Невидимые города

1 107        2       

Екатерина Толкачёва. Карабаш. 2012

Анастасия Вепрева: Давайте начнём с той ремарки, что вы не понимаете, как ваш проект соотносится с искусством. Как вы определяете свою роль в рамках исследования моногородов?

Екатерина Толкачёва: Если говорить образно, то это медиаторство. Мы проживаем опыт путешественника — человека, который пытается понять, как живут люди, как всё устроено. И потом этот опыт мы передаем зрителю.

АВ: В одном интервью вы сказали, что позиционируете себя как «непрактикоориентированных созерцателей». То есть у вас не было идеи напрямую вмешиваться в какие-то события в этих городах, например, в духе гонзо-журналистики? Проживать вместе с жителями их опыт?

ЕТ: Чаще всего мы придерживаемся классической документалистики, когда ты должен зафиксировать то, что ты видишь. Но ты неизбежно вступаешь в контакт. У места есть реакция на тебя, и она проявляется тогда, когда ты там оказываешься и потом в соцсетях, когда люди видят материалы.

Александр Соло: Наше появление немножко меняет мир. Люди реагируют, власти начинают оживать и думать, с какой бы стороны нам показаться, и тоже оценивают нашу реакцию на увиденное.

АВ: То есть люди заранее знают, что вы приезжаете?

ЕТ: Мы можем с кем-то списываться, но мы очень редко заходим в город через администрацию или другие официальные ресурсы.

АС: Хотя предлагают.

ЕТ: Чаще всего это бывает так: ты приезжаешь и, чтобы соорентироваться, идёшь в музей поговорить, потому что обычно в таких культурных локациях — музеях, библиотеках — есть люди, которые знают других людей в городе и при этом настроены на общение.

АС: Если связываешься с администрацией, обычно получается показательная экскурсия по достопримечательностям и местам, где они что-то сделали.

АВ: Раньше вы говорили о том, что нужно делать выставки прямо в исследуемых городах, показывать материал и уже по факту общаться со зрителями и жителями. Сейчас вы понимаете, что необходимо прислушиваться к запросам местной аудитории и хотите трансформировать свой подход, выходя на прямую коллаборацию с жителями.

ЕТ: Обычно, когда что-то делается для зрителя из Москвы и Питера, то получается такой тревел: мы побывали в месте, где никто из тех, кто будет смотреть и читать этот материал, не был. Если показываешь материал в самом городе, который и так знает, где он находится, сколько тут жителей и какой здесь ландшафт, то исследовательский интерес должен быть другой, более глубокий.

АС: С другой стороны, если мы показываем жителям историю о них самих — это в любом случае будет провокацией, поэтому к этому нужно относиться принципиально и очень бережно. Не просто вскользь проскочить и сказать «вот мы вам сейчас расскажем, как мы две минуты на вас посмотрели». Для этого нужно своего собеседника хорошо изучить. Примеров, чтобы мы где-то долго работали, у нас очень мало.

АВ: Вы много по Ленобласти ездили.

ЕТ: Мы снимали в Сясьстрое в 2015 году, а сейчас 2017-й и у них уже поменялся город. Сносится старый квартал деревянных домов, которые строились ещё со времен основания ЦБК (Целлюлозно-бумажный комбинат — прим.). Мы его снимали как он есть, без каких-то задних мыслей, а сейчас это уже исторический документ, и он становится интересен с этой стороны. Жители сами живут в этом окружении, они его не снимают, не рефлексируют, это есть всегда, это повседневность.

АС: У них есть «ощущение», что это есть всегда.

ЕТ: А тут приезжаем мы и говорим: «Ого, смотрите, какие тут у вас клёвые старые дома». А они говорят: «Да вы что? Не нашли чего другого поснимать?». А потом, когда эти дома сносят, это уже становится ценным документом. Может быть, не сейчас, может, через десять лет. И это тоже одна из задач проекта — даже если сейчас мы не находим зрителя, то мы делаем срез времени в тех местах, которые обычно не снимают.

АВ: То есть, во многом вы занимаетесь архивированием?

ЕТ: Да.

АС: Ну, нет. У нас кто чем занимается. Вот есть Антон Акимов, документальный фотограф. Он видит старые деревянные дома и начинает их снимать. И через 10 лет, когда этих домов не будет — это будут отличные архивные фотографии. Есть Катя, которой интересно общение с людьми, она заходит в эти дома и общается с людьми, которые там живут.

