О репаративном чтении: беседа с Димой Передней

1 107        0       

Ив Кософски Сэджвик, «Сломанный бодхисаттва», цианотипия на ткани. Фото Кевин Райан. Фонд Ив Кософски Сэджвик.

Хочу начать с вопроса по мотивам вашего последнего поста в блоге «нимфадва». Вы читали мемуары Лали Хорстманн и зацепились взглядом за сцену, где немецкая протестная молодежь времен конца Второй Мировой смакует байку про то, как Геринг на вечеринке переоделся то ли в короля, то ли в императора, при этом накрасил ногти красным лаком, а глаза — голубыми тенями. При этом вы сразу же проговорили, что увидели в этой сцене мотив феминизации врага, который встречается у Ив Кософски Сэджвик. Она писала о том, что образ распущенного и аморального человека, который жив по сей день, сложился на основе представлений противников гей культуры конца XIX века и отчасти на «Портрете Дориана Грея». В них гей выступает женственным, аристократичным и, если немного отстраниться от ее цитаты Фрейда, «несущим в себе смерть». Правильно ли я понимаю, что историзируя этот образ врага, Сэджвик спорит с Фрейдом, который говорил, что любое параноидное проявление продиктовано непринятием собственных гомосексуальных желаний, и Сэджвик считала, что кто угодно может стать врагом в параноидной риторике? (Про распущенного человека и феминный образ, кстати говоря, даже команда Навального назвала Путина «шальной императрицей», надо упомянуть. Образ хоть и исторически привязанный, а живой по сегодняшний день.)

С Герингом загадочный случай. Многие исследователи указывали на противоречивость сексуальной политики немецкого нацизма, в частности, в отношении гомосексуальности. Подробно об этом, например, в эссе Джека Халберстама «Геи-нацисты?» из его книги «Квир искусство провала». Он там напоминает о так называемых маскулинистах, активистах-гомосексуалах, которые превозносили образ традиционного маскулинного мужчины, что заметно сближало их с идеологией нацистов. И те, и другие на дух не переносили женоподобных гомосексуалов. Более того, у этой ненависти к мужской феминности были и расистские основания. Считалось, что мужчины-евреи феминизированы слишком большой вовлеченностью в дела семьи и дома и не живут, как и феминные гомосексуалы, согласно своему мужскому долгу. А в основе его прежде всего превосходство мужчин и преданность маскулинисткому государству. Стоило бы учитывать эти гендерные выверты, раз мы стали так много говорить о нацизме.

Предложу пару визуальных примеров, каким политическим значением может обладать образ феминного мужчины в искусстве. Работы Владика Мамышева-Монро сегодня очень по-новому заиграли. В своей знаменитой серии «Политбюро» он рисовал феминный мейкап поверх фотопортретов руководителей КПСС — техника, кстати, знакомая многим квир-людям еще с детства. Также у него есть портреты Горбачева в образе индийской женщины. Для Мамышева-Монро это сознательный ход. Он говорил, что благодарен Горбачеву за переход России с мужской политики на женскую политику. То есть своими работами он как бы призывал женское в политику, и, думаю, допустимо трактовать в его визуальной системе Перестройку как своего рода трансгендерный переход. Хотя эти его портреты смешные, тем не менее, есть ощущение, что они сделаны с любовью, заботой, надеждой — а это признаки репаративной практики, о которой мы еще будем говорить.

Сравним теперь с образом-мемом, получившим распространение после 2013 года как реакция на гомофобный закон РФ о гей-пропаганде. Это портрет Путина в ярком мейкапе, Путин в дрэге. Автор, насколько я понимаю, неизвестен (читатели прокомментировали, что авторы — группа активистов Quarteera — прим. ред.) Изображение активно использовалось критиками консервативной политики РФ, в том числе и самими квир-людьми. Но здесь, по-моему, на первом плане именно поиск врага, некое перебрасывание друг другу горячей картофелины: ты унижаешь нас, а мы унизим тебя. Причем сделаем это патриархальными же методами, средствами фемфобии и трансфобии. В этом образе виден и параноидный аспект разоблачения, аутинга — он как бы сам «из этих». Разумеется, российский суд запретил это изображение Путина как экстремистское.

