Разговор во время войны

593        1       

Фото: work4food project

Aroundart.ru публикует текст дискуссии, состоявшейся в рамках акции Павла Митенко «Разговор во время войны» в ноябре 2015 года в Париже. Более полная версия дискуссии будет представлена в сборнике фестиваля «МедиаУдар», который выйдет в ближайшее время.

Инициатор действия «Разговор во время войны»: Павел Митенко (художник, исследователь, активист)

Участники: Кристоф Адриани (директор театра, коммунист, Париж), Михаил Алексеенко (группа ЙОД, Киев), Дарья Апахончич (художник, активист, Санкт-Петербург), Пётр Армяновский (художник, перформер, театральный актёр и режиссёр, Донецк–Москва–Львов), Полина Дубчинская (художница, исследователь, Париж), Александр Ельцин (группа ЙОД, Киев), Ксения Ермошина (исследователь, Париж), Светлана Кочергина (поэтесса, Париж), Владимир Кузнецов (художник, активист, Киев), Клэр Куниль (участник объединения Q rators, Париж), Мириам (певица, Франция), Алексей Маркин (художник, участник группы «Красная шпана», Гамбург), Марина Москаленко (группа ЙОД, Киев), Жозеф Пари (кинорежиссёр, активист), Валери де Сен-До (журналистка, художественный критик, Париж), Анна Тен (перформер, режиссёр, участник объединения Q rators, Париж), Володимир Топий (перформер, Львов), Наташа Целюба (художница, участник объединения Q rators, Украина), Леонид Цой (художник, активист, основатель проекта work4food, Санкт-Петербург), Анна Щербина (группа ЙОД, Киев), Илья Яковенко (художник, участник группы «Красная шпана», Киев), прохожая, имя которой, к сожалению, не сохранилось.

РАЗГОВОР ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

13–24.11.2015

Фото: work4food project

Я оказался в Париже 13 ноября, в день атак, совпавший с днём открытия фестиваля Пьерр-Фёль-Сизо, в котором участвовал. После конференции и программы перформансов мы отправились перекусить и выпить вина. За разговором в китайском ресторанчике твиттер сообщил, что неподалёку по городу ездят бойцы ДАЕШ (организация запрещена в РФ) с автоматами Калашникова и расстреливают людей у кафе. Если бы выходя поужинать, мы пошли в другую сторону, то, возможно, увидели бы всё своими глазами. Ещё не осознав толком, что происходит, мы вышли на улицу. Однако беспокойство быстро загнало нас обратно в укрытие, где оно продолжило нас настигать. После некоторых раздумий мы решили всё же отправиться.

Так я оказался посреди города, подвергнутого атаке. Заметно опустевшие улицы, быстро шагающие по ним напряжённые прохожие. Как будто повисшая тревожная нота пронизывала всё городское пространство. То, о чём повествовал твиттер, было настолько нереальным, что, когда мы выходили на открытое поле перекрёстка, разум подсказывал мне, что нужно держаться ближе к деревьям, чтобы при случае иметь защиту от пуль. В этой экстраординарной ситуации наши сравнения были ординарными — казалось, будто я оказался участником дурного кинофильма.

Моё выступление на конференции, посвящённое акционизму, призвано было показать, что искусство сегодня различимо именно там, где размеренный ход социальной жизни нарушается, отклоняясь от её господствующего воспроизводства и открывая пространство иных отношений. Трудно было отогнать от себя идею, что я находился — пусть и в радикально противоположной — но всё же в подобной ситуации. Остранение шока насилия по своему аффекту, как бы чудовищно это ни было, имело что-то общее аффекту художественному. Но уместно ли было говорить об искусстве, когда городской регламент оказался подвешен в своей функции, подобно предмету в художественном пространстве, однако в дело вступила не политика, а современная, детерриториализированная, смертоносная война?

Улицы были перегорожены, станции метро закрыты. Нам пришлось вернуться к нашим друзьям. Всю ночь мы провели с ними в кафе, набитом до отказа людьми, как и мы, собиравшимися провести пятничный вечер в этом сердце выходного Парижа, куда собирается в конце недели вся просвещённая и модная публика. В тот вечер в Париже погибло сто тридцать и пострадало более четырёхсот человек, и большинство из них находилось в тот трагический момент именно в этом районе города.

