Украина: за пределами постсоветского

685        0       

Бородянка, Киевская область, 5 апреля. Вадим Гирда, AP.

Войну формируют глобальный неолиберализм, сексизм и расизм, а не только тенденции Холодной войны

«На самом деле, россияне и украинцы хорошо друг друга понимают. В этом, наверное, и заключается … жестокая ирония извращенной, ненужной войны, — пишет украинская журналистка Наталья Гуменюк. — Мы знаем менталитет друг друга, говорим на похожих языках. Нас объединяет советское прошлое». В своем сравнении Гуменюк подчеркивает, как разительно могут отличаться две столь похожие на первый взгляд страны.

Схожие черты двух стран сбивали с толку многих иностранных комментаторов. У Джей Ди Вэнса, известного как автор книги «Элегия Хиллбилли», и представительницы конгресса Александрии Окасио-Кортез мало общего в плане политической позиции[1]Джей Ди Вэнс — представитель республиканской партии, венчурный капиталист. Александрия Окасио-Кортез — член демократической партии, представляет социал-демократическое политическое объединение.. Но оба сошлись на том, что война в Украине не требует вооруженной интервенции США. «Восточные европейцы против других восточных европейцев — это не более чем локализованный конфликт», — видимо, думали они. Несмотря на то, что оба в последствии меняли свое мнение, такое мимолетное совпадение показывает, что в неспособности Запада понять Украину порой возникает странное единодушие[2]В оригинальном тексте использовано слово bedfellow, которое имеет в английском языке значение: «компаньон» — буквально тот, с кем делишь постель. Сленговый словарь Urban Dictionary предлагает негативную коннотацию «the bedfellows» — пара, живущая в состоянии заблуждений и отрицания..

Не помогает и то, что войну освещают в основном белые западные репортеры-мужчины. В их числе мало иностранных имен, еще меньше — тех, кто говорит с акцентом. Если украинцы дают интервью, чаще всего они предстают в роли слезливых, напуганных очевидцев. Их редко представляют как экспертов собственной истории. Из-за подобной репрезентации невидимыми остаются миллионы восточных европейцев, прибывших на Запад во время постсоциалистических миграционных волн, их число гораздо больше, чем число прибывших как беженцы в 1980-е. Их приветствовали на Западе, потому что их нарративы травмы социализма органично вписывались в контекст Холодной войны. При этом повсеместно игнорируется более позднее поколение мигрантов, уехавших на Запад из-за сильнейшего кризиса, который ударил по Восточной Европе, открывшейся для неолиберального капитализма.

Во многом благодаря подобным замалчиваниям и возникло фундаментальное непонимание войны: якобы это лишь междоусобица, сиквел Холодной войны, в котором тлеют обиды советского времени. На самом деле, Восточная Европа формировалась под влиянием глобальных сил точно так же, как и другие регионы мира: неолиберальный капитализм, патриархальный авторитаризм, сексизм, расизм и, как следствие всего вышеперечисленного, миграция — глубоко связаны с корнями этой войны. Лишь восприняв Восточную Европу за пределами устаревшей дихотомии «свободного Запада» и «авторитарного Востока» мы сможем осознать значимость войны в Украине и вообразить новую солидарность.

Пока конфликт разыгрывается в национальной парадигме — и пока на фоне маячат транснациональные организации вроде ЕС и НАТО — критически важно рассмотреть эту войну в контексте Восточной Европы как региона. Далее в тексте я обращаюсь к времени, когда я знала Восточную Европу как самобытный мир, с его собственной проблематикой, правилами и ограничениями. В 2000-м году, почти через десять лет после конца социализма, я участвовала в Форосской летней школе [от ХЦГИ]. Тогда Россия и Украина все еще были открыты для новых западных идей, и работники интеллектуального труда после долгих лет цензуры наконец старались вступить с иностранными коллегами в диалог. Двадцать лет спустя, несмотря на экономические и военные союзы, Восточная Европа все еще не является Западом, как не является и Третьим миром, по-своему переживая глобальные вызовы.

