познакомились? И заочно и лично, собственно.

П. В.: В 16 лет я перешел от изучения античной философии сразу почему-то к современному искусству. В 17 пришёл на какую-то выставку и просто: «Здрасьте…», а три года спустя была уже группа «Война», я ему предложил сделать работу вместе, и мы начали общаться.

А. С.: Меня всегда интересовало, кому идея акции с поминками в метро принадлежала?

П. В.: Как-то коллективно родилась, как и всё у нас.

А. С.: Одна из лучших акций «Войны», как мне кажется. Мы даже думали устроить нечто подобное в память Эдуарду Вениаминовичу, но сейчас Москву прикрыли, все разъехались, и как-то не сложилось.

П. В.: Лимонову надо где-то в Сербии на холмах или в Нью-Йорке делать. С поеданием холодного борща из огромных чанов и обнаженными девушками.

Дмитрий Александрович Пригов, рыжий, носатый немец с простым лицом, скрывал за своим усложнённым двоящимся и троящимся образом что-то незамысловатое, простое и неталантливое. Как и Кабаков до сих пор ещё скрывает. Поражает отсутствие трагедии в жизни этих «московских» и «романтических» концептуалистов. Единственная трагедия случилась не то 17, не то 16 июля 2007 года. Дмитрий Александрович Пригов скончался в кардиологическом отделении 23-й (Яузской) больницы. Сказать, чтобы о нём было много слышно с тех пор, я бы не сказал. Вздохнув, могу констатировать, что это, видимо, удел всех концептуалистов.

Э. В. Лимонов

П. В.: Ой, я вспомнил очень смешное. Лимонов в последние годы стал проектно странно себя вести и писать так же. Все его эти блоги и прочее. Иногда у него попадались такие маленькие посты, которые казались довольно безумными. Один из них я сейчас процитирую.

«Слушал радио Эхо Москвы. Там выступал Верзилов. Какой же у него противный голос!

Я даже специально дослушал передачу до конца, чтобы убедиться, какой у него противный голос».

Вот в этом, как мне кажется, весь поздний Лимонов: специально дослушать передачу до конца, чтобы убедится в мерзости голоса. Я был очень польщен, что в его таком немного старческом безумии это дошло и до меня по касательной. Забавно.

А. С.: Я бы сказала даже, что в этом не только поздний, но весь Лимонов. Просто к концу это заострилось. Что, впрочем, очаровательно: мне нравится такая толика безумия и благотворной ненависти во всём, что он делал.

П. В.: У него всегда была развита язвительность, во всех его произведениях и характере. И в Америке, и когда он пытался строить НБП в 1990-х. Он был прекрасным борющимся персонажем, но к нулевым несколько трагический поворот произошел. Была история с либеральной коалицией (я в юношестве принимал во всем этом участие), и язвительность превратилась в брюзжание, местами это смотрелось печально: он никогда не был в позе обиженного человека, но в последние годы её прочно занял.

А. С.: Его неприятие совершенно и абсолютно ко всем (кроме нбпшников) и обида на мир особенно усугубились после тюрьмы, как мне кажется. Но даже в «Эдичке» уже заметно, как его неконтролируемые вспышки самолюбия и ощущения собственной исключительности перетекают в ресентимент и обратно. Но я в целом нахожу это крайне любопытным и нисколько не печальным. В конце концов, таких «несогласных», исключённых из всех комьюнити и институций (но одновременно любимых очень многими читателями) людей немного, вспоминаются разве что ещё Селин, Батай, Бодлер, ну и вот Лимонов. Не зря его французы ещё при жизни так полюбили и чуть ли не больше всех издавали за рубежом.

П. В.: Да, он и замечательный политик тоже. Нужно отдавать дань его политической деятельности. Она родила абсолютно всю российскую политику и все политические движения оппозиционного характера. Они вдохновлены тем, как он строил Национал-большевистскую партию в девяностых и нулевых.