Это событие радикально изменило жизнь города и требовало пересмотра идеи, что я собирался реализовать в Париже. Когда-то эта идея, созданная в группе Радек, заключалась в том, чтобы бродить по городским улицам со своими стульями и рассаживаться в избранных местах для беседы. В Москве начала нулевых нам важно было вынести наши напряжённые дискуссии на улицы, не редуцируя их к лозунгам и скандированию. Теперь вместе с художниками из Украины и местными жителями нам предстояло задаться вопросом о возможностях действия в новом контексте войны, в котором мы себя продолжали находить даже в Париже.

Останавливаясь здесь и там, беседуя между собой и прохожими, мы курсировали в окрестностях недавно совершённых атак. Мы пересекли площадь Республики, где днём и ночью беспрерывно в течении двух недель парижане демонстрировали стойкость и отдавали дань памяти погибшим, а полиция, под прикрытием введённого чрезвычайного положения разгоняла протестующих по поводу официозного экологического Саммита. «L’état d’urgence — l’État policier», — скандировали демонстранты. Действительно, чрезвычайное положение есть торжество полицейского государства — тенденция, неизбежно сопутствующая милитаризации. Если со времени начавшихся в Тунисе протестов политика демонстрировала теснейшую связь со своей воодушевлённой сестрой — революцией, то настоящее положение определяется её столь же явно обозначенной связью со второй, скорбящей сестрой — войной. Как нужно изменить форму публичного действия, чтобы соответствовать ситуации? Какова должна быть его творческая составляющая, без которой, на мой взгляд, невозможно освобождение? Хорошо наше действие или плохо, определят наши собственные поступки. На протяжении двух недель подготовка к перформансу проходила в интенсивных беседах, публичных и частных, с гостями-участниками фестиваля и местными друзьями. Сама перформативная прогулка состоялась два раза с разными участниками. Расположенная в городском пространстве и открытая ему, она в некоторой минимальной степени отвечала на эти вопросы и в то же время создавала пространство для их обсуждения.

Ниже приведены фрагменты аудиозаписи дискуссии.

Фото: Алексей Маркин

__________

— Мы, жители России, так или иначе причастные к освободительной политике, оказались в сложной ситуации перед лицом вооружённого конфликта с Украиной. Основные потоки информации контролируются правительством. Консенсуальное большинство формирует свою позицию в заданном этими потоками диапазоне. И даже активистская риторика часто следует уже данной повестке, лишь заменяя предложенные оценки на противоположные. Это приводит к конфликтам внутри и без того расколотого общего политического движения, а, значит, и к беспомощности перед лицом вооружённого столкновения между нашими странами. Поэтому его сопровождает стыдливое молчание российских интеллектуалов и художников. Наша дискуссия на краю парижской катастрофы — которая в свою очередь и на свой лад свидетельствует приближение войны — призвана прервать это молчание и утолить этот стыд.

— Парижские события являются катализатором разговора о войне, поскольку в столице одного из основных европейских государств происходит такой демонстративно насильственный акт. Но необходимо заметить, что регулярные смерти мирных жителей в Сирии или в Украине не вызывают такого шквала реакции ни в мировом медийном пространстве, ни в выступлениях лидеров государств. Существуют первостепенные и второстепенные государства и их граждане.

— Мы рискуем понизить статус военных действий, если утверждаем, что в Париже имеем дело с ними. Мы не должны приравнивать военные условия существования: голод, опасность погибнуть от бомбёжки, к жизни парижан после атак ДАЕШ (организация запрещена в России).