Такси резко дернулось в сторону, чтобы увернуться от встречной машины, чьи фары на мгновение ослепили нас. Я поглядывала на часы, пытаясь угадать, сколько еще осталось до прибытия. Туда ли мы едем вообще? Может, мы заблудились? Понять было невозможно. Слабоосвещенное двухполосное шоссе на выезде из Симферополя сменилось узкой дорогой, которую обрамлял лес. Я знала, что поездка займет больше часа. Я была не в восторге, что она будет в кромешной темноте. Не было причин в чем-то подозревать водителя, но общаться с ним я тоже не могла. Он не говорил на английском, румынском или французском. Я не понимала по-русски и по-украински. Стояло лето 2000 года, мобильными никто не пользовался. Я была в чужой стране, язык которой не понимала и ехала по пустынной дороге с водителем — незнакомым мужчиной. Мысленно я повторяла, что шанс оказаться похищенной ночью такой же, как днем. Это мало утешало.

Наконец я увидела скопление огней, оказавшееся улицей, и высокое здание вблизи. Таксист припарковался и помог мне вытащить чемоданы. Мы пошли сквозь сад по извилистой тропинке, которую освещали декоративные фонарики. Где-то рядом слышался плеск волн. Я вдохнула черноморский бриз. Я приехала на Четвертую Форосскую международную летнюю школу по гендерным исследованиям.

Летняя школа проходила в Форосе, курортном крымском городе на Черном море. Ее организовал Харьковский центр гендерных исследований при грантовой поддержке Фонда Джона Д. и Кэтрин Т. Макартуров. ХЦГИ ставил своей целью утвердить гендерные исследования в качестве научной дисциплины на постсоветском пространстве. Летние школы проходили каждый год с 1997 по 2008. Проект призывал открывать академические центры в Восточной Европе и внедрять факультативные курсы по гендерным исследованиям в учебную программу ВУЗов. В ХЦГИ издавался научный журнал, печатались книги и выпускались пособия. Их разрабатывали участники летних школ. В тот год я открыла центр женских исследований в собственной альма-матер и окончила курс в Центрально-Европейском университете Будапешта. Блаженное время, когда можно было зачитываться всем, что интересно — у меня впервые появился доступ к американской библиотеке. В Форосской летней школе я ожидала встретить единомышленни_ков. А обрела нечто большее.

Мариуполь, 18 апреля. Рейтер.

Меня никогда не воспринимали как румынку и жительницу Запада одновременно, но именно это случилось тем летом. Большинство участников и участниц были из постсоветских республик — Украины, России, Грузии, Беларуси — и те из нас, кто приехал не из постсоветского пространства, казались в хорошем смысле иными. Мои коллеги одобряюще кивали, когда я делилась с ними сигаретой или шоколадкой. Еще три участницы были не из постсоветского пространства: две чешские исследовательницы, чей безупречный английский вызывал у меня зависть, и моя соседка Таня, с которой я сразу подружилась. Таня шутила, что преподает дважды невозможный предмет: югославскую экономику. Этот разговор состоялся после балканских войн 1990-х.

Дух социалистического прошлого прослеживался в бруталистской архитектуре и внутреннем убранстве нашего отеля – стиль можно описать как «социалистический хороший». Выходившие на Черное море балконы были достаточно широкими, чтобы вместить не только стол и стулья, но и кровать, поэтому засыпать можно было прямо на улице под шум волн. Еще в отеле был санаторий, который напомнил мне о каникулах во времена социализма, которые я проводила с бабушкой и дедушкой, а также процедуры вроде грязевых обертываний, гидромассажа и минеральных ванн — бесплатные, если их назначил врач. При социализме бабушка с дедушкой, родители, да и вообще все, кого я знала, с удовольствием посещали эти процедуры, обычно оплаченные их профсоюзами. Доктор нашего отеля выписал мне направление, и я погрузилась в минеральную ванну.

Ученые, посещавшие Летнюю школу, по большей части лишь начинали карьерный путь или едва окончили университет, как я, — социологи, историки, экономисты. Они приехали из Тбилиси и Санкт-Петербурга, Харькова и Москвы. Конференция велась на русском и английском языках, за утренними лекциями следовали полуденные дискуссии. Мы сидели в продуваемой морским бризом комнате: кто-то на полу, кто-то устроившись в кресле, обмахивались от жары ксерокопиями статей, которые нужно было прочесть. У нас был доступ к копировальной машине, принтеру и библиотеке, мы получили книги и сборники эссе в переплете — ничего из этого наши родные институты в большинстве случаев позволить себе не могли.