ЕТ: Саша, но в итоге всё становится архивом.

АС: Конечно, всё становится архивом, просто сейчас смотреть на эти дома никому не нужно. Им даже не сильно жалко, что они исчезают. Они хотят жить в нормальных, обустроенных домах. Но через 10 лет они будут вспоминать с ностальгией. Вот Катя делала историю о художнике, который жил в Сясьстрое. И мы ещё застали его разрушенный дом, в котором ничего не сохранилось. Это была личность для такого маленького города, очень интересный человек. О нём рассказать было бы интересно, потому что людям эта культурная часть жизни неведома. Они живут своими заботами, чтобы у них магазин был под боком удобный, чтобы где-то денег достать, заработать, а на этого художника всем пофигу.

Илья Пилипенко. Сясьстрой. 2013

Евгений Ваничев. Сясьстрой. 2014

Антон Акимов. Сясьстрой. 2014

АВ: Получается, кто основная аудитория? Для кого вы это делаете?

АС: Пока получается, что для больших городов.

ЕТ: Наше недавнее общение с проектом Стрелки показало, что эта тема интересна и в самих городах. Людям интересно читать о жизни других людей, особенно если это просто портрет человека и его история. Более локальные темы интереснее в больших городах, потому что это другой образ жизни: как люди живут в незнакомых мне локациях.

АС: А в чём этот интерес? Как ты это заметила?

ЕТ: Например, наш материал про Асбест вызвал такой отклик в сети, писали те, кто там родились, а потом уехали в большой город — для них это ностальгия о родине, им приятно, что город, который ты покинул, оказывается кому-то еще интересен. Это чисто по-человечески приятно.

АВ: Ностальгия во многом присуща тем, кто уехал, в отличие от критического настроя оставшихся. Вот к выставке в Бирюлёво Илья Пилипенко дал комментарий, что он обнаружил, как все авторы так или иначе поверхностно смотрят на исследуемые города, и поэтому для экспозиции он реконструировал т. н. колониальный взгляд. Не чувствуете ли вы, что у вас тоже колониальный взгляд? Вот Саша сейчас говорил о том, что люди не ценят то, что у них есть, и им нужно влияние извне, чтобы доказать, спустя годы, что это было ценно.

ЕТ: Важно понять разницу между колониальным взглядом и взглядом Другого. Мне кажется, что взгляд Другого всегда полезен — и нам, когда на нас смотрят другие люди с другой позицией. Это диалог, возможность увидеть себя со стороны, то, чего ты сам не замечаешь. Колониальный взгляд — это взгляд из метрополии на колонию. Мне кажется, у нас нет его просто потому, что мы сами выходцы из других мест. Я не чувствую себя гражданином Петербурга, который вдруг куда-то выехал. Не знаю, может у тебя другое ощущение?

АС: Я-то чувствую.

ЕТ: У нас разное географическое происхождение. Я понимаю, что можно назвать строго колониальным взглядом и мне кажется, что это свойственно как раз, простите, для московских компаний. И когда вся эта экономическая ситуация, когда головы всех корпораций, которые разрабатывают недра Сибири, Урала, находятся в Москве — вот это колониальные взгляд.

Изначально у нас был такой комплекс, что мы туда приезжаем, мы не местные жители, поэтому мы не можем судить об этом также глубоко, как и они, у нас поверхностный взгляд, что с этим делать? Пять лет жить в каком-нибудь городе, чтобы о нём рассказать? Сейчас для меня это не составляет проблемы, я чувствую себя скорее путешественником, который оказывается там или там – это мой образ жизни, а не попытка выкачать какие-то ресурсы из колонии. Колониальный взгляд отличается тем, что ты относишься к чему-то как к ресурсу, который ты сейчас заберёшь и будешь дальше что-то делать с ним в своём центре. Можно сказать, что это наш метод — мы там побывали, а выставку делаем в Москве или в Петербурге. Но мы делаем эту выставку, потому что только здесь подвернулись ресурсы её сделать, а там — нет. Или мы не дошли ещё до того, как это сделать. Мне кажется, это временная ситуация, а не желание этим ограничиться.

Александр Соло. Асбест. 2015

Екатерина Толкачёва. Сатка. 2013

Екатерина Толкачёва. Карабаш. 2016

АВ: В 2013 году вы начали работать в Пикалёво со списком «городов в критической ситуации». О Пикалёво вы сделали несколько материалов. Вы возвращались туда несколько раз, или эти исследования были проведены в одно время?