Но тут очень важно, что его позиция обиженности на весь мир появилась все-таки не после тюрьмы в 2003, а как следствие распада либеральной коалиции в 2011 году. Тогда во время митингов на Болотной ему не дали их организовывать. Конкретно декабрь одинадцатого года можно считать точкой, когда Лимонов впервые занял эту позицию обиженного человека, потому что до этого он относился к политическим неудачам совершенно иначе и всегда находил из них боевой выход, а вот когда его не взяли в большой либеральный протест, он, вкупе со старческим возрастом, стал обиженным на весь мир.

В плане соединения вещей, которые не соединялись прежде — меня всегда как раз интересовала возможность контаминации художественного и политического. Причем не философски понятого политического, а практического политического действа. Лимонов — редкий пример человека, интересно работавшего и в литературном, и в прикладном политическом. При этом он всегда подчёркивал, что для него эти вещи существуют раздельно.

Вот устроил постирушку
Один бедный господин
Своей воли господин
А в общем-то — судьбы игрушка

Волю всю собравши, вот
Он стирать себя заставил
Все дела свои оставил
А завтра может и помрет

П. В.: Сейчас вспомнил, что у Кулика и Сорокина была адская совместная поездка вглубь Тверской области в 1992 году, недалеко от того места, где я сейчас нахожусь, по итогам которой издали совершенно адовейший ч/б альбом фотографий, где Кулик резвится с животными, а Сорокин написал к нему частушечные стихи, где много эротики и мата. (Олег Кулик, «Вглубь России», 1993. Документация акции 16 июля 1993 в деревне Дубровки Тверской области. Первая работа в серии «Зоофрения», 1993–2003.) Я это к тому, что мне кажется, что единственный шанс не быть включенным в чуждые структуры власти в будущем (что трагически произошло с русским авангардом, например) — это вносить бифуркации в собственное поведение и произведения, чтобы попытки переписать их идеологически происходили только при яростном сопротивлении и с большим скрежетом.

А. С.: Я как раз пишу об этом сейчас в Сорбонне.

П. В.: Расскажи.

А. С.: Моя работа связана с концептуализмом, русским авангардом и «разделением чувственного» у Рансьера. О поэтике как политике другими средствами.

Если подробнее, я пишу о политическом насилии вокруг и в художественных практиках в России и Франции, в том числе о выступлениях Павленского, группы «Война» и других активистов. Тут особенность в том, что это разное насилие, в зависимости от того, исходит оно от художников или полиции. У художников ведь тоже есть элементы жестокости и жести, но это насилие без жертв и над самой системой. Здесь становится уместным разделение Рансьера на полицию и политику. Полиция — ригидный аппарат насилия над человеком, противостоящий любым изменениям. Политика — формально пустой творческий акт, практика, которая порывает с полицейским порядком, саму эту систему угнетения реконфигурируя, разделяя привычную для конкретного общества в конкретный исторический период чувственность, модус восприятия телесного субъекта. Грань между политикой и эстетикой зачастую очень тонка. К примеру, в некоторых акциях НБП или в описанной тобой практике Кулика с Сорокиным — тоже.

При этом я согласна, что надо разделять практическую теорию и теоретическую практику (как у Альтюссера), но важно не только само это разделение, но именно сосуществование в действиях художника политики и искусства, их взаимопроникновение, чтобы политика была артистической, а искусство (в широком смысле) политическим. Представляется, что художественный бунт — одна из самых эффективных политических практик сегодня, потому что изменилось само общество (по сравнению с тем, что было, скажем, во времена авангарда или даже в мае 1968 во Франции). Делез в «Post scriptum к обществам контроля» пишет, что, грубо говоря, то, что было в XX веке — это ещё не общество контроля, а общество надзора. Достаточно было свергнуть господина, чтобы получить свободу от него (либо нового господина). Современный же капиталистический мир, скорее, напоминает общество контроля (в меньшей степени в России, в большей степени в Европе и США): мы существуем не в ситуации традиционно иерархично выстроенного надзора высших инстанций, но в ситуации повсеместного контроля. Мы контролируем друг друга, контролируем себя, этот контроль присутствует в многочисленных повседневных практиках, он поддерживает желание и поддерживается желанием. Поэтому настоящего протеста (именно в переломном виде, в виде перестройки чувственного) никто не желает, люди убеждены, что системно они нуждаются в ограничениях, что несвобода есть путь к свободе, и что она может сделать их жизни лучше.