Некоторые преподавательницы, которые вели семинары, были связаны с активистским движением «Женщины в черном». Эта открытая сеть пацифистских активисток выступала против оккупации Палестины и войны в бывшей Югославии. Мы понимали, что национализм и патриархат как его краеугольный камень были главными врагами, — уместный посыл в контексте сложной истории нашего региона. Я помню долгий, прерываемый смешками спор о маскулинных качествах националистических лидеров: Слободана Милошевича, Владимира Путина (на тот момент только пришедшего к власти) и Франьо Туджмана. Мы узнали, что женщины отправляли им любовные послания и эротические фотографии. Можно ли расценивать подобные жесты как раскрепощение, пришедшее на смену кроткой любви к социалистическим «отцам» наших наций? Дискуссия продолжилась за ужином, мы смеялись и курили; не все говорили на одном языке: кто-то понимал по-английски, кто-то — по-русски или украински, была еще пара языков в ходу, — тем не менее стало ясно, что нас связывает во многом похожий исторический опыт.

Ирпень, Киевская область, 29 апреля. Валентин Огиренко, Рейтер.

Двадцать лет спустя Восточная Европа пересобиралась несколько раз: одни страны вступили в Европейский Союз, другие в НАТО, третьи — остались на периферии. Несмотря на аннексию Крыма в 2014 году, санаторий «Форос» до сих пор принимает постояльцев. Феминистское движение в Украине продолжает работать. Центры женских исследований теперь есть почти в каждом крупном ВУЗе. А вот в России инакомыслие было раздавлено, в чем убедились, например, участницы панк-группы Pussy Riot, когда попытались выступить против тесных связей Путина с православной церковью.

Тридцать лет глобального неолиберального капитализма породили небывалое накопление капитала, особенно белыми мужчинами. История не знает времени, когда благосостояние планеты было сконцентрировано в столь малом количестве бледных, мужских рук. Можно подумать, что не каждый намерен вложить неимоверные деньги в борьбу за политическую власть, но это вопрос удачи и предрасположенности: сегодня он запустит ракету и нарядит космонавтов во фрак, а завтра ему вздумается усеять своими причудливыми фантазиями сердца миллионов при помощи массмедиа. Сегодня он строит яхту географических масштабов для своих зазноб, завтра пойдет войной на страну с населением 40 миллионов человек. И кто их остановит?

Разумеется, жили на свете диктаторы, чья власть над подданными была безграничной, мужчины с невообразимым богатством, накопленным за счет страданий народа. Но абсолютный размер богатств современных олигархов не имеет аналогов в истории. В конце концов мы должны помнить, что они, конечно, просто люди: стареющие мужчины, чей статус неустойчив, мелочные зануды и манипуляторы, причем необязательно мудрые. Тем не менее их капризы могут стоить миллиона жизней.

Действия Путина адекватно рассматривать лишь в контексте олигархии. Пусть его личное состояние тщательно скрывается, оно вполне может превышать $200 миллиардов, что ставит Путина в один ряд с тремя богатейшими мужчинами мира[3]Состояние двух других богатейших мужчин мира оценивается так: Илон Маск — $268,1 млрд, Джефф Безос — $188 млрд.. Сам по себе Путин — едва ли продукт авторитарного прошлого, равно как не является он и наследником коммунизма, который рухнул тридцать лет назад. Он — в наибольшей степени продукт неолиберального капитализма, и его поступки следует интерпретировать в рамках логики накопительства.

Со дня смерти Николае Чаушеску еще ни один диктатор не выглядел столь невменяемым, столь одержимым и оторванным от реальности. В декабре 1989 года Чаушеску настаивал, что иностранные агенты манипулируют сознанием в принципе покорного румынского населения, которое мечтало лишь о коммунизме и его бессменном правлении, в то время как прямо под балконом, где Чаушеску произнес свою последнюю речь, рабочие требовали его отставки. Его убеждения не пошатнулись даже при встрече с расстрельным отрядом. Ничто не заставит и Путина усомниться в своих барочных идеях о наркоманах, нацистах и сексуальных извращенцах, которые спят и видят, как бы прорвать российские границы. Универсальное оправдание войны — вымышленная угроза внешней агрессии — тоже останется без вопросов.