Почему мы говорим о параноидном в этой связи? Фрейд впервые связал паранойю и гомосексуальность на примере случая немецкого судьи Шребера. Как пишет Сэджвик, дальше эта мысль в основном использовалась психиатрией для патологизации всех гомосексуалов, пока в 1960-х не началось активное движение за сексуальные права. Гей-активист Ги Окенгем в своей теоретической работе «Гомосексуальное желание» перевернул представления о паранойе, предложив смотреть через нее не на саму гомосексуальность, а на механизмы гомофобии и на гетеросексистскую систему в целом. Как работают гомофобия и гетеросексизм? В 1980-х гг. такая оптика легла в основу квир-теории благодаря Сэджвик среди прочих. Считается, что она ввела в теорию понятие «антигомофобный». В своем исследовании «Между мужчинами: английская литература и мужское гомосоциальное желание» Сэджвик утверждает, что в конце XIX века гомофобия превратилась в тотальное параноидное орудие контроля в обществе. В параноидно-гомофобном мышлении и ситуации гомофобного насилия предполагается, что кто угодно может оказаться гомосексуалом. Более того, в этом свете мужчина никогда не может быть до конца уверен, не гомосексуален ли он сам. Что оказывается на руку любой власти, которая захочет использовать гомофобную панику-паранойю для контроля над всеми мужскими связями в обществе (и шире в «рамочной системе обмена-женщинами», как пишет Сэджвик). Подчеркнуто гомосоциальные мужские сообщества — это, например, армия, церковь, во многом политическая сфера.

Это я очень сужаю, в истории квир-мысли масса других имен, идей и течений. Хотя бы Радикальные феи! Тут рекомендую хрестоматию «Гей и лесбийское движение на Западе» под редакцией Созаева и Синельникова. Но если продолжать тему параноидной гомофобии и образа врага, то, конечно, особый (иерархический) страх мужчины связан с тем, что кто-то может посчитать его «пассивным гомосексуалом». Отсюда, видимо, живучесть стереотипа феминного гомосексуала. Геи очень по-разному себя репрезентируют, но феминный гей для гетеросексистского взгляда особо заметен и поэтому вечно становится «козой отпущения». Вообще это древний мужской страх, буквально — феминного гомосексуала проклинали и в Древней Греции, и в Древней Руси. На архаично-патриархальный взгляд, мужчине взять на себя женскую роль, женскую позицию — преступно, адъ. Теперь, может быть, понятнее, почему российские пропагандисты используют фотографии Зеленского и Арестовича в женских образах, и столько внимания уделяется маскулинному торсу Путина. Выходит, что все это разборки мужчин с мужчинами, и в этих разборках женское, гомосексуальное и квирное объективируется и служит средством социального угнетения и контроля. Как пишет Сэджвик — мощным орудием для манипуляции любой формой власти. Отдельно отметим, что войне нужны маскулинные солдаты, а не мужчина, погруженный в вопросы семьи и дома. Неудивительно, что особо милитаризованные страны продолжают противиться «гендерным свободам» и образу феминного мужчины.

Ив Кософски Сэджвик, «Без названия». Фонд Ив Кософски Сэджвик.

Сегодня мы видим парад параноидных риторик как на уровне пропаганды, так и в протестной среде, как и во времена Хорстманн. По этой причине, как я думаю, нам и нужно вернуться к теоретикессе литературы Сэджвик с ее центральным концептом антипараноидного, репаративного чтения (направленного на улучшение и позитивный аффект), хоть мы и концентрируемся преимущественно на визуальном искусстве. Ближайшее репаративному чтению понятие, которое я смогла найти «у нас», называется «микроутопия» и заимствовано из Николя Буррио. Но вот применялась эта идея в довольно узком контексте, например, на массовых обедах художника Риркрита Тиравании, и быстро вышла из фавора критиков, потому что нельзя приравнять утопию, пусть и микро, к обеду с лапшой. Вполне законная критика, к сожалению. Какими Сэджвик видела инструменты репаративного чтения, и какие примеры в литературе или теории литературы можно найти?

