Юра Шуст

2 973        2       

ПОРТРЕТ # 17

jurashust.com

Анна Быкова: Ты родился в Белоруссии, да? А родители у тебя, наверное, художники?

Юра Шуст: Родился в маленьком городе Молодечно, я там рос, рос, рос. Родители художники, художники.

АБ: Чем они занимаются?

ЮШ: Прозябают на ветру судьбы. Папа занимается живописью, это очень сложно в контексте Белоруссии. Он самоучка, пишет абстрактную живопись в основном. Мама работала учителем черчения, a потом случилась перестройка и черчение вывели из школьной программы.

АБ: Ты где учился?

ЮШ: Сначала в школе с художественным уклоном, потом в худучилище, в Минскую академию меня не взяли. Я какое-то время проучился в Витебске, бросил, вернулся в Минск и начал работать в рекламном агентстве. Затем уехал в Вильнюс, закончил Европейский гуманитарный университет — репрессированный белорусский университет, который в какой-то момент переехал в Прибалтику. После поступил в королевскую академию искусств в Генте, в Бельгии, получил степень магистра. Потом постобразовательный институт HISK — Higher Institute for Fine Arts.

АБ: Ты же в Белоруссии при этом выставляешься? Продаешься?

ЮШ: В Беларуси есть буквально пара пространств, где что-то происходит и которые работают с какими-то актуальными контекстами. Опыта продаж в Белоруссии у меня нет вообще. Галерея современного искусства «Ў», например — у них есть своя лавка, в которой они пытаются продавать искусство. Однако работает она скорее на гостей столицы, а не на локального потребителя. При этом Союз художников с выставочными залами существует. Ярмарки шуб, меда, прочие сомнительные активности, да и я признаться, не бываю в тех местах. Инвестиций в культуру практически нет, похоже все больше вкладывают в спорт и другие силовые сферы.

АБ: Что ты получил от учебы в Вильнюсе и Бельгии?

ЮШ: В Вильнюсе — это был скорее дизайн, если говорить об учебе. Важнее было то, что происходило за рамками университета. В Вильнюс я переехал с группой друзей, мы жили в такой коммуне, занимались искусством. То, чему я учился в Бельгии, было гораздо ближе к искусству. Там я нашел себя в каком-то интермедиальном контексте. Свое основное образование я получал скорее сам, через собственный опыт. Постобразовательный институт HISK много мне дал: это достаточно престижная резиденция, в которой ты работаешь в собственной студии, встречаешь разных людей из сферы искусства, общаешься с художниками, кураторами, искусствоведами. Ведь опыт прочтения своих работ через призму другого человека очень важен. Меня очень поддержал бельгийский видео-художник Рубин Беллинкс, с которым я работал в магистратуре, он ввел меня в арт-среду и помог сфокусировать мою оптику.

Spirit Intoxication II, 2015. Металлические полки, голубой камень, винные бокалы, моющее средство

АБ: Как сочетаются в твоих работах видео, графика, объекты? Свой метод или жанр ты сам как-то определяешь? Когда ты начинал свои первые работы делать, это было что?

ЮШ: Во мне инсталляция, видео и графика очень натурально сочетаются, как мне кажется. Графика для меня — это просто способ поиска, визуальное исследование. Делая дигитальные зарисовки, я думаю, как это могло бы быть и работать в материи. Очень часто в графическом рисерче я нахожу решения для скульптур.

АБ: Ты называешь свои объекты скульптурами?

ЮШ: Это консталляция, инсталляция, ассамбляж — где грань между ними и скульптурой, я затрудняюсь сказать. Графика приобретает материальный образ в объектах, объекты мигрируют в видео… С детства меня вдохновляет идея баланса между всеми чувствами, такая синергия, когда ты воспринимаешь цвет через вкус, через запах, через визуальный опыт. У меня было желание создавать пространства, нежели просто какие-то объекты. Создавать опыт вовлечения, то есть растворения в параллельном мире. Создание инсталляции для меня — это всегда создание параллельного мира. Это сродни опыту взаимодействия с дигитальной средой, параллельным измерением жизни.

Экзозабвение, 2015. Голубой камень, яйца, металлические подставки для яиц, стекло, мотоциклические шлемы Scorpion

АБ: Моя любимая инсталляция — где на бокалах с шампанским лежит гранитная плита (Requiem for a New Year, 2013). Расскажи про нее.

ЮШ: Это была интересная история в минской галерее «Ў», которая, к слову, не имеет ничего общего с госструктурами. Для меня это важно, потому что с властью белорусской у меня достаточно сложные отношения. Это была выставка на Старый новый год — и там тема была как раз годового цикла, которую я интерпретировал как loop, как повторение…

АБ: Coub?

