Александр Плюснин

3 037        1       

ПОРТРЕТ #13

Мы разговаривали на кухне в квартире, которую Плюснин снимает с друзьями, здесь же рисует и лепит. Сам он определяет обстановку как «атмосферу питерской коммуналки». Пьет кофе, говорит медленно.

Анна Быкова: Как ты попал в современное искусство?

Александр Плюснин: Что ты обо мне вообще знаешь?

АБ: Что ты учился в Иркутске и Красноярске на живописи и на графике, а в итоге известен как скульптор. Где ты родился?

АП: В Бурятии, в деревне Байкало-Кудара, там жила моя бабушка. У меня есть легенда: дед, чтобы меня развлечь, лепил мне фигурки из оконной замазки, потом я в два года леплю уже из пластилина реалистичных гусей и кур, и мне объясняют, что это скульптура, а человек, который этим занимается, — скульптор. И тогда я сказал, что буду скульптором. Моя мама работала учительницей начальных классов, она рисовала методички, а папа делал ножи, гравировку, травил на лезвиях. Он рассказывал, что в их деревенской школе ставили постановки и рисовали с натуры. Круто! Но мне это сложно представить. С маминой стороны есть музыканты, в детстве я ходил в музыкальную школу и учился играть на домре, но сольфеджио быстро надоело — мне хотелось лепить и рисовать. Когда мне было два, мы переехали в посёлок Каменск, население 6 000 человек, там я и вырос. Во втором классе мама отдала меня в художественную школу. Она была в другом поселке: после уроков мама сажала меня на автобус и договаривалась с водителем, чтобы меня высадили где нужно. Так что не долго это продлилось. Но там я впервые увидел человеческий череп и c натуры писал акварелью. Позже ходил в кружок резьбы по дереву в доме пионеров, резал круглую скульптуру и фризы. Помню реалистичного медведя, он, кажется, сохранился. Лепил из глины, обжигал в печи. Скульптурный пластилин можно было достать только в Улан-Уде, поэтому мы плавили детский пластилин в кастрюле, перемешивали — чтобы он стал серым. Мама сделала пару кастрюль такого пластилина. Она читала вслух сказки и приключенческие рассказы, а я лепил корабли и сражения на весь стол: пираты, герои мультфильмов… Это всё выходило всегда за пределы стола — на стены, на окна – вся съемная квартира была в моем пластилине. Пару ковров родителям пришлось из-за меня сжечь. Как-то меня отругали за испорченную мебель и ковры, и я сказал, что никогда больше не буду лепить. Мне было лет 10. И я перестал лепить. Скульптурой начал заниматься только здесь, в Москве.

АБ: То есть ты не ходил в художку и поступил в училище?

АП: Да. Все мои одноклассники шли на юристов или другие актуальные профессии, и я тоже планировал за компанию. Тогда я не знал, что на художника можно учиться. Случайно обнаружил в гостях у приятелей в справочнике, что в Иркутске есть художественное училище. Я уже закончил 11 класс. От Каменска до Иркутска 9 часов на поезде. Был 1999 год и я приехал узнавать информацию о поступлении. Атмосфера в училище была очень свободной, все ходили хипповатые, что очень отличалось от места, где я вырос, но за его пределами был мрак, ещё звучало эхо 90-х. Я показал несколько рисунков и уехал сдавать экзамены в школе. На вступительные экзамены приехал через месяц, в последний день подачи документов. Уровень у меня был практически нулевой, на недельные курсы я тоже не успевал. Мама записала меня к педагогу Владимиру Бешнову, известному в Иркутске художнику (позже именно он на первом курсе посоветует мне больше заниматься творчеством и выставляться). Меня селят в общагу с художниками, музыкантами и актерами. Я занимаюсь и не поступаю – мне поставили тройки. Но тогда я уже решил, что не в какие юристы никогда не пойду.

Мне исполнялось 18, скрываться от армии я не хотел, и мне посоветовали поступить в колледж в Иркутске, на художественное отделение. Это был бывший ПТУ на окраине города. И я поступаю туда с пятерками! Проучился там полгода, но жил в той же общаге —художественного училища. Это было большим везением. В неделю я изрисовывал пачку офисной бумаги, общался с ребятами из художественного, театрального и музыкального училищ, ходил к ним на вечеринки. Колледж я не закончил, пошёл на курсы подготовительные в училище.

