Ирина Нахова: «На Венецианской биеннале я не была ни разу»

1 279        1       

Ирина Нахова, «Рай», ЦСИ «Винзавод», до 26 октября

Фото: Анна Быкова

В пространстве Большого винохранилища ЦСИ «Винзавод» открылась выставка Ирины Наховой «Рай». Она продолжает серию сайт-специфик проектов «Винзавода»: инсталляцию художница создала специально для московского пространства. «Рай» является прямым продолжением знаменитых «Комнат», особого жанра, в рамках которого Нахова создает в качестве произведения самостоятельное пространство. Придуманный художницей еще в 80-е годы, жанр был переосмыслен Ильей Кабаковым в его «тотальных инсталляциях». В следующем году Нахова будет представлять Россию на Венецианской биеннале. Накануне открытия выставки на «Винзаводе» Анна Быкова расспросила художницу об ауре андреграунда, феминистском движении и последних работах.

Анна Быкова: Вас условно относят к кругу московского концептуализма. Продолжаете ли вы мыслить свое творчество и сейчас в концептуалистской парадигме?

Ирина Нахова: Мы просто вместе начинали, это мои близкие друзья и приятели, знакомые… Но сказать, чтобы я принадлежала именно к концептуализму, я не могу. Я была всегда немного в стороне или сбоку. Для меня концептуальная идея важна, но само исполнение тоже не менее важно. Для меня такого вопроса не стояло, к какому течению я принадлежу.

АБ: Когда Вы уехали в США, какие-то американские концептуалисты повлияли на ваши работы?

ИН: Я, можно сказать, никогда не уезжала. Я всегда жила на две страны, сидела «на двух стульях» с 1989 года. Это очень хорошо, ведь я смогла смотреть на разные культуры со стороны и сравнивать их. Собственно говоря, это и есть позиция художника. Дистанция дает правильную перспективу. Это как в истории, для правильной оценки событий должно пройти какое-то время. Так в идеале для Художника, а я говорю Художник всегда с большой буквы, потому что это романтическое представление, идущее еще со времен Советского Союза. Тогда художник был каким-то оракулом, хранителем тайн, пророком, потому что не было доступа к художникам андерграунда. Никто ничего не видел, выставок не было… Работы показывали только своим близким друзьям, устраивали домашние выставки, обсуждения, но это все был очень узкий круг. И для более широкой публики Художник становился пророком, потому что само искусство андеграунда было искусством сопротивления, откровения, нон-конформизма. То же самое с поэтами, которые издавались исключительно в самиздате…

Ирина Нахова, Рай, фрагменты инсталляции // Фото: ЦСИ Винзавода

АБ: То есть была аура, ореол… И вы сейчас как-то продолжаете изнутри себя осмыслять именно в этой парадигме?

ИН: Изнутри я не могу сказать, что всегда себя чувствовала пророком или героем подпольным… С 14 лет я знала, что занимаюсь уже своим делом, что это мое предназначение. Даже сейчас осталось это ощущение предназначения с большой буквы.

АБ: Как это случилось?

ИН: В детстве я не занималась каракулями… Но довольно быстро поняла, что я ничем другим заниматься не хочу, не умею и не буду. Что если дан тебе какой-то дар – какой, большой или маленький, неважно – ты должен его воплотить.

АБ: В последних своих работах вы так или иначе обращаетесь к советской эпохе, к советскому тексту. С чем это связано и почему кажется актуальным сегодня?