— В мире глобального капитализма, где всё так или иначе связано, война в одном месте на карте отражается и в других местах. Война в Сирии резонирует и в Париже. Но мы должны быть аккуратны в заявлениях, что война повсеместна, потому что чрезвычайное положение, снижение проницаемости границ, вторжение в активистские пространства и сворачивание свободы манифестаций во Франции аргументируются схожим образом. И в Украине, когда едешь, например, в Мариуполь и какие-то люди с автоматами выводят тебя из автобуса и обыскивают, то даже не знаешь как себя с ними вести, потому что никакого механизма защиты перед ними нет. Ты не можешь сказать им, что по каким-то причинам бывал в Москве, это может обернуться серьёзной опасностью. Ты не можешь пожаловаться кому-то, если они покалечат тебя. Провозглашение военной опасности чрезвычайно государственными мерами безопасности, то есть теми же людьми с автоматами, перед которыми ты беспомощен.

— Где-то идут военные действия и гибнут люди, но линии фронта сопутствует дискурс власти, который длит эту линию на мирной территории, сворачивая свободы и во Франции, и в России, и в Украине. Этот дискурс принуждает нас к тому, чтобы занимать позицию по ту или другую сторону линии фронта. Иначе говоря, он принуждает нас быть русским, французом или украинцем, даже если живя в одной из этих стран, мы не хотим этого, потому что эта идентификация приводит нас в интеллектуальный тупик и к реальному конфликту с другими: конфликту между всеми, кто не вписывается в узкие рамки патриотизма и теми, кто вписывает себя в эти рамки.

— Что касается России и Украины, то имеет место необъявленная война. Несмотря на то, что идут военные действия в Донецке и Луганске, тем не менее, сохраняется сообщение на уровне правительств, торговля. Настоящая война намного страшнее.

— Война не объявлена, потому что это затруднит участие в мировой политике обеих стран. Украину сдерживают дотации МВФ и вступление в Евросоюз, Россию — проходящий по территории Украины газопровод.

— Позиция правительств различается во внешней и внутренней политике: в международных отношениях речи о войне нет, а для внутреннего пользования, наоборот, говорят о войне и в Украине, и в России. Мы как бы должны мобилизоваться вокруг лидера, чтобы противостоять врагу.

— Но мы видим, что и во Франции происходит нечто подобное: объявлено чрезвычайное положение, более строгий контроль на границах, все ждут ужесточения миграционного законодательства, запрещены манифестации, незамедлительно начато давление на активистов. То есть этот механизм имеет международный характер, эта пусть не военная, а, скажем, квазивоенная ситуация, ситуация ожидания войны, имеет схожие эффекты повсюду.

Раньше мы имели дело с партиями, политическим и гражданскими организациями, радикальными политическими группами, публичной городской политикой, а теперь имеем дело с государствами и их конфликтами. Каковы же адекватные формы публичного действия в такой ситуации?

— Важно уже то, что мы обсуждаем всё это, несмотря на общественные и межгосударственные противоречия, мы способны находить общий язык, договариваться друг с другом. Именно таким образом стоит вырабатывать альтернативную повестку, чтобы сопротивляться машине пропаганды.

Фото: work4food project

***

— Мобилизационной риторике массового противостояния противоречит личный жест, разговор от первого лица. Мы говорим не как подданные своих государств, принуждённые к мобилизации, но, тем не менее, мы являемся ими, когда подчиняемся законам, вступаем в юридические и экономические отношения с государственными структурами, и, значит, несём ответственность за деятельность наших правительств.

Когда я ходил по атакованному району Парижа, в котором люди днём и ночью стоят у мест убийств, демонстрируя своё соучастие и мужество перед лицом нападений ДАЕШ (организация запрещена в РФ), я обратил внимание, что в день официальной отмены траура, атмосфера поменялась и на улице. Люди, которые вышли на улицы вопреки запретам правительства, всё также эмоционально сопереживали и плакали, но доминанта траурной интонации была сменена какой-то другой. Мне сложно представить такой резонанс чувственности между официальными властями и людьми на улицах. Конечно, я не имею в виду активистов, которые критически дистанцируются от любого дискурса власти, но людей, которые имеют гражданскую позицию и способны совместно выражать её в публичном городском пространстве. В России такие люди обычно находятся в контрчувстовании с властью, — остальные просто не выходят на улицу. Возможно, что сам модус гражданского участия во Франции и в России заметно различен. Интересно задаться вопросом о том, как мы ощущаем свою причастность к стране, в которой живём?