АБ: Все педагоги в колледже и училище – это реалистическая школа живописи?

АП: Да, реалистическая. Но мой педагог, Олег Веселов, ставил постановки скорее импрессионистские. Откровенной сюжетности в них не было: он любил вазы оригинальных цветов или со сложной орнаментикой. Реалистически это сложно было написать! Некоторые натюрморты выглядели как драгоценные камни. Он меня учил скорее фантазировать.

АБ: А о современном искусстве ты как узнал?

АП: В училище, из книжек в библиотеке. Они начинались с Малевича и заканчивались на Уорхоле.

АБ: Расскажи про учёбу.

АП: В училище я сначала поступил на дизайн, меня сначала не хотели брать, потому что я из Бурятии (училища на областном бюджете), устроили голосование. Имидж у меня был странный: в трениках, наголо бритый, но, как сказал Веселов, глаза-то серьезные! Я был самый старший, сразу начал в выставках участвовать: в местном музее выделили лестницу для молодых художников, мы там провели пару выставок с одногруппниками. Кажется, там до сих пор проводят выставки. Тогда я стал разделять творчество и учебу. На выставках никогда не выставлял то, что делал в училище. Выставлял графику, фантазийную и с натуры — иркутские купеческие дворики, домики или выдуманный на их основе мир домов в виде рыб, окруженных сетями. Меня тогда даже приняли в молодежную секцию Союза художников, только членский билет я так и не получил. Сейчас весь мой домосковский архив пропал — диск сгорел.

На дизайне я отучился меньше года, меня больше занимала живопись и я перевелся. В итоге в Иркутске я учился шесть лет, написал диплом на пятерку, звали работать в училище, но у меня было желание учиться дальше и я поступил в Красноярский институт. До этого планировал ехать поступать в Москву, в Суриковский, но не сложилось. Мне звонит декан из Красноярского института, говорит, что я в списках к поступлению и нужно явиться завтра на первый экзамен и подать документы. Я иду в училище, мне дают под расписку мои работы, которые уже взяли в фонд, и я еду в аэропорт, из самолёта на экзамен. Живопись в Красноярском институте мне не нравилась, а педагогам не нравилась моя иркутская школа. Свои возможности я смог реализовать позже, лишь на станковой графике.

АБ: В красноярском институте были ребята из красноярских училищ? Им было легче адаптироваться? Существует вообще красноярская школа живописи?

АП: В институте учились в основном студенты, которые приехали из маленьких городов, ребята из красноярских училищ уезжали в Москву или Питер. Как москвичи едут учиться за границу. Красноярская школа гораздо более академическая – с ней проще учиться в Репинке или Сурке. А в Иркутске педагог говорил: «Я вас учу не на живописцев, я вас учу быть художниками». И нашему курсу, единственному, так и написали в графе профессия: художник, не художник-керамист или учитель рисования, например. В Иркутске у меня были самые крутые преподаватели: Веселов, Юшков, Бешнов, Воронько. В Красноярске до третьего курса я учился на живописи, но то, что я делал, многим преподавателям не нравилось. Друзья советовали валить и поступать в Москву или Питер. После третьего курса я поехал на копийную практику, побывал в Москве, ходил по музеям, а летом в Питер, в Эрмитаже копировал Гогена.

АБ: То есть твои же преподы вытолкнули тебя по сути?

АП: Да, Дмитрий Насташенко, выпускник Репинки, который в своё время поехал в Сибирь делать институт, порекомендовал уехать в Питер, поступать в Академию художеств. Прямо на первом курсе, при всех, во время занятий. Говорил, что в Питере есть атмосфера, чтобы заниматься искусством, в отличие от Сибири, в частности, от Красноярска. Перевестись было нереально. Я понимал, что в Красноярске особо нет ни тусовки, ни рынка, информация только через интернет, низкая интенсивность. При том, что есть Союз художников и Академия художеств «Урал, Сибирь, Дальний Восток», есть мастерские для живописцев, графиков и скульпторов со станками и оборудованием. Есть своя биеннале и Музейная ночь. Казалось бы, всё есть. Город не плохой, но искусства мало.

Александр Плюснин. La Boite-en-Valise. 2012

АБ: А все твои педагоги выставлялись в музее? Их покупали?