ЮШ: Да. Ведь именно повторение создает вот этот транс, к которому мы все стреимимся так отчаянно, потому что повторение ведь — это комфорт.

АБ: Ритуал?

ЮШ: Да, единственное, что мы можем сказать про ритуал, это то, что он репетативный. Новый год я рассматривал как триумф порядка и дисциплины. Новый год — это замкнутая на себе структура, которая повергает все коллективное тело в перманентный транс.

Requiem for a New Year, 2013

Requiem for a New Year, 2013. Зацикленное видео, 9:11 мин.

АБ: Почему это не триумф беспорядка, когда все напиваются и буянят?

ЮШ: В этом и интерес: празднование Нового года — это всплеск, катарсис, которые переживает общество в канун нового года, а затем начинает эту упорядоченную схему выстраивать заново, с нуля. Мне был интересен и карнавальный контекст: я показывал фильм, в котором я езжу по своему родному городу и собираю отжившие ели — новогодние елки у нас выбрасывают как раз на Старый новый год. Это такой был постапокалиптический дискурс — ведь совсем недавно они были в центре внимания, декорированные и подсвеченные огнями. Идея фильма заключается в том, что я собираю их и вывожу за горизонт. Машина с прицепом, загруженным елками, просто исчезает, это закольцовано все. Это медленное ритуальное видео. Здесь важен был и символизм ели как медиатора с параллельным миром, ведь это похоронное дерево. В постсоветском регионе ель — дьявольское, негативное дерево, его нельзя сажать во дворе, еловый лес воспринимается как пристанище лешего, хотя на Западе у ели совершенно противоположные коннотации. И я как бы перемещал себя со всем объемом елок в параллельное измерение. Бокалы с шампанским или произнесения тоста — это отсылка к ритуалу программирования будущего посредством заговора воды. Мне было интересно заблокировать плитой весь объем шампанского, проиллюстрировать изоляцию и в то же время жажду перемен.

Ghost Particles Catchers, 2016. Цифровая печать по ткани

Newton’s Cenotaph, 2017. Коробки для пиццы, зеркала

[

АБ: Но это же еще фуршет. Мне нравится, как у тебя соединяется, народное с советским и капиталистическим уже.

ЮШ: Конечно, в этом и была идея подчеркнуть галерейный контекст распития алкоголя и рассмотреть его через призму ритуала. Не секрет, что в 2015 году в галерею приходили персонажи только для того, чтобы выпить бесплатно. Таким образом из-под этой плиты было вытащено семь бокалов, а всего их было около ста. Сама плита весила килограмм 150, мы вчетвером ее поднимали, а один бокал выдерживает два или три кирпича. Вся эта инсталляция могла выдержать более тонны или около того. Рядом с бокалами был еще ритуальный ерш. Я купил около двух километров ритуальной нити – ею обматывают венки – и привез этот материал ритуального консюмеризма, свалив его в центре галереи, она вся была наполнена запахом ресайкл-пластика, с такой будто могильной отдушкой.

АБ: Про советское и постсоветское расскажи, как это все переживается в Белоруссии?

ЮШ: Белоруссия по-прежнему существует в таком отчасти советском контексте, мне кажется. Одна из причин — геополитическое давление со стороны России, которая и является гарантом белорусского режима. А вообще национальная идентификация страны вытравливалась советским/российским аппаратом долго и методично. Цвет нации неоднократно подвергался репрессиям, вытеснялся — это происходит и сегодня.

Engagement Rings, 2015. Металлические кольца, голубой камень

Faint Young Sun, 2014-2015. Кухонные тряпки, бирюзовый пигмент, сталь

АБ: Работа твоя, которая была на Молодежной биеннале, с розочками и шлемами, она о чем?

ЮШ: Это про акселерацию, ускорение и забвение, про современного человека, она в Москве оказалась более актуальной, чем в Бельгии, где я ее создал. Ведь Москва — это место, где все помножено на два: скорость, пафос, статусность — все эти вещи выпячиваются и выставляются напоказ. У вас очень агрессивная информационная среда. Поподая сюда, мгновенно это ощущаешь, будучи в Москве я понял, что мне непросто общаться с людьми. Розочки как вид оружия в Бельгии знают, есть даже бельгийский художник Кендел Гирс, который работает с этим материалом. Но про него я узнал уже после того, как начал работать с бутылками и стеклом. В основе этой работы — строительный гранит, который был добыт в Бельгии — Belgian Blue stone — бельгийским голубой камень, которым мостят обычно улицы, из него кладут фундаменты домов. Это один из самых широко используемых материалов там. Из него частично сложен Стоун Хендж в Англии — это очень базовый материал, словно хлеб. И в моей работе это база. А шлем — это важный символ настоящего, выхода за рамки привычного, символ вовлеченности в цифровую среду, образ, тиражируемый современной массовой культуры. Яйцо в подставке на вершине шлема — словно апофеоз комфорта, буржуазной ритуальности начала дня, белый хлеб, масло… а в целом, это, конечно, измерения понятий создания и разрушения и их круговорота. Змея, поедающая свой хвост.