В самом деле, в 1990-х гг. Сэджвик увидела, и на примере собственных работ тоже, что параноидная оптика получила монопольную позицию не только в квир-критике, но в оппозиционной критике в целом, в том числе феминистской. При этом заразная паранойя не предлагает никакого выхода вне себя. Речь о фрейдистской гомофобно-центрированной паранойе. Однако Сэджвик, не исключает какого-то иного, «более экологичного понимания паранойи». Отсюда ее интерес к возможностям репаративных прочтений и практик. Впервые Сэджвик подробно раскрывает эту тему в своем эссе 1997 года «Параноидное чтение и репаративное чтение, или как же тебя параноит, поди думаешь, что это эссе о тебе». Текст вошел в ее последнюю изданную при жизни книгу, и до сих пор вдохновляет многих теоретик_есс. Возможно, потому что Сэджвик успела дать только манящие очертания идеи репаративного. Тут, пожалуй, подойдет и сравнение с «гетеротопией» Фуко — теорией, которую он так и не развил, но которая продолжает привлекать новые интерпретации. Может быть, сама эта очарованность незаконченной мыслью тоже по-своему репаративна. В 2009 году Сэджвик скончалась. Разные автор_ки продолжают обращаться к теме репаративного (даже применительно к пандемии). В 2017 году прошел симпозиум «Репаративное чтение в XXI веке» (есть на vimeo).

В связи с визуальным искусством Сэджвик, например, пишет о репаративном потенциале кэмпа (в американском наречии: манерность, прим. ред.) как квир-практики. Кэмп можно интерпретировать в параноидной оптике, как это делали Джудит Батлер (они/им, тоже основатели квир-теории вместе с Сэджвик), то есть в качестве пародирования и разоблачения установок доминирующей культуры. Параноидно понимаемый кэмп «прозревает культуру до самого ее скелета». Репаративный же импульс в ином: раз окружающая культура неблагоприятна для прокорма, надо скомпоновать такой объект, который может дать питательные ресурсы. Сэджвик перечисляет различные репаративные практики кэмпа, например, использование фрагментарных, маргинальных изделий, барахла и обрезков, или «дезориентирующее» противопоставление популярной и высокой культуры. Она приводит в пример таких автор_ок, как перформансистка Холли Хьюз, режиссер Кеннет Энгер, художник ассамбляжа Джозеф Корнелл и режиссер, фотохудожник Джек Смит (о его предельно квирном художественном фильме «Пламенеющие создания» есть эссе Сьюзен Зонтаг).

Другие примеры репаративного по Сэджвик. Особое принятие неожиданностей, которые паранойя, в свою очередь, терпеть не может. Восприятие и использование ошибок не как унизительного промаха, а как созидательных сюрпризов. (Больше об этом в уже упомянутой книге Халберстама «Квир искусство провала», где показан негетеронормативный и антикапиталистический потенциал лузерства, проигрыша, неуспеха и даже смерти.) Буддийская возможность некармы, иные темпоральности вне параноидной эдипальной системы смены поколений, прустовские прозрения в последнем томе «В поисках утраченного времени». Надежда и даже сослагательное наклонение, к которому у нас принято относиться пренебрежительно («если бы да кабы»), а для Сэджвик это, скорее, трудная, освобождающая работа с прошлым. Приведу одну из моих любимых цитат из нее: «Надежда, хотя переживание ее часто приводит к переломам и даже травмам, является одной из тех энергий, посредством которой репаративно позиционированная читательница пытается объединять встречаемые или создаваемые ею фрагменты и частичные объекты. Раз читательница обладает полем для осознания, что будущее может отличаться от настоящего, ей также открыто обдумывание таких глубоко болезненных, глубоко освобождающих, этически ключевых возможностей, как например то, что прошлое, в свою очередь, могло сложиться иначе, чем оно сложилось в действительности».

Ив Кософски Сэджвик, «Без названия». Фонд Ив Кософски Сэджвик.

