Ирина Петракова

1 576        2       

Новая героиня рубрики о молодых художниках – выпускница Института проблем современного искусства и института «База», со-организатор центра «Красный». 

ПОРТРЕТ #11

Ирина Петракова родилась в Усть-Илимске, живет и работает в Москве

Фотографии: Анна Быкова

ЛК: Как молодого художника тебя еще можно спросить, был ли у тебя идеалистический период в отношениях с искусством. Может, он даже еще идет? Знаешь, идеи о раскрепощении, об альтернативных коммуникациях, о каком-то более свободном или критическом мышлении и/или действии. Как обстоят дела с разочарованиями и куда они тебя ведут?

ИП: Ты не поверишь, именно сегодня, на волне некоторой усталости, я сидела и пыталась понять и вспомнить: почему я сейчас здесь. Понятно, что «в детстве я рисовала, бабушка сказала – будешь художницей». Потом закончила школу, семейная ситуация сложная, надо куда-то поступать. В этот момент в Усть-Илимске открылся филиал Иркутского педагогического, первый набор на худграф. Я вспомнила, что училась в художке, все лето по книжкам рисовала какие-то натюрморты и поступила.

ЛК: Почему? Я просто помню, когда я поступала в первый институт, мне даже в голову не могло прийти двигаться в художественную сторону, хотя я тоже училась в художке. Это настолько было далеко от жизни, ситуация настолько не предполагала какой-либо художественности вообще, что для меня люди, особенно немосквичи, в те годы пошедшие в провинциальные и не только художественные вузы – это абсолютная загадка. Страннее, чем на филфак идти – там просто протрубишь всю жизнь училкой в школе, но это хотя бы уважаемый предмет.

ИП: Я, наверно, не смогу тебе сейчас придумать какой-то романтической истории. Все очень не то, что банально, а просто так получилось. У меня были какие-то амбиции в литературе и русском языке, но с грамотностью не очень, и я, с одной стороны, своим неокрепшим умом, с другой, наверно, чутьем, выбрала худграф. Очень традиционное образование – живопись, рисунок, композиция, серьёзно и академично. Там я проучилась год, и один мой однокурсник был классный парень, он стал для меня воплощением художника.

ЛК: Так, романтический идеал.

ИП: Да. Открыл мне понимание того, что такое искусство и что есть художник – на своем примере. У нас студия была на первом этаже, он входил в окно. Преподаватели, естественно, дедушки: «Илья, вот есть дверь». А он: «Я свободен, хочу заходить в окно и буду». У него была какая-то невероятная энергия и все время уничтожение правил. Мы очень веселились. «Нам надо всем придумать псевдонимы!», всё такое. Проучившись год, я поняла, что в Усть-Илимске мне делать нечего и перевелась в Новосибирск. Тогда можно было перевестись из одного университета в другой, хотя там до меня никто этого не делал, ректор немного удивился моему напору. Позвонила папе, сказала, что не вернусь – до этого говорила, что еду на два дня. Там тоже было, конечно, не очень. Думаю, из тех, с кем я училась, художниками никто не стал, все в основном дизайнерами. Но город большой, веселее. «Синие носы», другие художники, все тусили в клубе «Чёрная вдова», был фестиваль «Живая вода».

Деструктивная величина, 2011 // Скульптура повторяет структуру Усть-Илимской гидроэлектростанции

ЛК: Интересно, я вот тоже до 2005 жила в условной провинции, в Казани, и по моим наблюдениям, там до сих пор вообще нет никакого современного искусства, только дизайнеры, какие-то фотографы-куда-ни-шло и художественные старцы, совершенно, естественно, к современности отношения не имеющие. Ну, оно и не появится в отсутствие вообще каких-либо зачатков. Удивительно, откуда взялся тот усть-илимский парень.

ИП: Я не так давно догадалась найти его в сетях, он, пожив какое-то время в Испании, прочно вернулся обратно, и про его художественную деятельность я как-то сильно не уверена. А это человек, который был для меня воплощением смелости и свободы, изменил мою жизнь.