ИН: Я в отличие от Комара и Меламида, Эрика Булатова, Ильи Кабакова специально советским текстом никогда не занималась. Я в этом жила и это мне было неинтересно. Я все делаю только по крайней необходимости, иначе работа будет неинтересна ни мне, ни другим. Искусство – это инструмент узнавания, познания. Если я никакими другими методами не могу понять, что со мной происходит – или не со мной, но что-то важное – то искусство это единственное средство понять, что происходит. А мои последние работы – в Stella Art Foundation («Ремонт», 2012) и в «Рабочем и колхознице» (кураторский проект «Международный женский день», 2013) – это рефлексия не столько на окружающие события, но и на собственное прошлое. После смерти моих родителей остался огромный архив, в котором я до сих пор разбираюсь: письма, фотографии, фильмы 8-миллиметровые, которые снимал мой папа… С этим грузом – старости, смерти, болезней – и тем, что от меня скрывали и не проговаривали, когда я была ребенком (то, что мой дед был расстрелян в 1937 году в ходе сталинских репрессий), я и делала эти работы. Это история семьи и история страны… И это нужно помнить. И через историю своей семьи я пытаюсь понять историю Советского Союза и России вообще. В проекте «Ремонт», который был показан в Stella Art Foundation, я использовала и семейные архивные фотографии и фотографии, которые я делала и в Америке, и в России. Это был архитектурный коллаж из моей жизни, истории семьи и страны.

АБ: В феминистской парадигме как вы себя видите? Вы считаете себя феминисткой?

ИН: Да, безусловно, считаю. Это моя позиция. При том, что специально я не делала феминистских работ. Я не бежала с флагом впереди паровоза…

АБ: У феминистского движения остаются сейчас какие-то актуальные задачи, какие были раньше?

ИН: Общество сейчас, в том числе и российское, стало немного более толерантным, но это все равно кучка людей. А в принципе здесь конь еще не валялся. Как было наше общество патриархальным, так и осталось, – и это катастрофическая ситуация.

АБ: В Америке по-другому?

ИН: В Америке результаты феминистского движения 50–60-х годов очевиднее. В Советском Союзе все были подавлены одинаково: что женщины, что мужчины. Поэтому, может быть, внутри семьи и были патриархальные моменты. Но тогда стоял вопрос о правах человека вообще, а не какой-то отдельной группы. В начале существования СССР феминистское суфражистское движение сыграло свою роль, но оно было подавлено сталинизмом. При перестройке стало возрождаться движение за права других: феминизм, ЛГБТ-движение… Сейчас же все равно женщины меньше получают по статистике в России, а в Америке такого нет: там если приходишь в гости, мужчины таким же образом готовят, как и женщины, убираются… На бытовом уровне это противопоставление мужчин/женщин изжито. Никому не придет в голову сказать: «А ты пойди, посуду помой». У более старшего поколения это еще может случаться, но у тех, кто вырос после 60-х годов, это невозможно.

Расизм изживается труднее. У совсем молодых людей вдруг вспыхивает расизм, у тех, у кого не было этого на памяти. Как у нас в России вдруг возрождается фашизм – это потому, что им в школе не объяснили. В Германии было всенародное покаяние – у нас нет! У нас не было попытки заклеймить сталинизм. Сейчас наоборот культ Сталина возрождается – я вижу его портреты в такси или в машине. Это чудовищно: при Сталине было истреблено лучшее в поколении, а люди это не помнят. В России главным музеем должен был быть Музей истории ГУЛАГа. Одно из видео на предстоящей выставке будет с остановки в районе Бутово. Там был полигон, это самый важный памятник истории в Москве, можно сказать. Он, конечно, на окраине, на выселках… но всех школьников нужно туда возить. Это самый большой в Москве расстрельный полигон. В 1937–38 году там было расстреляно 20 000 человек, на маленьком пятачке. Сейчас там траншеи вырытые, мемориал, церковь большую построили. Но там бывает – я поразилась – 10 000 человек в год на огромный многомиллионный город. Это фантастическое место, в котором нужно всем побывать. Чтобы помнить, чтобы этого не повторилось.

АБ: Сейчас у вас нет ощущения, что это все повторяется, что возвращаются репрессивные механизмы…

ИН: Есть, безусловно. И этого всем нам нужно стараться избежать. Страна должна быть открытой, миру и диалогу, а все репрессии приведут в конце концов только к обратному результату.

АБ: В ваших работах это появляется?