Из того, что мне удалось понять о репаративном чтении, Сэджвик полностью отвергает такую идею во фрейдовском психоанализе, что мы на самом деле хотим не того, чего хотим открыто. Буквально на днях я прочитала Фрейда про Человека-крысу, где юноша очень переживал, что его отец умрет (хотя тот уже умер на момент их встречи с психоаналитиком), а уже в процессе анализа выяснилось, что он бы его и убил в своей фантазии, и как раз по поводу этой фантазии так терзался. Чего же мы на самом деле хотим по Сэджвик?

Как квир-теоретик, Сэдвжик больше тяготеет к неэдипальной психоаналитической теории Мелани Кляйн. О разнице теорий Фрейда и Кляйн она пишет в эссе 2007 года «Мелани Кляйн, и Какое влияние имеет аффект» — это и своего рода сиквел к эссе о параноидном и репаративном чтении. Само понятие репаративного Сэджвик позаимствовала именно из теории Кляйн. По Фрейду, ребенок хочет абсолютной власти. По мере развития индивиду приходится подлаживать свое желание под общественные запреты, однако идея власти как абсолютной никуда не уходит, она направлена на то, что доступно. Ребенок же Кляйн изначально находится в состоянии агрессивной, завистливой жадности, которая представляет смертельную опасность не только для любимых объектов, но и для самого ребенка. Так что ощущение собственной абсолютной власти пугает его не меньше, чем власть родителя. Ощущение, что власть — это форма отношений, в частности через обмен аффектами, что можно через отношения регулировать степень власти, не уничтожив другого или себя, это ощущение приносит ребенку большое облегчение и сильно смягчает его тревогу. Однако это мимолетное достижение, нужно снова и снова его улавливать. Если в центре теории Фрейда — желание и вытеснение желания (дуализм, как подчеркивает Сэджвик, и дуализм ей не близок), то в теории Кляйн вытеснение лишь один из защитных механизмов среди прочих. Централен же для теории Кляйн именно аффект тревоги.

По Сэджвик, теория аффекта тавтологична. То есть никто не может объяснить, почему мы чувствуем те или иные аффекты. Все становится еще сложнее, когда она затрагивает теорию Мелани Кляйн. У Кляйн люди находятся в «параноидно-шизоидной» позиции во младенчестве, и это значит, что все объекты младенцы делят на «хорошие» и «плохие», и всячески от плохих защищаются. Потом субъект вырастает и понимает, что в одном объекте есть как хорошее, так и плохое. Как тогда Сэджвик делит аффекты на «хорошие» и «плохие», если выступает за зрелого, взрослого читателя, и в каком виде мотив сложности аффекта у нее встречается? Может быть, тут есть мой логический промах в том, что аффект не обязательно объект. А что он тогда, и что из теории аффектов Сэджвик использует?

Когда Сэджвик пишет о параноидном и репаративном, она в общем и не покидает территорию Кляйн. Как я понимаю, токсичный аффект тревоги, по Кляйн, вызывает формирование бессознательного в ребенке, в результате чего для него происходит бессознательное разделение мира на плохое и хорошее, на частичные объекты. Как раз такой механизм разделения Кляйн связывает с параноидно-шизоидной позицией. Сложность же, как отмечает Сэджвик, в самих текстах Кляйн, особенно после 1935 года, когда она вводит в свою теорию понятие депрессивной позиции. Эта позиция охватывает не только депрессию как таковую, но и различные ресурсы для ее исправления и преодоления. Для ребенка и взрослого, по Кляйн, возможен момент временного выхода из тревоги параноидно-шизоидной позиции. Иными словами, момент — и необязательно долговечный — достижения депрессивной позиции. Тут и открываются репаративные возможности. Репаративный от «to repair» — исправлять, восстанавливать. Происходит компоновка частичных объектов в некое подобие целого объекта. Простейший пример: ребенок разделяет мать на «плохую мать» и на «хорошую мать» — это частичные объекты, а депрессивной позиции ребенок достигает, когда соединяет эти объекты в целый. Тут не столько целая мать, в которой есть и плохое, и хорошее, сколько непростое понимание, что плохое и хорошее неразделимо на любом уровне. В зависимости от того, насколько жизнеспособным получился цельный объект, он дает ребенку или взрослому нужное пропитание, эмпатичный взгляд и передышку от невыносимой тревоги.