АП: Выставлялись. Не знаю на счёт «покупали» — рынок тогда меня не интересовал или я просто не знал о его существовании. В Иркутске хороший музей, там есть одна из пяти уменьшенных копий «Христа и грешницы» кисти Поленова, «Потрет нищенки» Репина, голландцы. Там периодически проходят выставки местных или приезжих художников. В Красноярске есть КИЦ (Культурно-исторический центр, музейный центр — бывший Музей Ленина). Там я, наверное, впервые столкнулся с современным искусством, во время музейной ночи и биеннале современного искусства.

АБ: А интересные личности там были?

АП: Да! Вот Елена Юрьевна Худоногова, историк искусства, она пыталась заставлять нас думать, критически смотреть на произведения, показывала много авангарда. Валентин Теплов — мой профессор на станковой графике. С художником и педагогом Дмитрием Насташенко интересно было разговаривать. После второго курса я пошел в школу фотографии, много фотографировал, в любую погоду таскал с собой зеркалку, сидел на сайте «Магнума», смотрел всё, что мог найти в интернете. Мой диплом курировал фотограф Александр Купцов, он дал мне много хороших советов. При этом в Институте нельзя было говорить, что ходишь на лекции в КИЦ и в фотошколу. В музейном центре Купцов делал образовательную программу по современной фотографии, в рамках которой было много лекций. Лариса Гринберг привозила фотографов из своей московской галереи с лекциями и мастер-классами.

АБ: Ты кем работал?

АП: На кладбище: делал портреты, камни таскал, рубил гранит, мрамор. Мне товарищ показал, как надо делать, инструментами научил пользоваться. Пять лет я так работал, пока учился в институте: по фотографиям гравировал на граните. Вместо каникул работал, чтоб зимой на эти деньги жить и учиться. Были случаи, когда живые люди приходили и заранее заказывали себе памятник. Приходит бабушка: «Я умру, мне кажется, года через два. Хочу себя заказать. У меня есть родственники, но я хочу сама… Как я хотела бы для них выглядеть». Бывает одинокие люди сами себе памятники заказывают, непонятно для кого. Один раз делал скульптуры из снега и льда в сорокаградусный мороз, для новогоднего снежного городка, тоже интересный опыт.

АБ: Как ты в Москву попал?

АП: После практики в Эрмитаже я уехал в Красноярск, немного поучился, забрал документы и уехал в Питер. Там прожил всё лето на Васильевском острове, общался с художниками и студентами из Академии, тусовался, рисовал, и через полгода, осенью 2008-го, вернулся обратно. Встретил Елену Худоногову с её мужем Валентином Тепловым — профессором и заведующим отделением графики (тогда мы еще не были знакомы), мы разговорились, и Елена Юрьевна предложила мне восстановиться в институте и перевестись на кафедру графики. Договорились, что я могу два дня подумать и принести своё портфолио. Я пришел на следующий день, Теплов посмотрел мои работы, взял меня в охапку, отвёл в деканат. Так я оказался на станковой графике и на следующий день вышел на учёбу. Там отучился два с лишним года и тоже ушёл, не закончив Институт. В первый год мне и всем студентам в мастерской много позволяли: я делал большеформатную гравюру, под метр. Теплов мне сказал: гравируй хоть топором. Я примерно так и делал, такой экспрессионизм с щепками. Мой одногруппник травил не на цинке, а на найденных ржавых железных пластинках. После третьего курса я съездил на всероссийский пленэр в Хакассию со студентами творческих ВУЗов, познакомился там с ребятами из Сурка и Мухи. Из Мухи была Наташа Тарр, мы с ней тогда познакомились. На пленэре я сделал цельный проект – чисто графические листы. На следующий год в Институте стало плохо, нас снова начали заставлять «оттачивать академические навыки», брать за руку, свобода закончилась. И вот однажды я представляю проект: графическая серия, очень нагруженная по тону, некоторые работы совсем чёрные, а мне предлагают «поиграться» тоном, все разбить, сделать более динамично. Я не хочу. Дискуссия. Получается, что я опять не нашёл общий язык в Институте.

Мне стало совсем не интересно, к весне я ушёл: просто не пришёл на просмотр. На графике я многому научился, там были хорошие преподаватели и интересные студенты. В 2011 году я переезжаю в Москву.