— Недавно я из Москвы переехал жить в Киев. Мне сложно сказать об отношениях с Украиной, я приехал туда только месяц назад. Все, кого я знаю, воспринимают меня как украинца, как своего. Поэтому даже если идёт какой-то разговор о том, что делают русские, мне не приходится отвечать за них.

— Конечно, люди, знавшие тебя раньше, твоё сообщество, не отвергает тебя. Но как ты искал жильё с твоей пропиской?

— Когда ты говоришь, что из Мариуполя, то многие сразу вешают трубку. Я уже не говорю о Донецке. Хозяин, который в результате сдал мне квартиру, рассказывал ужасные истории про людей из Луганска. Якобы они снимают квартиры в Киеве просто для того, чтобы потом разнести их к чертям. Эти истории выглядят как слухи, и я не знаю, имеют ли они под собой основание, но можно представить, какие последствия они имеют для людей из восточной Украины. У меня украинское гражданство. Я родился в Мариуполе. Учился в Донецке. Потом приехал в Москву, в которой прожил около шести лет. Донецк представляет собой довольно автономное пространство, которое производит свои культурные коды. Также важна связь этого места с Москвой. Там ровняют время по Москве и судят по Москве о погоде. «Если в Москве дождь, значит, и у нас скоро будет». Донецкие рэперы были одними из тех, с кого начался русский рэп, среди них Михей и группа Bad B, которые со временем переехали в Москву, где стали популярны и укрепили донецкий рэп в этом статусе. Я говорю об общем культурном поле, так что удивительно скорее не то, что я переехал из Донецка в Москву, а не в Киев, а то, что я в какой-то момент смог деконструировать свою донецкую идентичность и не занимать соответствующую политическую позицию.

В Украине же сейчас отрицается эта специфика. Сама же Украина объявляется наследницей УНР, территориального образования, в 1919 году объявившего войну Советской России[1]. В Мариуполе, который всегда на моей памяти был русскоязычным, люди начинают говорить на украинском.

— Моя связь с государственной политикой была мной остро переживаема во время поездки в Киев, где я испытывал стыд. С тех пор, как я приобрёл политическое сознание, я всегда был на критической, антикапиталистической и антиавторитарной позиции самоуправления. Тем не менее, я понимал, что нахожусь в стране, где с меня могут спросить за политику правительства России, и в чём-то будут правы. Но за те несколько дней, что я там провёл, никаких претензий ко мне высказано не было. Ещё одно впечатление заключалось в том, что нерв истории, нерв современности теперь проходит скорее через Киев, чем через Москву. Конечно, Майдан является хотя и неоднозначным, но значительно более масштабным и современным политическим событием, чем те, что происходили в России в новом тысячелетии. Моё личное ощущение ситуации происходит через ощущение стыда и выпадания из современности.

— Майдан обозначил разрыв общества и власти и до сих пор огромное количество гражданских инициатив работают вопреки государственной политике. Сегодня в Украине появилась возможность политически отождествить себя с Майданом и политикой гражданских инициатив. Эти инициативы могут и противопоставлять себя правительству, которое пытается апроприировать восстание и его авторитет.

— Я хочу засвидетельствовать огромный разрыв между украинским обществом и правительством. Украина — это политика гражданских инициатив и Майдан, а не президент. К власти относятся холодно, никак, к ней нет ни доверия, ни агрессии. Должен быть кто-то, кто будет решать вопросы национального значения. Общество понимает, что власть сделать это не в состоянии. Поэтому начинает решать их своими усилиями. Сейчас в Украине нет власти, а та, что есть, не несёт ни опасности, ни авторитета.

Фото: work4food project

— Хочу сказать пару слов по поводу своей русскости. Однажды я сидел в кафе и мой знакомый чешский певец сказал мне: «У вас гомофобные законы, почему вы не сопротивляетесь, ничего не делаете. Вы несёте ответственность за это, а ты вот так просто сидишь и спокойно смотришь мне в глаза».