Сэджвик пишет о своих сложных отношениях с текстами Кляйн и, повторюсь, о сложности для восприятия самих текстов Кляйн. У той можно споткнуться о мысли вроде «хорошая частичная грудь обеспечивает канибалистическую защиту от пожирающего нашествия фекалий». Но, честно говоря, для меня и тексты самой Сэджвик не менее сложны. Она так подкована в теории! В той же теории аффекта, которая, как я понимаю, до сих пор мало задействована. Или когда она пишет о тавтологичности — я сама не уверена, что понимаю это до конца. Сэджвик пишет о тавтологичности мысли Фуко. По-видимому, это некая закольцованность антигомофобной и антирепрессивной мысли, которая только воспроизводит и множит фрейдовскую гипотезу вытеснения, но не предлагает средств избавления. Что до аффекта, в отличие от мотивационно ориентированного психоанализа Фрейда, психоанализ Кляйн основан на аффекте и отражает развитие аффектной жизни. При этом теории Кляйн свойственна особая «вещность». В конце концов именно она зачинательница теории объектных отношений. Согласно Кляйн, мыслительная жизнь человека заполнена не идеями, знаниями, побуждениями и вытеснениями, а «внутренними объектами» — вещами, в том числе другими людьми и «отрубленными» частями людей. Поэтому, видимо, и возникает эта путаница, является ли аффект объектом. Для лучшего понимания кляйнианских идей Сэджвик также привлекает теоретические разработки Сильвана Томкинса — пионера теории аффекта. Томкинс предпринял подробную научную классификацию аффектов, и для определенных целей делит их на негативные и позитивные. Но не знаю, стоит ли смешивать это с «хорошими» и «плохими» частичными объектами Кляйн? Томкинс показал, что предвосхищение негативного аффекта, которым постоянно занят параноик, может блокировать задачу обнаружения позитивного аффекта. Параноику, по Томкинсу, позитивный аффект нужен только на время, например, как защита от унижения. Но он не заинтересован в том, чтобы искать стратегии продления позитивного аффекта. Можно сказать, что не заинтересован в репаративных стратегиях. У Кляйн видим, что ребенок или взрослый могут двигаться от стратегий по упреждению боли, которые предлагает параноидно-шизоидная позиция, в сторону устойчивого поиска удовольствия — посредством репаративных стратегий депрессивной позиции.

Ив Кософски Сэджвик, «Без названия». Источник: Фонд Ив Кософски Сэджвик.

Когда я впервые заинтересовалась репаративным чтением, у меня сразу возник вопрос. Разве может быть более эффективная стратегия «улучшения», чем показать что-то страшное из сегодняшнего дня, чтобы это не повторилось? Сегодня я уже не столь уверена в этом, потому что неподготовленный зритель любые сводки и кадры с войны воспринимает как фейки. Как к такой стратегии относилась Сэджвик? С одной стороны, ее репаративное чтение направлено не на предотвращение плохого, это как раз параноидная риторика, а на стремление к удовольствию. С другой, она и сама рассказывает, сколько друзей ей приходилось терять в 1990-е в разгар эпидемии ВИЧ, поэтому у меня не получается в вопросе «страшной» картинки и Сэджвик прийти к однозначному выводу.

Может быть, тут как раз поможет мысль о цельном объекте, который ребенку или взрослому удалось «починить», соединить из «плохого» и «хорошего» во что-то, что позволяет ему проявлять заботу, любовь, что дает живительное пропитание… Сравним это с позицией государства, которое вообще не признает своих ошибок, говорит «мы хорошие и точка», отказывается вглядываться в трагические страницы своего прошлого и предлагает идею безупречной нации. Или с обществом, которое не желает знать правду о настоящем. В этом смысле персона, которая готова признавать и страшное, находится, возможно, в более продуктивной позиции, то есть у нее тревога, страх, ярость, депрессия, но гораздо больше простора для того, чтобы выйти из параноидного состояния и в дальнейшем создать репаративный объект. Это, наверное, и о крушении идеалов. Интересно, что Сэджвик часто подчеркивает, что целый объект, который удалось «исправить», восстановить, вовсе не обязательно будет напоминать ранее существовавший объект. Она отмечает, что в репаративном импульсе нет ничего консервативного.