АБ: Почему ты выбрал «Базу»?

АП: В какой-то день я сидел в интернете и смотрел новую Лейпцигскую школу, Маттиаса Вайшера, Нео Рауха, блуждаю по ссылкам и натыкаюсь на интервью Осмоловского с Викой Бегальской – она тогда делала выставку в Гридчин-холле. Прочитал интервью, захожу на сайт Осмоловского и вижу баннер: первый набор в новую школу «База». Я подаю документы, меня приглашают на собеседование. Я не знал тогда Светлану Баскову – она проводила собеседование, хотя заявлен был Осмоловский… Я рассказывал про печатную графику и художника Томаса Киллпера, который делал гравюру на дереве в бывшем здании Штази, прямо на паркете – двухметровые портреты сотрудников. И потом гигантским валом на ткани сделал принты – такая контекстуальная ксилография. Кажется, Светлана его не знала. Я ей отправил ссылки на интересных мне художников, свое портфолио с гравюрой, фотографии, короткие видео, которые тогда снимал. Я искал единомышленников, хотелось знаний. В «Базе» я ходил на все лекции, семинары и мастер-классы: Осмоловский, Виктор Мизиано, Екатерина Деготь, Олег Кулик, Валера Чтак, Гутов, Авдей Тер-Оганьян, Олег Мавроматти (он читал классный курс по скайпу), были хорошие семинары-квартирники с Константином Бохоровым постоянно в разных местах. На первом курсе на Ночь музеев мы сделали выставочный проект в Третьяковке, у меня там были ножи, такой проект-комментарий. Вторую работу мне испортили подрядчики, Осмоловский даже предлагал мне деньги, чтобы её переделали, но мы не успевали по срокам. Это должна была быть такая острая 60-сантиметровая штука возле работы Шварцмана «Троичное измерение». Я думаю сделать её когда-нибудь. Летом того же года мы сделали проект с чемоданами La Boite-en-Valise.

АБ: Это тот, что показывали на Шанхайской биеннале? В твоём чемодане что было?

АП: Да. У меня были гипсовые слепки с живописи, офорта, фотографии, с цифрового носителя на котором записано видео «Рельефные ретроспекции». Этот проект стал для меня пограничным, может быть, точкой отсчета. В нём я переосмысляю медиумы, в которых работал раньше, и начинаю работать в скульптуре.

АБ: Ты остался доволен учебой?

АП: Да, в каждом учебном заведении я получил то, что хотел.

АБ: Счастливый человек!

АП: Да!

Александр Плюснин. Сын потолка. 2015

АБ: Почему ты решил сделать «Гелиогабала» как кураторский проект?

АП: Я просто услышал это имя, прочитал у Антонена Арто «Гелиогабал, или коронованный анархист», и — бац! — типа вспышки на солнце… Мне вспомнилось несколько работ, которые должны быть на выставке, я предложил участие художникам. Сергея Попова зацепила идея проекта, он дал мне карт-бланш — и через год, не без труда, конечно, но всё сложилось.

АБ: А свой стиль ты сам для себя как-то определяешь? Такую мрачную, жёсткую, катастрофическую эстетику, с элементами физиологии, насилия, иногда садо-мазохизма? Все эти свиные головы, языки из черного пластилина… «Гелиогабал» во многом — это тоже такой коллективный Плюснин.

АП: Стиль я не определяю, скорее сферу интересов. Меня интересует производство бессмертия. Плюс, мне кажется, у меня есть вполне весёлые работы. Например «Индрик» – свиная голова с пластилиновой маской единорога — свинья, которая хочет быть единорогом, и мимикрирует. Такой фильм-катастрофа со счастливым концом, последней фантазией.

АБ: Есть фильмы, музыка, книги, которые на тебя повлияли?

АП: Кино я смотрю периодически. «Мачта» на моей персоналке у Попова инспирирована фильмом Бунюэля «Ангел-истребитель»: в доме намечается вечеринка, все служащие уходят, остается один, и все гости не могут уйти, уже сутки находятся в одной комнате, двое кончают самоубийством, по лестнице бегает медведь, по первому этажу – стадо агнцев. Бунюэль снял фильм с отсылкой к «Плоту Медузы» Теодора Жерико – там на замкнутом пространстве сталкиваются люди разных классов. При этом у романтика Жерико были революционные сдвиги в рисунке, композиции, ракурсах. У меня галерея становится площадкой, где возникает диалог между объектами. Мачта – негативная скульптура, термин, которым определил мою скульптуру Борис Клюшников, — выеденная зубами: это про потребление, каннибализм, про самопоедание и про вечное присутствие…

Музыку слушаю под настроение, хотя в юности слушал рок, металл, блэк метал. Года два назад опять стал слушать блэк, даже на пару концертов сходил, с Борей, кстати.