ИН: У меня все темы появляются лишь по крайней необходимости. Я не делаю плакатов. На этой выставке на «Винзаводе» – это тоже будет в какой-то мере рефлексия на сложившуюся ситуацию. Работы Эрика Булатова – все эти соц-артистские вещи – это точно попавшие во время плакаты, а я какими-то другими средствами пытаюсь выразить время.

АБ: Западный женский, феминистский концептуализм типа Дженни Хольцер, Барбары Крюгер – тоже очень плакатный – Вам близок?

ИН: Я их очень люблю, это потрясающе, но это визуально четко всегда сделано.

АБ: То есть вам не кажется это слишком плакатным?

ИН: Они используют плакатные средства, но делают это – как и Эрик Булатов – адекватно времени. Мне интересны все практики, если они меня задевают каким-то образом, если они точны.

АБ: Вот мне и интересно, как вам удается работать в таких разных жанрах: ведь есть что-то в инсталляциях, что-то в лэнд-арте, что-то в объектах… Это такое широкое поле современного искусства, очень синтетический жанр.

ИН: Можно и так сказать… У меня всегда первичнее посыл, необходимость что-то сказать, а средства приходят сами, потом. Это может быть видео, скульптура, живопись…

АБ: А где у вас больше выставок проходит? Здесь или на Западе?

ИН: Здесь больше.

АБ: Сама ситуация в искусстве как-то отличается?

ИН: Сама ситуация не очень отличается: тенденция последних 15–20 лет к нарастанию развлекательности мне абсолютно чужда. Всегда есть 3–4 художника, которые меня вдохновляют. Перед приездом сюда, я специально поехала посмотреть капеллу Марка Ротко в Хьюстоне. Это общечеловеческое завоевание. Те же коллекционеры Джон и Доминик де Менил, которые заказали Ротко капеллу, сделали в Хьюстоне отдельное пространство для Сая Твомбли. Это фантастическая мощь.

АБ: Вы общаетесь с русскими эмигрантами? Как функционирует эта тусовка в Америке?

ИН: Тусовка, наверное, есть, но мы живем под Нью-Йорком, в Нью-Джерси – это час езды. У меня мастерская в бывшем гараже. И все работы, которые я там делаю, я показываю в основном в России. Это «дом художника», в котором художник-отшельник работает. Когда мы видимся с другими художниками, приехавшими из России, – общаемся. Но в принципе очень редко. В России я общаюсь со своим кругом близких друзей, у меня есть потребность в профессиональной среде. Даже если это 2–3 человека, я чувствую feed back. Это важно. В Америке у меня этого нет, прямо скажем.

АБ: Каково ваше отношение к последним политическим в том числе радикальным акциям: «Война», Pussy Riot, Павленский…

ИН: Только уважительное. И здесь неважно, искусство это или нет. Это четко заявленная позиция, прежде всего. Я надеюсь, это искренне и важно для них. Если это только пиар и эпатаж, это грустно и жаль. Но мне кажется, они верят, что они могут таким образом повлиять на общество.

АБ: Как человек из среды, вы видите какую-то эволюцию самого концептуализма изнутри: например, проекты Андрея Монастырского и Вадима Захарова на последних Венецианских биеннале?

ИН: Да, мне интересно, но на Венецианской биеннале я не была ни разу.

АБ: Это прекрасно!

ИН: Мне все мои друзья говорят: «Тебе важно туда съездить!» Я говорю, зачем, я поеду, если только по делу. И вот накаркала. Зачем туда ехать? Это же тусовка, а мне это неинтересно. У Андрея и «Коллективных действий» получился проект типичный для них, склонных к архивизации и документализму… А у Вадика, видимо, появилась возможность осуществить свой проект в других масштабах, он получился более театральный, хотя он как художник начинал с перформансов с Виктором Скерсисом в группе «СЗ». Такая же это возможность и для меня, это совсем другие бюджеты на реализацию проекта. Для своей венецианской выставки я уже все придумала. Но я хочу, чтобы это был сюрприз.

Ирина Нахова на сайте «Московский концептуализм»