Тем не менее, даже если удалось создать цельный объект, это не страхует от отката снова и снова в депрессию, в маниакальный эскапизм или к защитным механизмам параноидно-шизоидной позиции. Так что вопросы, как сделать, чтобы не повторилось, и почему повторяется, похоже, зашиты в сами циклы человеческой психики. Сэджвик также делится личными ощущениями, что активистская политика происходит на неком пересечении параноидно-шизоидной и депрессивной позиций. Активизм может быть направлен на улучшение, но структурирован параноидно: его движком могут стать презрение к оппонентам, коллективные фантазии о беспомощности и абсолютной власти, поиск козлов отпущения, расколы. Ресентимент, по мнению Сэджвик, тоже происходит в параноидном режиме. Она спрашивает, какой самый яркий признак ресентимента, и отвечает — обвинить других, что они движимы ресентиментом. Сэджвик указывает на схожесть концепции ресентимента Ницше и проективной идентификации Кляйн. В параноидно-шизоидной позиции личность отделяет хорошее от плохого, и проецирует собственные плохие частичные объекты на других, не только чтобы причинить вред другому, но и чтобы завладеть и получить контроль над другим. Подобные механизмы, как считает Сэджвик, незаменимы для понимания заразности параноидного мышления, движущих сил политики и, например, отношений в маленьких коллективах.Когда твои друзья каждый день умирают от ВИЧ, когда люди гибнут каждый день, как сейчас, конечно, не до репаративных чтений, берет ярость и хочется призвать кого-то к ответственности. Однако это и стало, по-видимому, главным зарядом для формирования квир-теории — пускай в основе антигомофобной, феминистской, антимилитаристской и прочих критик оказывается паранойный движок, но если бы не было этого яростного взгляда на ужасное и на угнетение, не возникли бы активизм, теории, движения, замечательные тексты и эффект, в конце концов.

Приведу и противоположный визуальный пример. Украинская команда Фрiфiлмерз сейчас занимается сбором гуманитарки и помощью беженцам из Мариуполя и других городов. В своих фотоотчетах они, очевидно, опасаются, находясь близко от фронта, показывать лица, но делают это в очень репаративном ключе — в форме жизнерадостных коллажей с головами котиков, ежей, птиц и цветов.

В одном из эссе Сэджвик ссылается на историка, исследовавшего американские теории заговоров, Ричарда Хофштадтера. А он в свою очередь писал, что на протяжении своей истории конспирологи в США сознательно или нет мимикрировали под образ своих выдуманных врагов, выстраивая похожим образом и отношения, и заимствуя атрибуты. Например, ку-клукс-клановцы очень близко перенимали католическую атрибутику, при этом выступали против католицизма. Насколько мне представляется, Россия в борьбе за традиционные ценности и против «гендерных свобод» и «англосаксов» стремится скопировать прежнюю Америку. С точки зрения квир-теории есть ли сходства, а в чем разница сегодняшней риторики российских властей и прошлым других стран?

Думаю, много современных параллелей. И там, и там консервативные политики обосновывают свои гомофобные и мизогинные решения цитатами из Библии. Запрет учителям на обсуждение ЛГБТ+ и гендерных вопросов с учениками. Есть данные, что в России эпидемия ВИЧ, но эта информация замалчивается, как и в США в годы эпидемии. Мне бы хотелось обратить внимание на другое, опять же из текста Сэджвик. В первые шесть лет эпидемии президент США ни разу не произнес слово СПИД, как будто его и не было, и это несмотря на трагическое количество погибших.