ЕТ: Когда что-то где-то бабахнет, все туда едут и рассказывают о том, что произошло, а о повседневности, которая и проливает свет на то, почему это произошло, никто не говорит. Поэтому в Пикалёво СМИ рассказали о том, что туда приехал Путин и все разрулил, но как там вообще люди живут — это осталось за кадром. Поэтому было естественным ехать в этот город, когда проект только начался, тем более, что он недалеко от Санкт-Петербурга.

АВ: То есть вы сознательно исключили обзор экономического кризиса из-за того, что он везде был описан?

ЕТ: Мы всё равно его касались. Ребята общались с человеком, который был призван его решить в социальном ключе, такой Глеб Тюрин, он до сих пор там что-то делает. У него была задача всколыхнуть городское сообщество, чтобы люди сами захотели что-то менять.

АС: В проекте мы стараемся обращать внимание на «проявления жизни» — вот это нам интересно. Вот человек что-то делал, вот появляются новые явление, что-то необычное. Вот Тюрина поставило государство разруливать экономическую и культурную ситуации. И он, по сути, был провокатором в этой обыденной реальности — он её всколыхнул. Он стал приводить людей, которых вообще никто не ожидал, и реакция была исключительно негативная — зачем тратить сумасшедшие деньги на какого-то художника, лучше бы еще один детский сад построили. Он привез художника, который расписал граффити на стенах города, и никто не понял вообще ничего. Всех это задело и все сказали, что это за ерунда.

ЕТ: Зато потом весь город сам начал рисовать граффити. Понятное дело, что особо это ничего не изменяет, но немножко преобразило.

АВ: Но материал не вышел об этом?

АС: Нет.

АВ: А почему?

ЕТ: У нас не любое общение превращается в материалы. И не обо всём нам хочется писать или снимать, да и задачи такой нет. Мы всё-таки не журналисты.

АС: Хотя нам порой очень нужны журналисты. Вот мне Аня Крылова очень сильно помогает оформлять мои записи из поездок в тексты для сайта. Сейчас хотим с ней сделать материал про Мариинск, это небольшой город в Сибири. У нас везде одна пустота, церкви стоят — и пустота, и нечего рассказывать. А там живёт художник, и он делает скульптуры. С нашей точки зрения, большого города, да подумаешь, художник, у нас этих художников через дом живёт, а для Мариинска если человек что-то делает — это очень важно, город совершенно по-другому начинает себя ощущать. И я, конечно, хочу об этом рассказать.

ЕТ: Так получается, что мы часто рассказываем именно о художниках, о людях с художественным складом ума.

АС: Потому что они мыслящие, деятельные, это как раз та неравнодушная среда. Все остальные могут стучать по столу кулаком, но вот чего они делают? В Мариинске появился один художник, вокруг него начинает образовываться сообщество. Есть один росток культуры, и к нему ещё один вдруг прибавляется, так появляется сила, кружок.

ЕТ: Сейчас мы, например, работаем над материалом о Дятьково — это город в Брянской области, формально он не моногород, но возник вместе с хрустальным заводом. Мы делаем историю о том, какую роль в городе сыграло производство хрусталя, и как оно до сих пор является важным моментом для самоидентификации жителей. И основные герои истории — это интеллектуальная и художественная элита, которая вышла из Строгановки, из «Мухи», люди, которые несли классическую культуру в город — это были художники на заводе.

АС: Художники и мастера — это те, кто может сделать сложные вещи. Сейчас практически не осталось таких людей, способных так работать со стеклом. Там очень интересная, во многом политическая история. Мы приехали туда потому, что слышали о возрождении почти забытого дела, какие-то громкие заявления, красивые слова — а мы приехали и увидели другую реальность. Было несколько поездок, мы уже два года там работаем. Вот здесь, если мы будем рассказывать о Дятьково самому Дятьково — это будет имеет смысл.

ЕТ: Потому что они сами не знают о многом из того, что мы аккумулировали.

АВ: Вы не хотите взаимодействовать с местными журналистами, чтобы они помогали вам готовить материалы?