Echoes of War, 2014. Зацикленное видео 6:11 мин. Музыкальное сопровождение: Hleb Hnevashau

АБ: То есть ты сталкиваешь архетипы различных культур? Получается такая провокация объектная?

ЮШ: Да, я оперирую разными контекстами, что часто возмущает людей и заставляет их задаваться вопросами. И здесь, на этой выставке зрители, сталкиваясь с графическим фигуративизмом, в котором я сознательно игнорирую какую-либо абстракцию, наблюдают сочленение разных культур и контекстов. Это тот же принцип гиперлинка, который по сути базируется на религиозном фундаменте, потому что именно в религиозных текстах была развита система ссылок. Ведь вся кожа виртуального пространства, она натянута на текстовый скелет, который был выработан в священных книгах… На меня очень повлиял всплеск спиритуальных и религиозных течений, который случился на волне перестройки, когда после долгого замалчивания, насильственного атеизма и духовного вакуума поднялся занавес, и люди бросились навстречу вдохновляющему мистицизму, эзотерике, во всей их загадочной красоте.

АБ: Ты увлекался этим сам?

ЮШ: Я нет, я знаком с этими вещами достаточно близко через маму, которая пропустила через себя много разных концепций: это практики йоги, эзотерика, протестантские интерпретации христианства, буддизм — она мне подростку все это рассказывала. Мне было интересно и странно видеть, как человек пытается найти себя в подобных формах осмысления, интриговала эта жажда поиска единственной правды. В то же время папа проповедовал научную фантастику, рассказывал о звездах и бесконечности вселенной. Где-то там какая-то одна логика мира как доминанта навсегда потеряла для меня значимость.

АБ: Ты веришь в Бога?

ЮШ: Я верю, что мы являемся продолжением, продолжением чего-то глобального. Глобального неведения. Скорее я не верю, что есть возможность дешифровки этих процессов, однако мне все это дико интересно, и этот интерес вызывает у меня больше всего вопросов.

Liminality, 2012-2014. Цифровая широкоформатная печать / пластификация

АБ: Какие-то книжки на тебя повлияли? Проза? Поэзия?

ЮШ: Я вообще писал очень много сам. И творчеством я начал заниматься в контексте музыкальном: у меня была группа, мы играли концерты, это был экспериментальный, протестный опыт. Я много писал текстов для группы, они были важнее в каком-то смысле самого исполнения.

АБ: Можешь прочитать свою любимый текст?

ЮШ: Ну могу, да.

АБ: Такой рэпчик!

ЮШ: Да, это только половину я прочел. Меня всегда привлекал рэп как такая мантра современная.

АБ: Ну да, это и молитва, и заклинания, и заговоры. Ты продолжаешь писать стихи?

ЮШ: Я перестал писать из-за переезда на Запад. Я уже начал думать по-английски, но писать еще не мог. Затем в какой-то момент я начал писать те же тексты, но используя визуальный язык.

АБ: То есть эти символы у тебя работают как иероглифы?

ЮШ: Точно! Эта форма интернационального прочтения и общения. Сегодня визуальная коммуникация играет огромную роль, наша интеракция с интернетом в первую очередь визуальная, все дивайсы, гаджеты, инфографика, иконография — тебе не обязательно знать язык, чтобы понять, как работать с тем или иным приложеним. Таким образом я связываю, религиозную иконографию с современной иконографикой, эзотерические диаграммы — с дигитальными пиктограммами.

АБ: Во многих твоих работах сочетается вертикальное — стеллы, колонны — и округлое типа шлемов и зеркал. Это что-то из психологии? Бранкузи?

ЮШ: Это тот же религиозный подход, не могу сказать, что я вдохновлялся Бранкузи. Меня привлекает любое сакральное пространство: церковь, храм, планетарий, актовый зал в конце концов, ха!

Deep in the brain lies the amygdala, 2015. Металл, дерево

Gravity’s Temptation, 2016. 3D-скан и печать, цепь, моющее средство

АБ: Это тоже консталляция для тебя?