Понятно, что квир-активисты и теоретики были этим разозлены и работали в параноидном режиме. Но в середине 1990-х наступил радикально освобождающий момент, когда стало ясно, что ВИЧ лечится, что теперь это одно из хронических заболеваний, с которым можно прожить полноценную жизнь. Это был момент надежды, момент сюрприза, вдохновивший Сэджвик на пересмотр своих теорий, на большее экспериментирование с мыслью. При том что одновременно с этим она узнала о собственном диагнозе — ее рак стал неизлечим. Сэджвик пишет, что это ее не подкосило, депрессия ей давно знакома, она уже научилась находить из нее, через нее творческие, репаративные энергии. Однако она замечает, что многие критики так и продолжили работать в параноидном режиме, и даже новая, современная ей критика воспроизводит параноидные сценарии, хотя окружающие условия уже кардинально изменились. Наверное, это могло бы послужить ориентиром и предупреждением сегодняшним активист_кам и всем людям, которым небезразлично. Понятно, что данный момент так безнадежно жесток, что мысль невольно работает в логиках паранойи, тревоги, страха, гнева, разочарования — все эти аффекты важны, но однажды обязательно наступит момент освобождения, в той или иной форме (есть даже понятие послевоенных репараций). И тогда, наверное, для собственного психического равновесия и прорыва в будущее станет важно позволить себе быть депрессивными в репаративном смысле, а не продолжать воспроизводить параноидные мышление и практики, в общественной ли деятельности, в критике ли или в искусстве. Это, конечно, не какой-то общий рецепт, возможно, для кого-то репаративные практики актуальны уже сейчас. Сразу вспомнилась, например, арт-терапия для беженцев: как по-новому восстановить то, что насильно разрушено.

Ив Кософски Сэджвик «Красота — это вереница гипотез», цианотипия на ткани. Источник: Фонд Ив Кософски Сэджвик.

Сэджвик была противницей метода критики, обозначаемого ей как «все врут». Она писала, что если это так, то врет и сам автор реплики. В ее времена ее критика предназначалась в основном активистам. Она, наверное, не могла знать, что со временем такой дискурс станет телевизионным мейнстримом. Но как бы она сопротивлялась желанию развенчивать ложь? Искала ли бы она в ней элементы истины?

Сэджвик предлагает вместо вопроса «Является ли знание истинным, и как нам в этом убедиться?» исследовать такую область, как перформативность знания. То есть как действует знание: стремление к нему, обладание им, развенчание его. Какими способами можно продвигаться между его причинами и следствиями. При анализе текста Пруста Сэджвик также спрашивает, может ли радость, которую вызывает какое-то знание, служить доказательством его истинности? То есть, видимо, можно ли замерить истину аффектом? 

И все же я чувствовал: к этим истинам, что разум извлекает непосредственно из реальности, не стоит относиться свысока, пренебрегать ими, ведь они могли бы обрамлять материей не столь чистой, но все же проникнутой разумом, те впечатления, которые за пределами времени дарит нам единая сущность ощущений прошлого и настоящего, но они ценятся дороже и в то же время слишком редкостны, чтобы из них одних могло состоять произведение искусства. Они могли бы для этого пригодиться, и я чувствовал, как они теснятся во мне, эти истины из мира страстей, характеров, нравов. Их постижение наполняло меня радостью и в то же время напоминало о том, что лишь одну из них я открыл в страданиях, другие же — в убогих удовольствиях. Перевод А. Н. Смирновой.

Это положение не выдерживает критики, но для Сэджвик важнее то, что у параноидного и репаративного знания разные мотивы для поиска истины — упреждение боли и удовольствие, соответственно. И только параноидному знанию свойственно отстраняться от своего аффективного мотива и маскироваться под саму суть истины.

По-моему, тут особенность мысли Сэджвик: ей как будто всегда интереснее увидеть не то, что происходит в мейнстриме, но около, где-то рядом, вокруг принятого дискурса. Это всегда какая-то неожиданная, экспериментальная оптика и больший простор. Как сказали Джудит Батлер, сочинения Сэджвик делают ее читаль_ниц более «вместительными».