ЕТ: Если получается, то мы общаемся с местными журналистами. Но сложно найти действительно заинтересованных людей, которые готовы отложить свои повседневные работы и взяться за эти единичные случаи. У меня был такой опыт в одном сибирском городе: я познакомилась с редакцией местной газеты, и, как это бывает, за чашечкой чая, всё жаловались на администрацию и ещё на что-то. Спросила, почему они об этом не пишут? И редактор, женщина зрелого возраста, очень боевая, сказала мне: мы тут все вместе живём, зачем нам ссориться? И это важное качество взгляда со стороны: я могу со всеми перессориться, мне не жалко, а там есть сообщество, которое живёт по своим правилам. О чём-то они не будут писать и говорить, просто потому что им дальше жить вместе. В небольшом городе все тесно друг с другом связаны, и в этих связях есть свои плюсы и свои минусы, люди живут по своим законам. И если ты какую-то оплошность допустил, ты её будешь расхлёбывать, от неё не сбежишь никуда. В Асбесте нам тоже про это говорили: в маленьком городе не затеряешься, поэтому нужно всегда контролировать своё лицо.

Александр Соло. Будёновск. 2013

АВ: Города сильно меняются с того момента, как вы начали их исследовать?

ЕТ: В какой-то момент было ощущение, что сейчас действительно начнутся низовые инициативы, люди поймут, как они могут сами управлять своей жизнью. А сейчас кажется, что во всём стагнация и глобальных изменений на уровне местного сообщества не происходит.

АВ: А почему?

ЕТ: Это, безусловно, связано с общероссийской политической повесткой. А с другой стороны, чувствуется усталость от положения дел, когда ничего не меняется, проблемы не решаются годами — ни экологические, ни финансовые. Это личное впечатление, эмоциональное, но когда приезжаешь в Москву после поездки по регионам, то понимаешь, что в этой системе что-то не так. Бедность регионов бросается в глаза, и, да, мы говорим о экономике вскользь, но для многих процессов достаточен сам факт их фиксации.

АВ: Вот интересная ремарка по поводу объективной фиксации: вы отдаёте себе отчет, что в любом случае конструируете некоторую реальность?

ЕТ: Конечно.

АВ: Вы часто говорите про советское время, когда все обращались к образу стройки, но первые кинодокументалисты вроде Дзиги Вертова вроде бы тоже фиксировали и снимали так как есть, но при этом строили вполне определённое будущее, которое страна догоняла уже потом. Думали ли вы о том, что вы тоже создаёте определённый образ моногорода — для каких целей, и как он выглядит?

ЕТ: Это не происходит настолько осознанно. Чтобы там не говорили о фотографии, как бы сам медиум не переосмысливался, как бы ты не выстраивал кадр — в него попадает то, что не ожидал. Это не подконтрольно.

АВ: Но всегда можно отобрать нужные фотографии.

ЕТ: Это следующий этап конструирования, но и там есть возможность, что что-то просочится. Всегда есть надежда, что фотография окажется мудрее меня, и там окажется то, что я не могу предположить.

АС: По поводу конструирования реальности у нас в проекте есть споры. Вот мы показываем «проявления жизни», неравнодушных, творческих людей, и не создаётся ли ощущение, что эти города полны таких личностей, хотя на самом деле там только один человек что-то делает, меняет, а вокруг живут сотни и тысячи и их ничего не интересует? Какую картину мы конструируем?

АВ: Вы используете разные форматы для репрезентации исследования — портал, фотография, текст. А насколько работает фотография сама по себе на выставке? Вы чувствуете какой-то фидбек от зрителей?

ЕТ: Фотография на выставках воспринимается эмоционально, но людям очень часто не хватает текста — нам часто говорят, что это может быть снято хоть на окраине Москвы. Действительно, у нас очень много типовой застройки, типичных пейзажей, символов — это пространство страны с очень сильной централизацией решений, в том числе и архитектурных. Иногда здорово подписать, что вот это снято далеко в Сибири. Пусть скажут, что это можно было снять в Москве, но чем тогда твоя Москва отличается от Сибири?

АВ: Вот ещё у вас есть такое разделение — город, событие в городе и люди. Понятие города имеет архитектурный потенциал: вы говорите о домах, о ландшафте. А насколько сильно образ завода, градообразующего предприятия занимает вас в духе объектно-ориентированной онтологии — завод как центр повествования?