Исходя из этого, мы должны признать, что это не российская, а путинская война. В рейтинге международной правозащитной организации «Репортеры без границ» Россия занимает 150 место из 180 по уровню свободы прессы. С начала российского вторжения в Украину на антивоенных акциях задержали почти шесть тысяч человек[4]Цифра приводится на момент публикации 4 марта. По данным портала ОВД-Инфо на 27 апреля в России 15,440 тысячи задержанных.. В пятницу [25 февраля] «Новая газета» вышла на украинском языке в знак протеста, и Путин предупредил Дмитрия Муратова, главного редактора «Новой» и лауреата Нобелевской премии мира, что международная награда его «не спасет». Российские феминистское движение тоже призвало к антивоенному сопротивлению, сделав акцент на том, что от войны в первую очередь страдают женщины и рядовые граждане.

Богачи всегда найдут способ избежать опасностей войны. Состоятельные украинцы сумели покинуть страну на частных самолетах, у них наверняка есть уже несколько гражданств, им не понадобится статус беженцев. С другой стороны, российскую армию составляют выходцы из бедных семей — те, у кого не было связей и ресурсов, чтобы откосить от обязательной службы. Инфляция, вызванная санкциями США, которые, по плану администрации Джо Байдена должны образумить российских олигархов, уже превратила жизнь обычных российских граждан в хаос. Граждане Украины вынуждены бежать из осажденных городов пешком, прихватив пожитки.

Мариуполь, 14 апреля. Павел Климов, Рейтер.

Сейчас это кажется удивительным, но в Форосской летней школе нас не занимал классовый анализ. Мы разбирали историю женщин, гендерную социологию, постструктуралистские и феминистские теории, читали таких авторок, как хорватская феминистка Славенка Дракулич. При этом нищета, общий для каждой из нас опыт, никогда не обсуждалась. Как и экономические преобразования в наших странах. У нас не было критического взгляда на неолиберализм, хоть мы и являлись его первыми жертвами.

Я мечтала переехать на Запад, жить, скажем, в Париже или в Лондоне, съездить в Кёльн и Копенгаген, Милан и Барселону. Нехватка денег не позволяла этой мечте воплотиться — даже будь у меня средства, все равно не было визы, без которой на Запад было не попасть. Все мои коллеги из Восточной Европы были на мели. Мы с трудом оплачивали счета на мизерную зарплату, читали постструктуралистскую теорию с ксерокопий, которыми радушно делились западные коллеги. Как это часто бывает с обездоленными, мы стали одержимы возможностями, которые обещала черная экономика. Некоторые мои друзья впутывались в самые затейливые схемы. Были моменты, когда кому-то действительно удавалось обогатиться за короткий срок, и никто не понимал как, все сгорали от любопытства. Но большинство таких авантюристов в конце концов оказывались без гроша, иногда потеряв не только накопления, но и собственные дома.

В один из последних дней Форосской летней школы мы отправились в Севастополь, самый крупный город Крыма. Я шла по улице, ведущей к Музею Черноморского флота, в старой части города; пожелтевшие листья под ногами предвещали осень: та улица с облупившимися фасадами могла находиться где угодно — от Сплита до Тарту, от Праги до Санкт-Петербурга. При социализме подобный пейзаж казался пережитком прошлого, которое мало волновало нас — социализм, в конце концов, подарил людям современные и комфортные жилые дома. Но после падения идеологии такие улицы символизировали нашу безнадежную бедность; если б только у нас были деньги на их реставрацию, мы бы все восстановили, воссоединились бы с досоциалистическим прошлым, и наши города стали бы выглядеть как на Западе. В тот вечер мне открылась их тоскливая, несовершенная поэтика. Как и мы, эти улицы были свидетельницами.

По возвращении в Румынию оказалось, что стабильная работа на полную ставку меня там не ждет. К октябрю я свыклась с режимом трех подработок: вела проект о домашнем насилии, преподавала в университете и переводила тексты. Вместе эти инициативы приносили мне ежемесячный доход примерно в 150$. Это не конвертация валюты задним числом для удобства американских читателей; мы действительно оценивали доходы именно так. После нескольких лет галопирующей инфляции государство снизило стоимость лея в 10 тысяч раз, из-за чего румынская валюта стала слишком нестабильной, а позже и вовсе непонятной, чтобы считать в ней.

У меня был средний заработок, относительно неплохой по тогдашним румынским стандартам, хотя каждая моя работа требовала куда больше времени, чем я изначально предполагала: каждая была как работа на полную ставку, за исключением, собственно, ставки. Мне едва хватало времени на сон. Помню, как от похода в супермаркет накатывало бессилие, когда на кассе половину зарплаты приходилось отдавать за йогурт, хлеб, макароны и яблоки. В конце месяца приходилось брать взаймы — но в то время, как я поняла, это делали все.