Несмотря на то, что я занимаюсь активистской работой, меня всё равно вяжут вместе со всеми. С теми жителями России, с которыми я не хочу себя идентифицировать. Сначала у меня был соблазн сказать, что я здесь не при чём, живу в Европе и никакого отношения к этому не имею, но это слишком лёгкий путь. Я чувствую амбивалентность в этом отношении. Мы должны чувствовать ответственность за тех людей, с которыми вместе росли, учились, и пытаться их переубедить. В то же время есть желание спрятаться. Но спрятаться невозможно, потому что мы связаны с некоторым кругом общения, личной историей, сформированной в конкретной стране. С другой стороны, поскольку формировался я в девяностых, во время распада страны, я чувствую себя связанным скорее со своими московскими друзьями, чем с современной Россией.

— Да, сейчас мы находимся на войне, но мы не участвуем в ней, мы не согласны со всем тем, что после атак совершает с нами правительство: чрезвычайное положение, запрещение демонстраций, изменения в законодательстве.

— В первую очередь я думаю о тех, кто пострадал, об их увечьях и длительном времени лечения, о том, что их жизнь отныне будет определяться новыми параметрами, — параметрами травмы. Также эти события привели меня к пересмотру ценностей, теперь я понимаю, что есть вещи, которые абсолютно не важны и, напротив, есть важные вещи, которые требуют безотлагательного действия. Хотя бы тёплые чувства к близким. Также я поняла, что война находится намного ближе, чем мы думали.

— Я шестой год живу в Париже в отрыве от естественных процессов, происходящих в русском языке. Когда приезжаю на родину, то состояние войны, которое витает в воздухе, я как поэт хорошо различаю в языке. Я нахожусь в напряжении, когда слышу слова «ополчение», «армия», «сепаратисты», «теракты», «режим», «санкции», «границы» и цифро-буквенные обозначения военной техники: «с300», «с400», «т80». Бесконечное прохождение через «револьверный лай», как у Маяковского. В Париже многие знать не знают ни о «ватниках», ни об «укропах», тогда как подруга в Москве замечает, что на рынке укроп укропом уже нельзя назвать, как бы чего не вышло.

Вся эта экспрессивная лексика, неологизмы дают понять, что процесс необратим.

Знакомые от Петербурга до Владивостока шутят, что надо закупать гречу, консервы, спички. Если прислушаться, военная лексика все больше активизируется на бытовом уровне: «…инфляция, всё дорожает. Хорошо, огород свой — картошкой и морковкой перебьёмся». То есть напряжение растёт и со стороны это хорошо прослеживается.

Фото: Алексей Маркин

***

— Какова же возможность действия во время войны, там, где мы находимся? Из опыта обсуждения этой проблемы здесь, в Париже, у меня сложилось впечатление, что ответ на этот вопрос зависит от ключевого выбора по кромке известного различия. Либо остаются в пространстве рефлексии, наблюдения, свидетельства, реагируя на события дистанцированно. Либо, напротив, занимаются поиском форм участия в них. Большинство тех, кто занимается искусством или интеллектуальной работой, склонны к первой позиции. То есть к позиции наблюдателя, который репрезентирует происходящее, как, например, это делал вчера Пётр Армяновский во время своего перформанса о войне. Хотелось бы обсудить с вами возможности действия из второй позиции, которая вовсе не исключает рефлексии или изысканных форм выражения, способов организации пространства и взаимодействия в нём, исходящих из задачи участия в происходящем.

Я попытаюсь проиллюстрировать это на простом примере. Перформанс Петра — это интерактивная работа, в которой он использует интерфейс компьютерной игры «Сапёр», вшитой в операционную систему Windows. Зрители подходят к стоящему на столике компьютеру и нажимают на одну из клеток «минного поля» игры. Затем перформер, как бы выполняя волю зрителя в реальности подходит к одному из наполненных разными веществами — перьями, молоком, водой — вёдер, расставленных на полу в соответствующем клеткам компьютерной игры порядке, и опрокидывает его содержимое себе на голову. В этот момент начинает проецироваться короткое видео, сопровождаемое монологом артиста о войне. Сравнение войны с компьютерной игрой и соответствующее этому сравнению смешение и взаимовлияние телесного пространства насилия и виртуального пространства информационных потоков подчёркивается тем, что обнажённое, но полностью лишённое порнографичности тело перформера находится между зрителем и экраном, между реальностью общего соприсутствия и виртуальностью абстрактной игры. Этот перформанс представляет собой действие в специализированном пространстве искусства, в котором художник предлагает нам выслушать его размышления по поводу связанных с войной проблем.

