Андрей Сяйлев

939        3       

ПОРТРЕТ #8

Андрей Сяйлев, родился в 1982 году в поселке Сыргач, Узбекистан, живет и работает в Самаре

Фотографии: Оля Иванова

Константин Зацепин: Расскажи, где ты родился, где провел детство?

Андрей Сяйлев: В поселке Сырагач, это где-то в окрестностях Ташкента, но в паспорте написано, что я родился в Ташкенте. Несколько лет там с семьей и прожил. С этим местом и связаны самые приятные впечатления детства. Там все время солнце было — и ошметки из моей памяти о том времени «залиты светом». Помню там холодная река с гор текла прямо в город и мы с братом шли несколько кварталов босяком, в одних труселях, и прыгали в реку, в ее сильное течение. Вода была грязная, кофейного цвета — в нее прыгнешь и плывешь, прямо через райончик. Ивы свисают, машины проезжают, какие-то арбузы проплывают мимо, выброшенные. Так и доплываешь до своего дома — и можно начинать приключение сначала.

Потом начал крошиться Союз и по объективным причинам в Узбекистане стало опасно, возрос национализм. И мы с семьей вернулись в Самару, тогда еще Куйбышев, поскольку родители мои изначально отсюда. Жили на заводской окраине, в районе «116-й километр». Там я был довольно сильно «локализован», потому что до города надо было еще долго ехать.

КЗ: Чем в детстве больше всего интересовался?

АС: Мы со старшим братом много времени были предоставлены самим себе, тусовались по подворотням. «Серфили пространство» своего района — поля, аэродромы, болота, речушки. Рыбу ловили… Но я при этом и читал довольно много, у нас дома была большая библиотека. Не сказать, что «эпическая», в целом стандартная библиотека любой советской семьи, с собраниями сочинений. Помню, когда только ксероксы появились, я ходил копировал какие-то выдержки, но больше конечно, это была какая-то фантастика или например, про спорт я тоже читать любил… Ну и рисовать, конечно, любил, у меня все тетрадки на задних страницах были изрисованы.

КЗ: К рисованию ты, получается, пришел прямо из жизни, так сказать, из самой реальности?

АС: Очень-очень много у нас было соприкосновений с природой. Может быть, даже хорошо, что я был так много предоставлен сам себе. Диалог один на один с природой — это то, что до сих пор меня «настигает». А из рисунков моих ничего не сохранилось, честно говоря. В своей семье я первый человек с творческой профессией, никто специально не собирал моего детского творчества. В какой-то момент мы с братом вообще жили одни несколько лет, архивы нам были не нужны, мы все повыбрасывали. Даже не знаю, где фотографии семейные. Первое, что могу вспомнить, нарисовал мультяшных персонажей с пластинки с песнями Клары Румяновой. Заяц, львенок, черепаха. И для меня, помню, было откровением, что я могу их копировать. Вот, что меня тогда поразило — я могу удваивать предметы! Мне нравилось делать такой «копипаст реальности», оставлять в этом мире новую копию.

КЗ: А что тебя, человека из нетворческой семьи, натолкнуло на то, чтобы стать художником?

АС: Последний год в школе был просто адом. На сегодняшний день человек пять моих одноклассников уже нет в живых. Мутное время, мутные персонажи… Я уже понимал тогда, что не вписываюсь во всю эту «парадигму». В какой-то момент просто отказался ходить в школу. Каким-то образом мама договорилась и я закончил 9 класс без экзаменов, потом чуть не пошел учиться на электрика вслед за братом. Но меня тогда мама спросила — а тебе это надо? Сам-то этого хочешь? Ты вот рисовать вроде любишь, может, пойдешь в художественное училище? Ну и как-то я поступил, хоть и с минимальным проходным баллом.

КЗ: А когда ты понял, что творчество — это то, чем ты всерьез хочешь заниматься? Были учителя, которые тебе «открыли глаза»?

АС: Не было какого-то конкретного ключевого аффекта. Вначале просто учеба была для меня «чистым воздухом» после жизни в гетто. Мои преподаватели были людьми более светлыми и жизнерадостными, чем те, которых я видел у себя на окраине. Ну и тусовка друзей-студентов конечно. Я понял, как, оказывается, можно жить, а не «выживать».

КЗ: А как наступил второй момент перехода — осознания себя именно «современным художником»? С кем и с чем ты себя соотносил?

АС: На 3–4-м курсах стало понятно, что не очень жизнеспособными выглядят перспективы соотнесения себя с поколением моих преподавателей. Через Вову Логутова, учившегося двумя курсами старше, безусловно, многое транслировалось. Он умеет заражать своей искренней увлеченностью. Вообще, главное, что меня заряжало — энергия тусовки, активные действия, такая «энергетическая яичница», пересилившая, условно говоря, «багет». Ощущение, что каждое мгновение может быть намного интереснее, было гораздо более «убедительнее», чем картины на стенах.

