Белишкина Алина - Aroundart.org / Журнал о современном искусстве Thu, 17 Oct 2024 15:38:08 +0000 ru-RU hourly 1 https://wordpress.org/?v=4.6.29 /wp-content/uploads/2018/07/cropped-a-32x32.png Белишкина Алина - Aroundart.org / 32 32 Максим Шер и Алина Белишкина «Поверхность письма» /2016/01/14/foto-video-sher-belishkina/ Thu, 14 Jan 2016 11:42:45 +0000 http://aroundart.ru/?p=39368 3 — 13 декабря, 2015 Галерея «Вертикаль», Санкт-Петербург В декабре 2015 года в петербургской галерее «Вертикаль» прошла выставка «Поверхность письма» художника Максима Шера и куратора Алины Белишкиной, которая стала завершающим этапом его пребывания в арт-резиденции ГЦСИ в Кронштадте. Проект является продолжением художественного исследования исторической репрезентации ленинградской блокады, первая часть которого была реализована в форме выставки «Карта и территория», показанной в галерее «Триумф» в 2014 году. Публикуем видео- и фотоотчет выставки, а также фрагмент из книги Ольги Фрейденберг «Осада человека», размещенный в экспозиции, и эссе куратора выставки Алины Белишкиной. Фрагмент из книги Ольги Фрейденберг «Осада человека» Я услышала в коридоре мгновенное бульканье труб, и это наполнило меня непередаваемым ужасом. Заглянула в уборную – сосуд снова наполнен до краев дрянью, но инстинкт подсказал, что дело уже не только в этом. Открываю, с замиранием сердца, ванную и вижу: ванна до самых бортов полна черной вонючей жидкости, затянутой сверху ледяным салом. Это страшное зрелище ни с чем несравнимо. Оно ужасней, чем воздушные бомбардировки и обстрелы из тяжелой артиллерии. Что-то жуткое, почти мистическое, в напоре снизу, при закрытом чопе (пробке). Страшно, гибельно, угрозой смотрит огромное вместилище с черной, грязной водой. Она бесконечна и необузданна, эта снизу прущая стихия напора и жидкости, эта советская Тиамат – первозданный хаос и грязь. Я с трудом выносила и поднимала свои ежедневные несколько грязных ведер. Но могла ли я вычерпать и вынести 30–50 ведер нашей огромной ванны? Ее черное, страшное содержимое смотрело на меня своими бездонными глазами; это наполнение до самых бортов вселяло ужас и ощущенье еще никогда не испытанного бедствия. Еще миг – и нас, наш дом, наши комнаты зальет эта вонючая черная жидкость, и она будет снизу подниматься и выпирать, и будет разливаться, и это будет потоп снизу, из неведомой и необузданной, не подвластной взору пучины. А я одна, и слаба, и уже вечер, а на дворе зима. Бежать? Куда? К кому? Как оставить тут беспомощную старуху? Я бегала, я убивалась. Управхозихи не было. Я в милицию. Квартального не было. Его сменили. Новый квартальный в больнице. Дворник-баба ничего кроме спекуляции не знает. Водопроводчиков нет в природе. /…/ Близилась ночь. Я заткнула наши двери. Приготовила глубокие галоши. Кое-как мы переспали. Утром мой страх был непередаваем, когда я вставала. Наш пол сухой? Отворяю дверь в коридор. Сухо. Смотрю, со свечкой, по сторонам. Иду в ванную. Сухо. Толкаю дверь. Пол сухой. Смотрю на Тиамат. Все так же у самых бортов страшная, вздутая, черная жидкость, страшная своей полнотой. Опять бегаю весь день. Пишу записки, умоляющие письма, взывающие и грозные заявления. Никто не реагирует. «Власть предержащая» безмолвствует. Помощи нет. И тянутся дни. «Неужели я когда-нибудь привыкну к этому», – думаю я, стоя над Тиамат. Мне вспоминается впечатление от прошлогодних обстрелов. Как было страшно! Как мы содрогались! Но и привыкли. Привыкну ли я к этим, наполненным до отказа черным безднам? Смогу ли жить в такой беспомощности, ожидая нового напора снизу? Вот, я пишу в апреле, а ванна так же полна, черна и страшна. Прибавился весной резкий запах миазмов. Он просачивается в коридор, в наше жилье и в