Все же румыны зарабатывали куда больше, чем их коллеги с Востока, будь то россияне или украинцы. Я узнала, что грузины выживали на $15 в месяц, а электричество у них работало по паре часов в день.

«В смысле $50 [fifty]?» — помню, переспросила я.

«Нет, $15 [fifteen]», — ответила женщина.

Стоял 2000 год. В наших странах социализм пал уже как десять лет. Не оставалось повода думать, что значительные преобразования вот-вот наступят.

Чернигов, 4 марта. Димитар Дильков, AFP.

Я стала подавать заявки в американские ВУЗы, где были докторские программы в области женских исследований. Ничто другое меня не интересовало. Спустя пару месяцев после того, как я разослала четыре пухлые папки с документами, на почту Yahoo пришел один сдержанный ответ: меня приняли на программу докторантуры, и в течение четырех лет мне полагалась работа помощницей при преподавании. Сообщение подписала американская профессорка: «в сестринстве», — выразилась она. Хотелось быть благодарной, но я не могла даже представить, в каких условиях возможно равенство, которое преодолело бы разрыв между нашим статусом, будь то по части свободы передвижения, власти или материальной обеспеченности.

Тогда мне еще была неясна нестабильная хватка восточных европейцев за белость, и как она оставляет нас в подвешенном состоянии между властью и ее нехваткой. Сейчас я поняла, что войну в Украине и реакцию Запада нельзя полностью осознать без осмысления роли расы. Ученые вывели множество названий для расовых категорий, применимых к белости, но, на мой взгляд, проще всего описать парадокс Восточной Европы так: мы белые, но не западные. Эта белость проявляется сильнее всего, когда ей забивают цыган, украинское этническое меньшинство, за кем тянется долгая, полная боли история эксплуатации, включая полтысячелетнее рабство.

Тем не менее незападный статус обнажает нашу немощь на мировой арене. «Сравнительно цивилизованный», «относительно европейский», — высказался Чарли Д’Агата в эфире CBS News, и та выдающаяся фраза, за которую репортер впоследствии извинился, без обиняков иллюстрирует глобальную иерархию, раскрывшуюся западному взору. С одной стороны, «цивилизованные» и «европейские», больше похожие на «нас» (западных), чем люди с иным цветом кожи из других частей света. Буквально несколько лет назад, например, кризис вокруг беженцев из Сирии освещался в прессе совсем иначе. С другой стороны, восточные европейцы воспринимаются лишь как «сравнительно» цивилизованные и «относительно» европейские. Лишь при сопоставлении с другими — цветными, других религий — можно допустить, что украинцы приемлемы на Западе, но даже в таком случае их позиция будет подчиненной.

Слова президента Владимира Зеленского, что Украина стремится стать «равноправным членом Европы» едва ли воплотятся в жизнь, даже если процесс вступления Украины в Европейском Союзе магически ускорится. Судя по опыту других постсоциалистических государств, само по себе вступление в Европейский Союз не гарантирует процветания, и многие страны Восточной Европы столкнулись впоследствии с крупными волнами эмиграции. В порядке вещей, что у многих восточноевропейских семей есть родственники в трех, а то и в четырех других странах, из-за общественного истончения в конце социалистической эпохи. Лишь немногие поляки и румыны смогли воспользоваться экономическими преимуществами от сотрудничества с Европейским Союзом, большинство же балансирует на краю бедности. Возможность трудоустройства за рубежом ослабила худшие эффекты нищеты, но вместе с тем обернулась утечкой мозгов: Восточная Европа лишается своего медперсонала и врачей, уезжающих на Запад, который не вкладывался в их образование. В Европейском Союзе восточноевропейские работники воспринимаются как неугодные граждане второго или третьего сорта даже при том, что на их присутствии зиждется локальная экономика. На пике пандемии румынские сельскохозяйственные работники были перемещены самолетами в Германию, чтобы работать на тамошних фермах в антисанитарных и небезопасных условиях.