АБ: Зачем ты кусаешь пластилин?

АП: Это такой скульптинг, ваяние и одновременно гравюра. Некоторым такой способ кажется жутким. Мне хотелось достигнуть эффекта скриминга, одновременно материальности и пустотности, притягательный и отталкивающий эффект в одном слое. Кстати, не только я кусаю, зрители на выставке тоже кусают. На выставке, где я показывал её в первый раз, зрители подходили и кусали, ходили потом с пластилином в зубах.

АБ: А ты задумывал её как интерактивную, чтобы все кусали?

АП: Мои работы все трогают, хотят понять, пластилин это или нет. Это такой материал, который сам интерактивный, живой. «Язык» во время выставки я два раза реставрировал.

Александр. Плюснин. Приапов язык. 2015

АБ: Ты продал что-нибудь?

АП: Что-то есть в коллекции у Светланы Басковой и Осмоловского, у некоторых коллекционеров, друзей, приятелей. В публичных коллекциях пока нет.

АБ: Чем ты зарабатываешь сейчас на жизнь?

АП: Или работы продаются, или продаю что-нибудь ненужное, чтобы оплатить аренду квартиры. Когда мне было два года я сказал, что буду скульптором. В офисе я работал два года. По трудовой книжке я работал два месяца. Иногда правда нечего есть. Дальше посмотрим, думаю, всё нормально будет.

АБ: Сейчас ты себя скорее скульптором считаешь?

АП: Скорее, интермедиальным художником.

АБ: Тема смерти тебя волнует, да? Все вот эти вулканы и ураганы, высеченные на «кладбищенском» граните…

АП: Гранит не кладбищенский, просто гранит, вулканическая порода. В том месте где я вырос, есть гора Котлован, гора-впадина или гора-не-гора. Там наверху есть бетонные катакомбы. Вулкан – это тоже гора-котлован, стадионы это тоже типа вулканов — то извергаются, то в статусе потухших. У ураганов есть фаза – метеорологическая депрессия, почти как у людей. Всё имеет цикличность: одна из работ, вулкан «Академия наук», потухший, но когда-нибудь он может стать действующим или сильнодействующим. Ещё меня привлекают имена этих стихий или локаций. В Каменске я жил в микрорайоне Молодежный, который называется Тайвань, ходил в школу через гору Котлован. Я с детства с жил в игре слов и имён. Отсюда же «Сын потолка». Вулкан Этна названный в честь нимфы и одновременно являющийся кузницей бога Вулкана, Вулкан «Безымянный» – от него я изобразил только облако. Вулкан «Кропоткин», который, кстати, открыл сам Пётр Кропоткин, в статусе потухшего. Имена ураганов не менее интересны: вначале их называли в честь тех, кто проголосовал против создания метеорологической службы. Позже — в честь плохих жён и тёщ, с середины двадцатого века начали разбавлять мужскими именами, неплохими, кстати.

АБ: То есть физиология через геологию и метеорологию?

АП: Да, примерно.

АБ: Получается, у тебя надгробия вулканам и ураганам?

АП: Я бы сказал, что это скорее мемориальные доски стихиям и местам. Скульптура у меня тоже «вулканической породы», как текущая лава, но не застывшая. Я пока ничего не перевел в твердый материал, но какие-то вещи я бы отлил в пластике, бетоне или металле. Пока нет ресурсов для этого, скульптуры изменяются, движутся. Может быть, скульптура это некое продолжение моего тела. Я постоянно нахожусь в движении, остановка смерти подобна. В отпуске не бываю, прописки постоянной нет, нет медполиса и жилплощади… Такая форма космополитизма, космополитизма по факту.

АБ: Прям как ураган?

АП: Как тихоходка.

Персональная выставка Александра Плюснина «Катастрофа» проходит в галерее Pop/of/art до 20 октября