Но есть другая модель перформативного публичного действия, например, наше событие. Оно происходит не в маркированном пространстве искусства, а в городе, и оно открыто участию даже в своей форме — ведь люди могут сами выбрать, где им сесть или стоять, и что говорить. Наше действо развивается в непосредственном взаимодействии с событием круглосуточного недельного стояния у места массового убийства. Пусть наш жест минимален, но мы обсуждаем произошедшее с теми, кого непосредственно касается война — в приданном нами специфическом смысле этого слова — которую мы притязаем помыслить в нашей работе для того, чтобы действовать согласно изменившейся ситуации.

— В начале января в этом квартале были события, связанные с Шарли Эбдо, сатирическим изданием, которое публично реагировало на сложные события современности. Мы знаем, что его авторы заплатили своими жизнями за это. Таким же образом мы действуем в публичном пространстве и в некотором смысле подвергаем нашу жизнь опасности, поскольку никто не знает, когда будет следующая атака. Готовы ли мы умереть ради памяти о погибших 13 ноября?

Во Франции есть, начиная с Французской революции, традиция бороться за свободу, равенство прав человека. Эта традиция лежит в основании современности. Мне 61 год и я принадлежу к тому поколению, которое вышло на улицу в шестьдесят восьмом. Мы были идеалистами. Время изменилось: экономическая, геополитическая ситуация стали совсем другими. Наступил новый мировой порядок. Ценности, за которые мы боролись, оказались недостигнутыми. Больше не существует мирового баланса двух лагерей, но есть несколько лагерей, которые находятся в противостоянии друг с другом. Поэтому война повсюду.

Что касается искусства, я певица и я продолжаю петь. Это не политические песни, я не пою о войне, но я проживаю происходящее, исполняя их. Я не чувствую себя в силе сделать что-то сама. Политики ещё менее дееспособны, чем я. Говорят о третьей мировой войне. Я боюсь. Я не хочу умереть вот так, случайно. Я не могу представить мою жизнь такой, как раньше.

— У нас уже есть некоторый опыт действия в изменившемся, предвоенном пространстве, и можно отметить разрушение некоторых безопасностей, к которым мы привыкли. Автокатастрофы уносят значительно больше жизней, чем теракты, но теракты производят значительно больший общественный эффект, потому что они что-то значат. Таким образом, это дезавуирует иллюзию безопасности, отрицая ощущение, к которому мы привыкли. Также это касается иллюзии безопасности художественного пространства, в том смысле, что после этих событий включилась цензура даже в отношении действий нашей группы.

— Московский акционизм, участие в котором и исследование которого я веду с конца девяностых годов, обладает рядом свойств, которые отличают его от уже почти повсеместно признанных художественных практик, таких как перформанс. Акционизм, продолжая затрагивать проблемы искусства и более того, движимый в первую очередь именно стремлением к разрешению этих проблем, несёт в себе изрядный элемент мужества. Акция требует мужества как готовности к публичному высказыванию и проведению своей линии в становлении общего мира, даже перед лицом опасности для свободы или жизни. Это делает акционизм непосредственно причастным политике и отличает его от большинства художественных практик, не связанных с непосредственной опасностью и способных быть политическими лишь опосредованно. Это, конечно, спорное сравнение: акционизм приближается в некоторых свойствах к тому, что называется терроризмом, этим врагом мировой демократии номер один. ДАЕШ (организация запрещена в РФ) совершает экстраординарный акт, который затем сопровождается некоторым посланием. Оно даже может быть артистичным — я имею в виду их видео или то, что один из палачей ДАЕШ (организация запрещена в РФ) называет себя Джоном Битлом. Так мы можем видеть близость искусства и войны, но в то же время и их важное различие: во время войны речь идёт об уничтожении людей, но в акционизме это не так.