ЕТ: Завод, являясь смысловым центром города, часто труднодоступен для людей со стороны. И этим он интересен. Он часто является в виде проходной, до которой мы можем дойти, или каких-то элементов ландшафта типа торчащих труб, доски почёта. Но получить от работников завода какой-то комментарий о том, что там происходит, очень сложно, потому что они зависят от него и боятся сказать что-нибудь не то. Есть, например, история Антона «Вокруг завода» — это хождение вокруг да около, с невозможностью попасть внутрь.

АВ: А вы планируете расширять свой коллектив путём включения туда социологического элемента — людей, которые могли бы и пропуск внутрь организовать и вообще статистику посмотреть?

ЕТ: Я всё присматриваюсь к проекту «Заповедник», ещё мы дружим с исследователями из Европейского университета, которые занимаются моногородами, например, Мурманской областью. Это разные подходы — путешественник-фотограф с художественными целями или учёный-исследователь. Хотя мы сами часто читаем публикации социологов, историков, культурологов, экономистов на тему индустриальных городов.

АВ: Ещё есть документальный проект «Зеркало», посвященный социальному неравенству в провинциальных городах. Они делают репортажи, фотографии — в основном фокусируются на том, как люди живут, их зарплатах. Получается грустно, но интересно. У них слабая поддержка, поэтому и материалов мало.

АС: У нас тоже особой поддержки нет, только на выставочную деятельность, а ездим мы за свои деньги, хотя многие думают, что мы сидим на зарплате. Когда приезжаем в города, сложно объяснить, что ты приехал за свои деньги и будешь рассказывать не для какого-то издания — они вообще этого не понимают.

АВ: Многие художники делают искусство на остаточные ресурсы, поэтому это вообще проблема достаточно широкая — оплаты собственного труда.

АС: Это нормально, но не очень быстро всё делается.

АВ: Если вернуться к социологическим исследованиям, чем, вы думаете, художественный подход может обогатить подобного рода проекты?

ЕТ: Я думаю, сложно сделать так, чтобы роль фотографии при совмещении с исследованием не сводилась к иллюстрации. Помню несколько удачных примеров, когда фотографии были и иллюстрацией к исследованию, и при этом самодостаточны в своей художественной ценности. В проектах, которые делают социологи, часто просаживаются именно фотоматериалы. С точки зрения фотографии, их не так интересно смотреть, как читать. Нас, может быть, наоборот, не так интересно читать. Как сделать так, чтобы и то, и другое полноценно сосуществовало на одном ресурсе — мы пока не знаем.

АС: Есть разные методы работы. Можно говорить о насущном, о том, что сейчас актуально. Но завтра всё уже меняется, и этот материал имеет смысл только сейчас. А можно создать образ, собственную реакцию на событие, маркер проблемы. Зритель может читать материалы статьи потоком, и они не запомнятся, а образ может засесть и будет потом всплывать.

ЕТ: Можно проводить исследования на тему занятости жителей Сясьстроя, о том, сколько из них работает на ЦБК, сколько предпочитает традиционные методы типа рыбалки и собирательства. А можно снять историю о том, как ты выходил с рыбаками в озеро.

АС: Что они переживают, как они сопли свои размазывают, как болеют, как налево торгуют рыбой, как их преследуют инспекции и они с ними борются, как случаются ураганы и корабли переворачиваются. Можно сделать образ агрессивной среды, которой они противостоят своим духом.

АВ: Считаете ли вы свой проект политическим? В том плане, что вы делаете невидимое видимым — и это уже сам по себе политический акт. Вы выводите эти города в медийное поле и после этого их уже можно обсуждать. Такое представительство.

АС: Мы не равнодушны к нашей действительности, но у нас нет нужного инструментария. Иногда меня заносит и мне очень хочется говорить на политические злободневные темы.

АВ: С жителями?

АС: Да, но мне все говорят, слушай, притихни. Это волнует меня, но чтобы об этом говорить, нужно понимать, как это правильно делать — это уже скорее задача журналистов.

АВ: Но если разговор с местными уже инициирован, и их эта тема интересует…

АС: Да везде все хотят, чтобы приехали журналисты и рассказали, и всё исправили.

АВ: Только такой корыстный мотив?

ЕТ: В общем-то да. Журналист в этом плане это очень политическая фигура.

АС: Вот у меня только что была забавная история: я ездил в Дагестан, пытался попасть на завод, и начальник охраны, пропуская меня и сидя за компьютером, выбирал себе джип за несколько миллионов. А на заводе ко мне подскочила тётка: «Вы расскажите, расскажите, какие у нас зарплаты!». Это Дагестан. Там жара 40 градусов, у них в цехе сумасшедшая температура. «Расскажите, что мы тут в трудных условиях за 8 тысяч работаем»! На неё машут руками: «Не обращайте внимания, это у нас сумасшедшая, ей всё не хватает».