ЛК: Ой, ну это же моя религия, что всё – череда случайных совпадений, которые могут привести к чему угодно, особенно, когда на твоей короткой еще жизни мир просто раз за разом переворачивается с ног на голову. Ничего нельзя загадывать. В Москве, уже не говорю про какую-нибудь Европу, среда по многим параметрам более развитая, чем в регионах, и поэтому мироощущение может быть несколько более стабильным. Хотя помнится, в Голландии мы обсуждали факт, что общенациональное мнение (оно там всегда доминирует) по какому-то вопросу за 10 лет изменилось с резкого минуса на резкий плюс – и этого никто не заметил, все верят, что «плюс» был всегда, испокон веков. Поэтому людей, которые в течение нашей жизни в отрочестве решили заниматься чем-то и до сих пор не меняли своего решения, по-моему, надо в цирке показывать, настолько они удивительные. Ну или скучные, может быть. Или семья решила. Немного завидно, конечно. Вот ты еще в институте все поняла.

ИП: Да, но после института было сложно. Пока ты учишься, у тебя есть какая-то история, и две сосиски-шестнадцать вилок воспринимаются как само собой разумеющееся. А после учебы в тот период быть художником было очень странно. Я подрастеряла первичный заряд, в Новосибирске стало понятно, что надо как-то деньги зарабатывать и заниматься чем-то совершенно другим. Работала на радио, занималась PR. Казалось бы, шаги в совершенно другом направлении, но, как ни странно, они потом сошлись. Когда я уже переехала в Москву, работа в музее и PR в сфере искусства на меня очень сильно повлияла. Я работала в музее Маркина и, делая выставки других художников, постоянно думала, а почему я не делаю свои? Всё время обдумывала чужие работы, соображала: а что бы сделала я. Бесконечно что-то рисовала в блокнотиках, но никому не показывала – очень стеснительный человек. Все время было ощущение нереализованных амбиций, что ты по профессии художник, а занимаешься непонятно чем. Тогда я узнала про ИПСИ и решила туда поступить, почему-то сначала как куратор. Мне сказали, что берут только художников. На следующий год поступила как художник. Всё стало, конечно, более осознанным. И всё-таки история историей, а хочется понять, почему я здесь. Это же не только случайности и нереализованные амбиции. Это потребность разобраться. Есть потребность освободиться. Скажем, в плане академического образования – когда я рисую человека, я рисую его правильно, так, как мне набили руку. Поэтому я долго старалась не рисовать, чтобы утерять навык. Когда я рисовала по картинам – я пыталась уничтожить их академичность, правильность.

Забор, 2013

ЛК: Освободиться для чего?

ИП: Наверно, это попытка преодолеть свою внутреннюю зажатость – которую довольно сильно видно в некоторых моих работах. Я пытаюсь внутренне освободиться через постоянное преодоление страха. Если помнишь, в Музее Москвы у нас была однодневная выставка, мой перформанс назывался «Скульптура»: крутила обруч с туалетной бумагой. Сделала из собственного тела работу, условно говоря, кинетическую скульптуру. Я могла бы придумать какой-то другой механизм, но было важно выйти из своего представления себя. Возможно, тут есть какой-то элемент эксгибиционизма, ну и как у большинства художников – «смотрите, я тоже есть», такое заявление себя на этой территории.

ЛК: Интересно, откуда берется эта внутренняя зажатость. Ты внешне – не самый стеснительный человек.

ИП: Это так кажется. Я ужасно стеснительная, почти чересчур. Это часто мешает, в том числе в создании работ, в создании четкого высказывания. Часто хочется просто орать. Я думаю, отчасти мое использование графита для натирания поверхностей – это выражение надрыва, потому что какие-то вещи я не могу четко сказать. Мне правда очень сложно бывает говорить. Любое объявление себя как художника требует ответственности – и это возможность преодоления своих заскорузлых комплексов из детства.