БАНАЛЬНОЕ РАССУЖДЕНИЕ НА ТЕМУ СВОБОДЫ

Только вымоешь посуду
Глядь — уж новая лежит
Уж какая тут свобода
Тут до старости б дожить
Правда, можно и не мыть
Да вот тут приходят разные
Говорят: посуда грязная —
Где уж тут свободе быть

А. С.: В наших условиях роль непосредственного организованного бунта в том виде, в каком он существовал раньше, снижается. Именно поэтому, как мне кажется, необходим именно художественный протест: он не вступает в заведомо обречённый на неудачу диалог с системой, но как бы подрывает её изнутри, пусть даже фрагментарно и локально. Это работает и в другую сторону. Авангардное искусство всегда было политическим (в широком смысле слова), ну а сегодняшний авангард (искусства) таковым и остается.

Я с домашней борюсь энтропией
Как источник энергьи божественной
Незаметные силы слепые
Побеждаю в борьбе неторжественной

В день посуду помою я трижды
Пол помою-протру повсеместно
Мира смысл и структуру я зиждю
На пустом вот казалось бы месте

П. В.: А ты знаешь Дворцевого и его «Айку»?

А. С.: Знаю.

П. В.: Просто захотелось сказать, что это лучший русский фильм за последние двадцать лет, как я чувствую.

А. С.: Ну да, пожалуй, один из лучших.

П. В.: У меня ещё есть не совсем адекватная любовь к фильму «Небесные жёны Луговых Мари» Федорченко, которую разделяю, кажется, только я один, скорее всего из-за предметной фетишизации. У меня есть в планах одна штука, которая связана с мифологизацией обрядов поволжских нерусских этносов, эротизацией их даже, вот как у Федорченко в «Жёнах». К слову, структура этого фильма, смонтированная из десятков новелл, божественная.

А ты бы что назвала лучшими русскими фильмами за последние 20–30 лет?

А. С.: Ты меня сильно озадачил этим вопросом, конечно, потому что, как мне кажется, русское кино в очень кризисном состоянии находится как раз последние лет 20 (если не брать режиссёров, которые, хотя и делали что-то в девяностые и двухтысячные, всё же соответствуют другой эпохе, вроде Муратовой, Юфита, Германа).

П. В.: «Чеховские мотивы» же 2002 год, точно.

А. С.: Да, а «Трудно быть богом» вообще 2013.

Я последнее время много думаю (в том числе в текстах), как кинематограф может вернуть себе статус авангардного искусства и от простого рассказывания историй перейти к новаторству в визуальном языке и новым формам существования.

Однако, всё не так безнадежно в русском кино. Как всегда есть очень крутые немейнстримные работы. Из совсем недавних впечатлений, например, такие фильмы, как «Едоки картофеля» Дины Бариновой, «Братья» Степана Рожанского, «Гаражане» Натальи Ефимкиной, «Котлован» Андрея Грязева — это всё новые документальные ленты, достаточно экспериментальные, но при этом работающие на предельно простом материале.

П. В.: У «Котлована» был классный показ на Берлинале. Но как бы и не фильм! Но фильм!

А. С.: А как тебе «Дау» в Берлине?