наши легкие. Я убедилась, что свист снарядов над головой, что сотрясение дома от фугасных бомб может, если жизни угодно, соуживаться с нашим бытом, как большая паршивая собака. Я убедилась, что напор снизу помоев и испражнений может застывать на угрожающем уровне, не переходя через края. И я стала дальше жить… /…/ …В грамматике, первым лицом является тот, кто говорит. Вторым лицом является тот, с кем я говорю. Третьим лицом является тот, о ком я говорю. Но кем является тот, кто говорит со мной? Жан Лапланш Всякий, кто садится писать, видит не чистый лист перед собой, но слышит шум в своей голове. Происходит что-то вроде переключения или смешения регистров — там, где ты видишь, ты странным образом слышишь. Кажется, что дело не столько в активной работе сознания, стремящегося придать внутреннему шуму артикулированную форму и на время как бы лишающего тебя способности видеть (как если бы речь шла о своеобразной расстановке приоритетов). Скорее, в этой процедуре вслушивания или даже подслушивания внутренней речи обнаруживает себя структура, общая для взгляда и голоса. Но о каком голосе можно говорить в случае нематериализованной, лишенной звуковой субстанции речи? Чей голос эту речь «сообщает»? Если представить голос в топологической модели, то его место будет в парадоксальной зоне пересечения языка и тела. И это место, эта точка пересечения окажется не принадлежащей ни телу, ни языку. Да, голос происходит из тела, но не является его частью; да, он участвует в функционировании языка, оказываясь проводником речи, но ведь и к ней голос не имеет отношения. Звучание одновременно пробуждает, высвобождает и скрывает голос, выражая специфическое ему не-присутствие. Отсюда, правда, не следует, что голос располагается в каком-то другом месте, нет, просто он не совпадает с тем, что слышимо. Представляя собой что-то вроде пустого указателя на место заполнения (placeholder [] в программировании), голос оказывается границей того, что является мыслимым или выражаемым в сообщении. Он всегда за гранью смысла, всегда в той части сообщения, которая остается вне процедуры означивания. И именно во внутреннем, не звучащем голосе, или «голосе», который мы слышим, но не можем отнести к человеческому (и, тем самым, выпадающем из считываемой коммуникативной ситуации), выходит на поверхность то, что составляет его-голоса загадку. Голос, прежде, чем слышаться во внутренней речи (или прежде, чем стать «нечеловеческим» в другом случае), был принят тобой в загадочных посланиях, адресованных другим. В своей «Теории Соблазна» Жан Лапланш говорит о том, что психическая реальность человека формируется в процессе перевода сообщений другого. Причем речь у него идет о конкретном другом, о взрослом, который, сообщая младенцу вербальные, или иные послания, вступает с ним в коммуникацию, неизбежно ведущую к обретению ребенком опыта травмы. Дело в том, что во всяком послании, адресованном взрослым, содержится элемент, который оказывается принципиально неизвестным не только получателю, но и самому отправителю. Лапланш называет такое послание загадочным (le message énigmatique), и за загадочность, — то есть нечитаемость того, что должно читаться — отвечает бессознательное, которым населены сообщения других. Да, субъект не рождается с бессознательным, оно формируется в результате  перевода элементов бессознательного другого, — элементов, которые, очевидно, символизации не поддаются. Эти вытесненные, неассимилированные остатки сообщений (которые у Лапланша, главным образом являются сообщениями о сексуальности), составляющие основу бессознательного, которое, напомню, появляется […]

Запись Максим Шер
и Алина Белишкина
«Поверхность письма» впервые появилась Aroundart.org.

]]>