ЛК: Мне кажется, мои комплексы из детства – то, о чем запрещено разговаривать в семье, например, это совсем не то, чего я стесняюсь в тусовке. Мой основной приобретенный страх в московской художественной среде – это отражение требования элитарности: воспитания, образования, вкуса, опыта, знания, мышления. Одни кичатся своим часто полученным извне положением, другие боятся показаться недостаточно элитарными, и эта напряженность разлита в воздухе.

ИП: А я вот очень стесняюсь, когда меня начинают хвалить. Я не боюсь признавать, что каких-то вещей часто не понимаю – многое получается совершенно интуитивно. Мне нужен конструктивный анализ идей, мыслей, но часто я не нахожу диалога.

Toilet Hula, 2013

ЛК: А я о том же. Анализ и диалог происходят там, где участники на равных, где нет тех, кто «более умнее», точнее, где есть уважение к отличиям, нет опасности на свой вопрос получить «в смысле-е-е, а ты что, не знала этого еще 15 лет назад?». «Фейсбук» же открыть страшно, там все время свара и апелляции к тому, что другие сильно глупее, чем высказывающийся, постоянная агрессия. Я тут недавно была в несколько депрессивной ситуации, и одна девочка сказала: да ладно, у всех депрессивная ситуация, все постоянно боятся и сравнивают себя с другими в невыигрышную сторону – и, как ни смешно, но это помогло. Еще как-то попала в университете в Амстердаме на странный курс без названия, зато для самых умных, с экстра-отбором. А голландская культура – это культура вечно напоказ довольных собой. На первом занятии нам предложили поделиться своей тайной болью. И это был самый странный курс: кто-нибудь из этих самых успешных студентов обязательно рыдал на каждом семинаре. Причем их давно уже никто не просил – заколебали, на самом деле, – но их настолько впечатлила эта возможность не скрывать свои страхи, что они не могли остановиться.

ИП: Ну да, ты абсолютно права, что это у всех, здесь нет ничего уникального. Казалось бы, избавление от страхов и потворство самолюбию для искусства не первоочередные вещи, но далеко не последние.

Работы Ирины Петраковой, показанные на выставке студентов «Базы» «Наше дело» в ЦТИ «Фабрика», 2013 // Фото: Ольга Данилкина 

ЛК: Еще интересно, есть ли у тебя какие-то конструкты, идеальное представление о художнике, об искусстве. Вроде: настоящий художник – это непроходящий надрыв. Или: мы бухаем, потому что настоящие русские художники. Или про особую талантливость еще бывают сентенции.

ИП: Кажется, я не выстраиваю таких конструкций сознательно. Скорее, я все время ощущаю свою неустроенность в жизни, невписанность в какие-то общие правила и стандарты, неприятие каким-то условным обществом. Мне всегда было ужасно неловко от того, что я какая-то не совсем такая, как все. Тебя постоянно этим укоряют. Ты изо всех сил пытаешься не быть отщепенцем, но ничего не получается. И в какой-то момент ты понимаешь, что это неважно. Что способность по-другому мыслить – это твое счастье.

ЛК: И это возвращает нас к тому, что современный художник должен очень осознанно выстраивать свое положение в художественном сообществе.

ИП: Да, возвращение к элитарности, про которую ты начинала говорить. Есть этот круг, в который, как мне кажется, не сильно впускают кого-то со стороны.

ЛК: Пускать-то пускают, но ты сразу попадаешь под контроль и давление. Нужно соответствовать правилам, уровню активности, интересам данной конкретной группы, с которой ты общаешься. Чтобы куда-то попасть, надо тристапятьсот раз присесть в нужном месте в нужное время. Быть суперстратегичным. И это всё должно как-то размещаться на шатающемся идеализме, с которого, кажется, всё-таки многие начинают, или, по крайней мере, любят на него ссылаться.

ИП: Вроде, да. Но мне мое ощущение отщепенца с детства помогает. Ты, вроде, с людьми, но всегда в стороне. На любой даже вечеринке я всегда ощущаю свою отдельность, наблюдаю извне.

Без названия (Манифест), видео, 2013

ЛК: При этом московская художественная тусовка совершенно не ценит интровертность, надо все время быть на виду, все время общаться.