Я немножко смертельно устал
Оттого что наверно устал
Жил себе я и не уставал
А теперь вот чегой-то устал
Оттого ли в итоге устал
Иль от этого просто устал

А после этого в песнях поют
Мол, в стране у нас не устают

П. В.: «Дау.Наташа» значительно кинематографичнее, чем «Дегенерация». Она создавала ощущение иммерсивного спектакля в его лучшем проявлении: не те, что ставят у нас, а например, классический «Sleep No More» в Нью-Йорке, где ты бродишь по огромной заброшенной гостинице в шесть этажей и натыкаешься на разные истории — секс, ругань, медленный вальс, наряжают елку… Так вот, «Дау.Наташа» — кино как иммерсивный театр.

«Дау.Дегенерация» же распадается по форме из-за попытки выстроить и снять все эти развивающиеся сюжетные линии — интересно в качестве эксперимента, но как кино не удается. Отношение к «Дегенерации» можно описать желанием обнять Илью и, извиняясь, сказать: «Ну классный же эксперимент!»

А тебе?

А. С.: От «Дау» у меня ровно противоположное впечатление — «Наташа» понравилась меньше, чем «Дегенерация». Во втором случае мне показались уместными вот этот непомерно раздутый (а на самом деле даже сокращённый) метраж и большое количество действующих лиц и локаций. В совокупности они элиминировали всякий эффект вуайеризма и создали ощущение соучастия.

Вообще, проект, конечно, удачный, но больше с точки зрения пиара и антуража, как мне кажется. Впрочем, я не думаю, что его нужно и вообще возможно воспринимать в отрыве от собственного контекста. И это делает его ситуативным. Но нужно учитывать еще и просто современный контекст, контекст совриска в том числе, а в нем «Дау» не такой уж новаторский, а вполне себе олдскульный модернистский проект, гезамткунстверк. Хржановский просто переоткрывает эту вагнеровскую оптику для кино, где давно уже все застыло.

А что ты думаешь в отношении того скандала, который разгорелся вокруг этичности/неэтичности проекта?

БАНАЛЬНОЕ РАССУЖДЕНИЕ НА ЭКОЛОГИЧЕСКУЮ ТЕМУ

Страсть во мне есть такая — украдкой
Подъедать (неизвестно — накой?)
Колбасы двухнедельной остатки
Как домашний стервятник какой

Но ведь это же, скажем, что дар
В смысле общем и боле невнятном
Я есть, скажем, что жизни стервятник
Скажем, жизни я есть санитар

П. В.: Можно здесь ответить словами классика. Пригов говорил, что если ему в рамках события понадобится убить человека, то он, пожалуй, сможет это как художник осуществить. Но опять же как художник он должен быть готов понести целый комплекс юридических, репутационных и иных последствий. Такой невписанный в этическую систему, неконвенциональный взгляд на совриск подразумевает, что художник способен на всё что угодно, если это требуется для его работы и если он готов нести всю связанную с этим ответственность.

Если же художник просто говорит об этичности/неэтичности поступка, то он уже работает с другой сферой жизни. Сферой современной моральной философии, например.

В ведре помойном что-то там гниет
А что гниет? — мои ж объедки
За ради чтоб я человеком был
О, милые мои! О, детки!
Как я виновен перед вами!
Я рядом с вами жить бы стал
Да не могу уйти с поста
Я человеком здесь поставлен
На время

Применительно к моим собственным работам, мне очень часто приходилось, отвечая на этот вопрос, выдавать общие этические тезисы. Например, когда было выступление Pussy Riot в Храме Христа Спасителя, много лет длился разговор о том, этично ли было заходить в храм, выступать там и т. д. Может, и неэтично, но ведь в этом вся суть. В том, чтобы сломить эту линию, зайти и сделать артистический жест. Или как с акцией на футбольном поле в 2018 году в финале ЧМ. Да, это неэтично. Прерывать игру, действие. Я это не отрицаю, но в этом и есть концепт.