Следовательно, нельзя объяснить текущую войну, упоминая концепцию «свободного мира» некритически. Равно как Путин — продукт не постсоциализма в чистом виде, а скорее и прежде всего — алчного неолиберализма, так и Украина — не только постсоциалистическая страна, но и часть глобальной миграционной цепи. Среди беженцев, спешно покидающих страну есть не только украинцы или цыгане, но и студенты из Индии, черные украинцы с разнообразными корнями. Устаревшая концепция «Восток против Запада» не учитывает опыт, связанный с расой, и те привилегии, которые белым украинцам полагаются, а остальным — нет. Однако приблизиться к истинной демократии, которая доступна вне зависимости от цвета кожи и страны рождения, мы сможем, лишь взяв во внимание проблему расы — то, как расистский язык ранжирует и валидирует жизненный опыт и боль, как он отбирает тех, кто по приближению к белости достоин сострадания.

В воскресенье, 27 февраля россияне обстреляли ракетами Харьков вместе с его тридцатью восьми университетами и прогрессивными центрами гендерных исследований. Простые граждане и рядом не стоят с профессиональной армией.

Я начала это эссе, всей душой желая, чтобы война прошла, Волнуясь, что Украина может превратиться в следующий пример бесконечной войны, в которую США превратили наш век. Уничтоженные ракетными выстрелами жилые дома, сравненная с землей инфраструктура, люди, которые пытаются отыскать обломки прошлой жизни под бетонными завалами, — эти образы до боли знакомы. Война уже истребила жизнь украинских городов. Жители Харькова, оставшиеся там, считают, что им повезло, если рядом есть продуктовый, куда можно выбраться за провизией. Единственное, что меня волнует (с безопасной дистанции в США): почему американское военное подкрепление до сих пор не в Украине?

Региональная постсоциалистическая солидарность возникает вновь. Недавно Pussy Riot выложили в твиттере кадры разбомбленного центра Харькова, напомнив, что именно в Центре гендерных исследований к ним в руки впервые попала феминистская литература. Украинские беженцы ищут укрытия в Молдове, Румынии, Словакии, Венгрии и Польше. Первые две страны — с наибольшей протяженностью украинской границы — считаются беднейшими странами Европы. Их усилия мобилизованы, пока страны побогаче, вроде Великобритании, стран Западной Европы и США неспешно рассуждают, стоит ли им вмешиваться и чем ради этого пожертвовать.

Ирпень, Киевская область, 29 апреля. Валентин Огиренко, Рейтер.

Существуют свидетельства расистских преступлений на границах. Катастрофы и война упрочняют и без того существующие иерархии и усиливают беззащитность самых слабых; опасность для жизни беженцев, представляющих ЛГБТК+ сообщества, увеличивается во много раз. Прискорбно, что многие мейнстримовые восточноевропейские интеллектуалы, оперирующие понятиями постсоциализма, уклоняются в своих рассуждениях от критики западных демократий, и еще с 1990-х щетинятся, когда слышат о политической корректности. Но свежее поколение ученых и активист_ов в Восточной Европе уже созрело: они придерживаются феминистского, мультикультурного подхода и готовы поддержать антирасистскую политику, которая обращает взор на глобальный мир, интерсекционально ставя во главу угла потребности угнетенных. Цветные репортеры на собственном примере показали, что постановка категории расы как основной темы для анализа может стать важнейшим ключом к пониманию проблем и специфики региона.

Из восточноевропейского опыта второсортной гражданственности, незападной белости и нищеты в условиях неолиберального капитализма должна возникнуть новая солидарность, которая свяжет бедствующих и цветных людей повсюду — в странах от первого до третьего мира. Вместо того чтобы требовать от маргинализованных сообществ белости, которая существует лишь условно и частично, или «цивилизованности», что бы это вообще не значило, нам стоит опираться на свои воспоминания о социализме, чтобы требовать прекращения олигархической власти по всему миру, конца неолиберального капитализма и становления истинной демократии и свободы для всех.

Примечания:

1 Джей Ди Вэнс — представитель республиканской партии, венчурный капиталист. Александрия Окасио-Кортез — член демократической партии, представляет социал-демократическое политическое объединение.

2 В оригинальном тексте использовано слово bedfellow, которое имеет в английском языке значение: «компаньон» — буквально тот, с кем делишь постель. Сленговый словарь Urban Dictionary предлагает негативную коннотацию «the bedfellows» — пара, живущая в состоянии заблуждений и отрицания.

3 Состояние двух других богатейших мужчин мира оценивается так: Илон Маск — $268,1 млрд, Джефф Безос — $188 млрд.

4 Цифра приводится на момент публикации 4 марта. По данным портала ОВД-Инфо на 27 апреля в России 15,440 тысячи задержанных.