ИП: С другой стороны, это часть художественной жизни, тоже в чем-то интересная. Часто хочется уехать в деревню, чтобы не участвовать во всяких бессмысленных перетираниях, но невозможно не играть по правилам.

ЛК: Есть еще элемент наказания: если ты недостаточно активно тусуешься, тебя относительно быстро исключают, хотя бы из информационных потоков. Что логично. Но очевидно, что у экстравертов серьезное преимущество, можно набрать художественных очков просто за счет повышенной общительности.

ИП: Хотелось бы попытаться не идти за всеми, а создавать свою историю.

ЛК: Свою тусовку? Но всё равно ее надо встраивать в общую. Тусовка – это же неформальная институция. При этом потенциальная более агрессивная и точно более сложноустроенная, влиятельная и глубже проникающая в частную жизнь, чем официальные.

ИП: С другой стороны, думаешь, в Москве прям сурово? Вот в Нью-Йорке конкуренция. Там каждый второй – художник, каждый что-то делает и если вдруг остановится, то его тут же сольют. В этом смысле у нас все очень комфортно и нежно.

Работы Ирины Петраковой на выставке «Вечно живой труп» в ЦСИ «Винзавод», 2014 // Фото: Ольга Данилкина 

ЛК: Не поспоришь! Тогда давай уже обсудим, над чем ты в последнее время работаешь.

ИП: Как ни странно, над скульптурой. Мне даже неловко, что вот эта выставка на «Винзаводе» как-то нездорово подогревает интерес, но я думаю, это все через какое-то время забудется. Я еще в институте поняла, что не живописец. Мне близки четкие вещи – графика и скульптура, рисунок и форма.

Еще хочется снять мокьюментари про город, в котором я родилась. Усть-Илимск – это комсомольская стройка, на которую уехали мои родители. Это странная история – для меня все в жизни могло бы быть настолько по-другому, если бы они этого не сделали. Причин я никогда не смогу узнать, потому что родители умерли. Они не были особо патриотичными людьми, не состояли в партии, но при этом поехали в лес за какой-то новой жизнью. На самом деле, я, конечно, через свои художественные практики хочу решить какие-то свои вопросы, может, про ненапрасность труда. Сначала это была идеологическая история про поколения, которые просто с вертолета высаживались в тайгу и постепенно начинали захватывать территорию. А сейчас они живут там безо всякой идеологии. Следующие поколения не задаются вопросом, почему они там оказались, – просто родились там. А на самом деле, именно в этом месте раньше никогда не жили люди.

ЛК: Вообще удивляет концепция «коренных» жителей. Какие-то люди считают себя, я не знаю, «коренными москвичами», «коренными французами». Что сегодня этот факт рождения на какой-то определенной территории может вообще значить?

ИП: Еще – вот мы говорили об общении и зависимостях. Я в последнее время думаю о них. На поверхности – всякие аддикции к гаджетам. Вот есть целое поколение людей, скажем, в Японии, которые десятилетиями не выходят из дома. Они полностью живут в сети, еда, общение, все в ней, «реальный мир» им совершенно не нужен. А есть обратная сторона – люди, зависимые от общения, от отношений. Это не психологический тип, экстраверт-интраверт, а именно зависимость. Ближе к алкоголизму – тебе с человеком может быть плохо, но и без него плохо, ты не можешь с ним или с ними не общаться.

ЛК: Интересно, а бывает антизависимость – зависимость от отсутствия отношений? А есть какие-то постоянные темы, над которыми ты работаешь?

ИП: Ты знаешь, меня всегда немножко удивляли люди, которые, выбрав однажды сферу интересов, продолжают и продолжают её исследовать. Про них кураторам приятно говорить: вот он исследует такую-то тему. А меня интересует многое, разное. Сейчас попробую сформулировать – не знаю, потянет ли это на тему – меня интересует человек, заброшенный в этот мир, и как ему выжить среди всего этого великолепия.

ЛК: Человеческое – очень широко, конечно.

ИП: Да, широко. Зависимости мне интересны. Работа с памятью – очень частной или моей личной.