— ДАЕШ (организация запрещена в РФ) заполняет в нашем обществе пустоту, возникающую в связи с постиндустриализацией. Люди ищут какую-то группу, к которой можно примкнуть и творить в ней что-либо, в конечном счёте свой мир. Но, к сожалению, проводя детство, отрочество и юность в бедных кварталах, часто без отца — а ведь именно такие жизненные траектории у людей из ДАЕШ (организация запрещена в РФ) — они не знают куда идти. Оставаясь без образования, они не могут заняться, например, акционизмом и идут в терроризм. Возможно, рассуждая о террористах, мы должны думать о создании каких-то структур, которые могли бы вовлечь их потоки энергии в другое русло.

— Любопытно, что и акционизм часто бывает дорогой для тех, у кого нет специального образования и кто не происходит из высших классов, или наоборот, не хочет иметь ничего общего с воспроизводством социальных отношений, осуществляемым в системе образования, или с образом жизни высших классов, предполагающим эксплуатацию низших.

— Здесь уместно вспомнить про различие между акционистом и террористом. Акционист осмысляет ситуацию и работает над собой, а террорист — это просто идеологический мальчик, который не думает.

— Чтобы акция состоялась, акционист должен пройти через все рамки и металлоискатели, как и террорист, но разница между ними заключается в том, что он не несёт с собой оружия, символически он несёт жизнь, а не смерть. Когда он совершает свои действия в публичном пространстве, он подвергается контролю, как и террорист. Важно делать акции всё больше и больше, потому что если правительство начинает нас всё больше контролировать, то обратный эффект от этого заключается в том, что люди больше не знают как бороться и идут на своего рода мученичество, совершая насильственные действия, потому что искусство запрещено. Разница между героем и мучеником заключается в том, что герой хочет выжить и победить.

— Что же касается действия в контексте политического события, то Майдан дал мне понять, что художник не может сделать перформанс более убедительный, чем, например, человек, который на голом торсе выходит перед брандспойтами. Время политического события — это время сильных жестов, которые делают усилия художника неразличимыми, поэтому он и занимает дистанцию. И напротив, во время протестов каждый становится акционистом.

— Но не является ли яркая перформативная активность анонимных протестующих вызовом творческому бездействию художников во время протестов?

— Ты пытаешься толкнуть нас на путь романтизма, но известно к чему он ведёт. Мои польские друзья, подпольные художники, рассказывали мне про их президента, который заявил, что нет в Польше никакой культуры, кроме той, что должна служить патриотизму и нации.

— Ты точно схватил романтическую генеалогию моей мысли, но я продолжаю другую её линию, которая предполагает критическое отношение к идее искусства на службе идеологии, будь то идеология правительства или оппозиции. У каждого свой опыт, каждый существует в своём окружении. Интересно, обсуждая с вами проблему искусства в приближении войны, обменяться этим опытом. Я, находясь преимущественно в Москве, участвуя в некоторых формах акционизма и исследуя его, понял, что акционизм позволяет действовать и за пределами идеологий, акция — это единичный жест, связывающий что-то единственное, телесное и конкретное с общим и абстрактным.

— В Москве иначе нельзя.

— Вот это интересно понять, почему в Москве иначе нельзя, а в Киеве можно? Почему в России человек должен выходить на площадь и бросать вызов идеологии, нарушать ровную поступь дискурса верховной власти, показывать, что возможна большая степень свободы, а в Украине, как ты утверждаешь, это не обязательно, можно заниматься работой более рефлексивной, более дистанцированной, более спокойной, — почему?

— Потому что власть в России имеет большую спектакулярую ценность. Ценность мифологическую. Ценность короны, шапки Мономаха. Потому что Янукович просто вор, ему важны богатство, деньги, но не власть сама по себе. Он сделал свой выбор, когда просто забрал деньги и сбежал. Представить себе, что Путин сделает нечто подобное — невозможно.