Хржановский ровно этого же хотел от кино. Он хотел, чтобы из кино это превратилось в модернистское, тотальное существование, с насилием, настоящей жестокостью, сексом, персонажами типа Тесака и т. д. В этом и была его задача — в представлении этих феноменов в живом виде и попытке преодолеть кино, поэтому, когда его за это критикуют, он, условно говоря, торжествует, потому что ровно этого и хотел.

Pussy Riot, «Милиционер вступает в игру», 2018. Акция в честь 11-й годовщины смерти Дмитрия Александровича Пригова. Вероника Никульшина дает пять французскому нападающему Килиан Мбаппе.

А. С.: Отличная, кстати, акция была на футбольном поле. Это же самая недавняя акция Pussy Riot, насколько я понимаю?

П. В.: Да, такие «блокбастеры», как сказала как-то критически Катрин Ненашева, редко удаётся делать. Адский объём подготовки и сложность, ну а в этом случае — еще и сам космический масштаб события, на котором все происходило.

Там, кстати, был очень смешной текст политических требований, выдвигавшийся как манифест с посвящением Пригову (акция была приурочена к 11-й годовщине со дня смерти Пригова).

Милицанер гуляет в парке
Осенней позднею порой
И над покрытой головой
Входной бледнеет небо аркой

И будущее так неложно
Является среди аллей
Когда его исчезнет должность
Среди осмысленных людей

Когда мундир не нужен будет
Ни кобура, ни револьвер
И станут братия все люди
И каждый — Милиционер

П. В.: Так получилось, что первое упоминание Пригова в совсем большой международной прессе, которого не было при его жизни, случилось после этой нашей акции на чемпионате мира. Некоторое количество иностранцев даже стало изучать, что это за русский поэт такой. Я себя считаю его учеником, поэтому горжусь, конечно, что можно заниматься и такой популяризацией Дмитрия Александровича.

За тортом шел я как-то утром
Чтоб к вечеру иметь гостей
Но жизнь устроена так мудро —
Не только эдаких страстей
Как торт, но и простых сластей
И сахару не оказалось
А там и гости не пришли
Случайность вроде бы, казалось
Ан нет — такие дни пришли
К которым мы так долго шли —
Судьба во всем здесь дышит явно

Друзья! В связи с информацией в СМИ о моем задержании выступаю с разъяснением.

Из ГУВД Москвы поступила просьба разработать способы контроля за цифровыми пропусками у населения. Криминалисты под руководством Вероники Никульшиной провели испытания и внедрили последние разработки. pic.twitter.com/mqcGlPbDQ6

— Пётр Верзилов (@gruppa_voina) April 17, 2020

А. С.: Помимо акций, у вас недавно вышел скетч про цифровые номера в инстаграме…

П. В.: Капустник! Я не очень люблю этот жанр. Лучше — блокбастер.

А. С.: Ну да. Тут поскромнее размах, конечно, и больше такой миметической театральности.

П. В.: Я отношусь к такому просто как к посту в твиттере.

А. С.: Расскажи поподробнее, как тебя задержали. Под предлогом нарушения карантина или только за форму? Интересно, как там сейчас в Москве с этим полицейским режимом.

П. В.: Нет, конечно, просто за форму не задерживают. Но вообще они местами достаточно плотно наблюдают за нами.

Мы были во внутреннем дворике возле одной из наших студий. В какой-то момент подрасслабились. Они вначале, видимо, послали человека в штатском на разведку, а когда он понял, что происходит что-то не то, прислал наряд, который оперативно меня захватил. В целом я спокойно перемещался по Москве по каким-то другим делам до этого, и меня не трогали. Если быть аккуратным и быстрым, передвигаться желательно не в полицейской форме, то в принципе всё нормально.

Вода из крана вытекает
Чиста, прозрачна и густа
И прочих качеств боле ста
Из этого что вытекает? —
А вытекает: надо жить
И сарафаны шить из ситца
И так не хочется, скажи
За убеждения садиться
А надо