Без названия, 2014

ЛК: Я замечала, что любя абстракции, думая об общих вопросах, я всегда смотрю через призму конкретного человеческого опыта, не принимаю обобщений, потому что – при всей их красоте – в живом мире абстракций нет. А занимаясь этой интроспекцией – себя или других, или вообще объектов – я уважаю тот факт, что никогда не смогу узнать другого хотя бы настолько, насколько знаю себя, поэтому, по-моему, любое исследование человеческого – это только интроспекция в себя.

ИП: Наверно, моя постоянная позиция наблюдения со стороны, через отдаление, отчуждение себя от чего-то целого и общего – позволяет мне рассматривать историю, память, время. А бывает, меня интересуют совершенно формальные штуки – вроде изучения поверхности холста. Еще, как человек, выросший близко к природе, к суровой природе, я очень ощущаю оторванность человека от нее и его попытку пересоздать себя – и невозможность этого.

ЛК: Своего рода замалчиваемая биологичность – твоя интеллектуальная деятельность должна быть выше того, что у тебя дома холодно? Иерархии, объективирующие условную биологию, но не учитывающие ее как деятельного субъекта?

ИП: Вроде того.

Ирина Петракова «Порох». Владивосток, ЦСИ «Заря», 2015 

ЛК: Когда ты работаешь, от чего ты идешь – от концепции? От интуиции? От случайности?

ИП: Очень часто работы у меня получаются интуитивно. Идеи приходят в процессе работы. Я не концептуалист, поэтому и учеба в ИПСИ меня в каком-то смысле привела в тупик. Я честно пыталась, но это – не моё. Поэтому мне интересны сюрреалистические практики – тот же фроттаж, работа с материалом. Я иногда ужасаюсь этому. При всей моей подвижности, я же всё время что-то изучаю, смотрю, езжу. Казалось бы, уже постинтернет, а я все еще из гипса и металла скульптуру делаю. Собственно, в Зальцбурге так было. Серия объектов. Я хотела использовать только те материалы, которые найду там. И сделать финальные объекты, не процесс. Для меня это как раз какая-то русскость: когда ты не показываешь, как делается что-то, как делается произведение в частности. Ребята, с которыми я там общалась, они не совсем это поняли, им действительно важен процесс, они совершенно не стесняются показать это: вот так я делаю, а результат как бы не важен.

ЛК: Это другая художественная культура или культура в целом, другое воспитание?

ИП: В разных странах, в разных школах – по-разному, для кого-то важна даже большая нарочитость объекта, чем у меня. Но люди не в России в любом случае совершенно по-другому мыслят. Хотелось через общение попытаться понять, как художественный процесс может быть понят и выстроен альтернативно.

Ирина Петракова «Монстры». Зальцбург, 2015

ЛК: Твой полиинтерес к разным темам коррелирует с ощущением от центра «Красный» и «Базы». Кажется, что Осмоловский за последние три года возродил все, что вообще существовало в искусстве. И «Красный» – это тоже лихорадка выставок, обо всем, как будто вы очень торопитесь всё успеть или вас просто очень прёт.

ИП: Пока есть какая-то энергия, запал – ими надо пользоваться. Еще есть опасения, что нас в марте отсюда выселят. Договор на год. Сначала была история, что нас много, а платим мы мало, поэтому надо максимально выкладываться. Потом отвалился один спонсор, стало сложнее. Потом у хостела поменялся владелец, становится дороже и дороже. Вообще я бы хотела сохранить это место еще хотя бы на год, потому что один год для этой идеи – мало. На самом деле, мы совсем недавно стали действительно здесь что-то делать – быстро, слаженно, появились какие-то инструменты. То есть место наконец-то заработало и как мастерская, и как пространство.

ЛК: И всё-таки. Осмоловский возрождает всё, на что глаз упадет, у Бори Клюшникова мозг – весёлый карнавал, и кажется, что в «Базе» занимаются примерно всем. Кажется, что это постоянное расширение. Как это ощущается изнутри? Есть ли вообще какая-то линия – у тебя, у них?