— Но помимо идеологии есть участие как непосредственное взаимодействие. Оно может быть различным, экспериментальным. Но именно участие даёт понимание нового типа, с которым сегодня интересно иметь дело. Чтобы понять, не обязательно занимать дистанцию. Нужно сначала участвовать, потом отстраниться, потом снова участвовать, делать какие-то заметки, обдумывать. Процесс понимания сложнее, чем просто поиск точки зрения. Ведь созерцать, в конце концов, тоже можно бездумно. Множество людей бездумно занимают позиции на дистанции с помощью СМИ и остаются за пределами какого-либо адекватного, то есть позволяющего влиять на ситуацию в своих интересах, понимания.

— Позвольте мне, как социологу и этнографу, сделать комментарий на этот счёт. В гуманитарных науках эта проблема обсуждается в связи с так называемым «включённым наблюдением», которое предполагает исследование коллективности через участие в ней. Важно понять, в какой момент ты становишься участником группы, а в какой момент ты пишешь о ней, каковы этические пределы допустимого в таких записях. Похоже, что художники начинают рассуждать в подобном ключе.

— Массмедийная стратегия шока лишает нас комплексного взгляда, раскрашивая всё в чёрные и белые цвета, в то время как именно диалектический взгляд на ситуацию позволит точнее артикулировать отношения между войной и искусством. Мне пришли в голову два примера, один имеет отношение к прошлому, а другой к самому настоящему. Во время сопротивления фашизму во Франции художники также задавали себе вопрос, что мы можем делать в этой ситуации, с кем нам быть? Поэт Рене Шар ушёл в лес, в партизаны. В то время как другие оставались в городе и писали стихи. Я унаследовал кусок обоев с написанным на нём поэтическим текстом, который передавался из рук в руки. Так поэзия существовала во время войны. Несколько дней назад, во время атак, бары в целях безопасности были закрыты железными шторами. За ними родилось движение «открытая дверь» — хэштег, распространённый во социальных сетях с предложением ночлега людям, которые не могли добраться домой в ту ночь. Когда наше правительство объявило чрезвычайное положение в совокупности мер по безопасности, в том числе запрет на публичные собрания, парижане ответили на это тем, что собрались у мест убийств и на площади Республики, противопоставляя государственному чрезвычайному положению человеческое чрезвычайное положение. Искусство тут же появилось на там же: люди стали петь, танцевать, исполнять, создавать инсталляции. Они вовсе не были профессиональными художниками, но взяли язык искусства, чтобы противопоставить собственное, человеческое сопротивление вооружённому насилию.

Только что я вернулся из Туниса, страны, которую тоже затронул терроризм. Там я видел спектакль, показанный сирийскими молодыми артистами в театре на восемьсот мест. Каждый раз, когда шутили над властью, религией и милитаризмом, зрители живо реагировали на это смехом. И то, что я услышал здесь от людей из России и украинцев, то, что я видел в Тунисе, то, что я слышал от сирийцев, видел в иракцах, которые устраивают театр с участием прохожих в центре Багдада, и даже в парижанах, которые последнее время смогли себя проявить настолько творчески — всё это воодушевляет меня, позволяя думать об общей интернациональной перспективе, в которой может быть помыслена, и осуществлена политика, превосходящая государственные границы.

— Кажется, что мы нащупали основное для наших размышлений различие: между государственным и человеческим чрезвычайным положением. Оно вносит ясность в выбор позиции, с которой мы могли бы участвовать в наличной ситуации. Хочется только добавить, что искусство, понятое независимо от художественных институций и переосмысленное, если продолжать мысль Кристофа, как нечто человеческое, сопутствует самым важным политическим и даже военным событиям, принимая в различных местах и ситуациях различные формы. Кто бы не совершал эти жесты, не создавал ситуации, обратив достаточно внимания на появляющиеся, пусть даже ещё спонтанные и непроработанные формы и связи сред, соприкоснувшись с ними, мы сможем открыть новые возможности и для более сложных высказываний.

Фото: Анна Щербина