КЗ: Но одно дело — тусовка, другое дело — законченное произведение искусства. У тебя был момент, когда ты понял, что создал нечто ценное? Откуда пришел твой перфекционизм?

АС: Он пришел через мою работу дизайнером. Я много занимался знаками, брендингом. Осваивая коммерческие заказы, я понял, что и в моих работах есть такая тенденция — часто это, те же логотипы, только в пространстве. Такие же символы, знаки, нечто транслирующие. И искусство — это тоже своего рода «заказ», с той лишь разницей, что произведения ты «заказываешь» себе сам.

КЗ: Дизайнера и художника в себе разграничиваешь?

АС: В искусстве, в дизайне, да и вообще в жизни главное — самому прокайфовывать то, что ты делаешь. Работа должна приносить удовлетворение. К тому же дизайн дает массу визуальных кодов, стратегий, которые я использую как художник, и наоборот.

КЗ: Что для тебя живопись?

АС: Я до сих пор испытываю благоговение перед живописью на холсте, но не могу заниматься ей системно. Вообще, я не очень системный автор, в привычном понимании. Пришла идея — сделал. Можно и быстро сделать, и красиво, и мем создать. Между этими «идеями» иногда слишком большое временное расстояние… Но во всех работах всегда есть задача максимально глубоко докопаться до «сути» материала, с которым работаю, эта «суть» и является медиумом, а зачастую она и есть главный герой работы.

КЗ: К политике как относишься?

АС: Политика мне интересна прежде всего в аспекте режиссуры пространства. Правда в политике игроки занимаются режиссурой и коллажированием пространства, как правило, в негативном смысле, через «людоедство». Конечно, здесь очень много сходства с искусством. Там есть свои гении режиссуры — Петр I, например, в свое время, сильно меня впечатлил как образец именно многуровневой, системной личности, и кстати достаточно творческой.

КЗ: Что в искусстве для тебя самое важное? У тебя есть некая сформулированная стратегия действий?

АС: Может быть это и плохо, но для меня жизнь становится все менее отделимой от искусства. В определенном смысле я даже боюсь пасть жертвой этого процесса, все-таки я семейный человек. По крайней мере, на данном этапе для меня важно создать чистый язык, некий «кристалл», сквозь который мир можно показать и заставить зрителя пережить его в максимальной полноте. Хочется поделиться своим ощущением от мира, создать универсальные «кавычки», рамку, через которую зритель увидит мир. Причем важно, чтобы человек обращал внимание не на само мое произведение, а смог взглянуть как бы «сквозь него». Кроме того, для меня большую роль играют разнообразные знаки. Очень часто именно они определяют направление движения моего творчества. Я делаю знаки-высказывания. Вполне может случиться и так, что я могу отказаться от какой-то выбранной стратегии, если увиденный и «прочтенный» мною знак даст понять, что надо подкорректировать то, что я делаю.

КЗ: Почему ты так любишь анонимность, стирание своего авторства?

АС: Просто мне нравится чистота жеста, когда нет авторства, а есть встреча зрителя с сообщением один на один. С «сообщением в самом себе», без излишней субъективности, которую дает авторство. Такую встречу сложно «закавычить» в стенах выставки. А на улице она «честнее». Когда у зрителя нет изначальной установки на то, что некий автор хотел ему нечто сказать, а есть, напротив, ощущение, что он — зритель — сам так же может сделать. В этом смысле мои уличные работы — это своего рода общее достояние, я не хочу сам на них посягать. Пусть будут как бы «общими». Не знаю, можно ли это считать проявлением некой скромности с моей стороны? Как-то мы с Логутовым общались и он сказал что-то вроде того, что художник, который притворяется «скромным», на самом деле еще больше жаждет славы. Думаю, в этом что-то есть. Вроде играю роль Анонимуса, но в итоге все равно все знают, что это я…

КЗ: В этом смысле ты близок, конечно, мем-культуре, которая по своей природе изначально анонимна. Все знают какие-то вирусные видео, но мало кто знает их авторов. Они и не важны.

АС: Когда автор как бы прячется — это высвобождает легкость, энергетическую мощь, в результате которой его произведение начинает существовать, обладать вирусным эффектом. А в авторстве есть изначальная слабость, и оно есть «прививка» от этого вируса.

КЗ: Никто твои работы присвоить не пытался?

АС: А вот это было бы круто! Сам я таких попыток не замечал, но это доказало бы, что тактика «я тоже так могу» реально работает.

Фотографии работ предоставлены Андреем Сяйлевым