ЮШ: Можно и так назвать. Это место, где каждый объект имеет какую-то сакральную функцию и не обязательно обладает утилитарным назначением. И мне интересно соединять это с современностью: пицца превращается в колонну, ведь еда в храме играет большую роль, пицца — это блин и солнце, пицца с ее принципом шаринга, разделения на всех, как вино и хлеб, становится ключевым объектом. И здесь же есть дигитальный контекст современности — это зеркало, метафора параллельного мира, разбитый экран смартфона, «свет мой зеркальце скажи» и поэтическая привязка к нереализованному проекту Булле. Это шарообразный кенотаф Ньютона, отца гравитации, фундаментальной силы, которая стала одной из главных тем нескольких последних сезонов в Голливуде. Сфера — это, в первую очередь, эффект гравитации, круг Земли, принцип ее вращения вокруг Солнца. В проекте Булле внутри огромного шара висит металлическое яблоко, яблоко — это компания Apple, которая обеспечила нас персональным компьютером. Отчасти зеркальный блин пиццы разбивается от падения этого яблока. Все мои работы многослойные, они не предполагают единственно правильного прочтения.

Крещение огнем. Галерея ISSMAG, Москва, 2017

АБ: Расскажи про видео на этой выставке — это какой-то заброшенный торговый центр? Ты изображаешь Иванушку до стадии козленочка?

ЮШ: Этот подземный торговый центр до сих пор функционирует. Это прямо в сердце Брюсселя, само здание построено в начале прошлого века — и сегодня этот ТЦ переживает не самые лучшие времена: поток посетителей иссякает, магазины закрываются, убранство центра не выдерживает новой скорости, не отвечает молниеносным потребностям потребителей.

АБ: Ты не отравился, пока пил воду?

ЮШ: В фонтане циркулирует хлорированная вода отвратного вкуса, я до последнего сомневался: пить или не пить эту воду. И поскольку все мои видео перформативные, они все так или иначе — продолжение моего сценического опыта. В какой-то момент я понял: нет другого выбора, нужно пить. Это все снималось, к слову, практически с первого дубля. После распития, кстати, я принимаю 11 или 12 таблеток активированого угля в целях детоксикации.

Absorption, 2016. Гравировка по алюминию, плексигласс, активированный уголь

Без названия

АБ: И поэтому все рисунки в галерее сделаны этим углем? Ты прямо таблетками рисовал?

ЮШ: Да, конечно, я рисовал таблетками. Уголь — это один из самых эффективных фильтров воды. Информацию я интерпретирую через метафору воды, а уголь актуализирует проблематику информационной гигиены. Такой антидот, который я принимаю после интеракции с этим источником. Сам фонтан прекрасен, это просто готовая скульптура, консталляция моей мечты, можно сказать. И я не придумал ничего лучше, чем просто запечатлеть эту ситуацию, распивая эту воду, вовлекая себя в циркулярный процесс этого фонтана, становясь его частью, продолжением и расширением.

АБ: При этом ты не становишься пифией или козленком?

ЮШ: Это незаконченный процесс, как и с фильмом, где я собираю ели. Я не даю ответ, что происходит, продолжение неизвестно, оно в голове зрителя. Этот дворец подземный, к тому же, весь в зеркалах, и здесь опять появляется контекст параллельного мира, мое отражение дублируется и множится. А зеркало — это ведь гладь воды в дозеркальном мире, и тут появляется Маршал Маклюэн с его интерпретацией мифа о Нарциссе: где тело Нарцисса онемевает в интеракции с технологией/отражением, попадает в ловушку или петлю повторения, встречаясь с неизведанным. В принципе это предсказание того, что мы переживаем сегодня, взаимодействуя с технологиями, когда по причине нашего расширения, продолжения нервных окончаний нашего мозга, тело перестает играть свою прежнюю роль, будто бы окаменевая.

АБ: Идея тела как протеза?

ЮШ: Меня больше привлекает идея духа как протеза, отторжение тела, вовлечение в глобальную когнитивную сферу и забвение.

АБ: «Экзозабвение» твое?

ЮШ: Забвение или онемение это слово, которое лежит в основе таких слов, как Нарцисс и наркоз. В греческом у них один корень.

АБ: Про литературу и тексты ты не договорил. Может быть, кто-то из художников сегодняшних тебе близок?

ЮШ: «Ночь» Пастернака в его собственном исполнении бодрит меня неизменно… Считаю знаковым текстом «Техгнозис» Эрика Дэвиса, сейчас читаю «Быть машиной» Марка О’Коннелла, изучаю тексты Вернадского. Если говорить о художниках, мне близко то, что делает Тимур Си Кин, Саймон Денни, Маргерит Юмо, Ян Ченг, люблю Мэтью Барни. Среди русских художников мне сложно кого-то выделить, я не так хорошо знаком с российской арт-сценой, некоторые вещи Арсения Жиляева понравились.

АБ: Спасибо!

Портрет: Анна Быкова

Фотографии работ предоставлены автором