ИП: Я к базовскому внутреннему процессу стараюсь иметь поменьше отношения. Пока я там училась и работала, естественно, вникала. Но мне очень не нравится сама идея ассоциирования с какой-то группой, наложение такого клейма: «а, из “Базы”». Боря тоже в основном общается с определенным кругом, это вовсе не вся «База».

ЛК: Но клеймение существует: у вас общая мастерская, общие выставки, вы постоянно общаетесь.

ИП: Мы изначально хотели этого избежать, но это сложно. Правда, разграниченность по институциям существует: НИИДАР для Родченко, «Электрозавод» для ИПСИ, «Красный» для «Базы». Хочется создать такое место, где все пересекаются. Но это не так легко. Очень хочется в следующем году сделать какие-то международные проекты. У нас очень маленький кружочек, все всё друг про друга знают.

Леденец, 2015 // Выставка «Грязное белье», центр «Красный», 2015

ЛК: В Москве совсем мало, конечно, современных художников. Сколько нас тут – 300 человек? И всё же правда довольно сильно зациклено на себе. Ну ладно, давай про карьеру. Что дальше? Я недавно была на вечеринке стареющих художников, и было очень грустно. Настолько, что на мгновение захотелось пойти работать в банк. С другой стороны, как-то на вступительном экзамене в Школу Родченко меня спросили: какова ваша рыночная стратегия? Я сказала, что не волнуйтесь за меня, ребята, я на месте сориентируюсь. А они: «Ну вы же не думаете, что вы уникальны, что у вас будет что-то не как у других. На кого конкретно на художественном рынке вы ориентируетесь?»

ИП: Мне до сих пор непонятно, чего я хочу в идеале. Это постоянный поиск и путь, и я не хочу делать себе рамок. При все моей стеснительности, я практически всегда добиваюсь, чего хочу. Это не про суперстронг, а про то, что, когда ты делаешь то, что тебе нравится, ты к чему-то приходишь. Понятно, что работа с галереями, коммерческий успех, международное признание – это было бы неплохо, но это не суперцель. Я не думаю, что меня бы устроило придумать какую-то историю и всё время ее педалировать. Поэтому я позволяю себе иметь широкий спектр – просто всё это мне действительно интересно. Снять фильм, хотя и никогда в жизни не снимала, сделать скульптуру. Живопись мне тоже интересна, но тут я понимаю, что не стоит. Нет конечной цели. Хочется работать, и не то, чтобы всё время разбираться – в какой-то обозримый момент хочется уже разобраться, – но и останавливаться, как-то закрепощаться тоже не хочется. Для меня важно движение. Повторюсь, мне никогда не стыдно признать, что я чего-то не понимаю. В общем, хочется максимально делать. Еще хочется нашу трясину, наш кружок максимально растрясти. Вот у нас есть ресурс – «Красный», есть возможность делать совместные выставки. Мне очень не нравится закрытость нашего российского арт-мира.

ЛК: Московского ты хочешь сказать.

ИП: Да-да, конечно.

ЛК: Ты же ездила зимой во Владивосток. Как там?

ИП: Не спрашивай. В Новосибирске то же самое – все художники, которые там были, сейчас оттуда уехали. Сейчас только вокруг Москвы есть точки, где что-то происходит – Воронеж, Нижний Новгород, Самара. Там есть и локальность, и взаимообмен с Москвой. Еще очень хочется съездить в резиденцию в Латинскую Америку. Это моя вторая малая родина, мне очень близки латиноамериканские культуры. Я долго жила на Кубе с родителями – отец строил атомную электростанцию. У меня интеллигентные продвинутые родители, до сих пор не понимаю, почему они уехали в этот лес в Сибири. На меня очень сильно в детстве повлияла история революций на Кубе – и почему революция не произошла, например, в Перу.

Dolly, 2015. Выставка «Ура! Скульптура!», ЦСИ Винзавод, 2015 // Фото: Ольга Данилкина

Материал подготовлен при поддержке галереи Pop/off/art