Но иногда, видя ситуацию глазами разных участников, понимаешь, что не всё так просто. Когда мы были в Пикалёво в очередной раз, через несколько лет после кризиса, было ощущение, что разные «действующие лица» вообще друг друга не знают и не слышат. Рабочий работает и думает, как можно на свою маленькую зарплату прожить. У профсоюзов тоже свои заморочки и взгляды, они около политики — тут мы говорим, тут не говорим. А потом с директором встречаешься, и он говорит: «Я вкладываю свои деньги, рискую собственным капиталом, поднимаю производство, которое уже давно загнулось, и от меня зависит жизнь этих людей. Да, я плачу рабочим небольшие деньги, но здесь на них можно прожить. И люди сами выбирают, не хочешь — не иди. У меня 30 тысяч населения и нужно сто рабочих мест. Не пойдёшь ты, пойдет кто-нибудь другой».

АВ: А у него самого какая зарплата?

АС: У него хорошая, думаю, нормальная зарплата. А, он говорит, что «они завидуют, что кто-то больше получает — 40–60 тысяч, но это специалисты, которые отучились и от которых как раз зависит работа этого завода, это приглашённые специалисты, неместные, они нужны, чтобы предприятие работало, чтобы потом люди могли пользоваться его благами». Да, это ужасно звучит, но тут есть своя логика.

Больше всего меня поразило лицо этого директора — вымученное, выстрадавшееся. Видно, что он крутится как белка в колесе целый день, и после собраний, беганий, не имея никаких сил принимает нас и рассказывает о своё отношении ко всему, о том, как он трудится. Есть другой тип предпринимателей, хозяев. Они сидят в Москве и просто пальцем тыкают и говорят: «Я вложил столько-то и через год хочу, чтобы было в два раза больше». Их, наверное, даже потери не сильно беспокоят, а есть те, кто вкладывает собственные деньги, время и лично рискует.

АВ: Антон сказал в одном интервью о том, что его привлекает неизменность этих мест. Получается, что это такая любовь к консервации, что идеальное состояние моногорода — его неизменность.

Антон Акимов: Я имел в виду, что меня привлекает небыстрый ритм и сохранение советского, а где-то и дореволюционного. Такая, скажем, непрерванная историческая последовательность. Да, мне бы хотелось сохранить в них это. Я не говорю о музеефикации всего города, может, отдельно района, или — самое банальное — полуразрушенного завода.

ЕТ: Это скорее ностальгия по тому, где ты жил — Антон сам из Уфы. Это сложно назвать желанием неизменности, это скорее эмоциональное.

АС: Всё, что было построено в советское время, постепенно ветшает без вложений, деятельности нет. Идёт какой-то распад. И советский союз уже мало где чувствуется, на самом деле.

ЕТ: Он скорее в головах. Есть архитектура, застройка. И это отношение: если завод закроется, то и город умрёт —предприятие должно за нас отвечать. А оно, на самом деле, не должно.

Александр Соло. Гаврилов Ям. 2013

АВ: Как вы относитесь к перспективам урбанистики? Вы упомянули проект «Моногорода» на базе «Стрелки» — у них есть программа пяти шагов, для создания новых горизонтов для города. Знаете ли вы примеры успешной реализации подобных проектов, насколько они вообще работают в таких условиях?

ЕТ: Нам не близки идеи централизации и глобализации, когда есть одно Конструкторское бюро и сейчас оно всех научит, как нужно благоустраивать свои города. Но я знаю примеры успешных активаций местных сообществ. Например, те же социологи из ЕУ участвуют в программе, которая инициирована «Норникелем» в городах Мурманской области — там инициатива идёт от предприятий. Они не говорят, что сейчас мы вам отремонтируем все детские сады, они говорят: приходите к нам, если у вас есть классная идея, мы поможем вам её реализовать. И такие вещи работают на местном уровне.

АС: Большие корпорации, насколько я знаю — иногда я снимаю конференции «Росатома» и «Норникеля» в качестве подработки, — волнует состояние среды, как меняется отношение. Они думают не только о том, как использовать местные ресурсы, но и что само место получит от них. Это лучше влияет на бизнес. Чтобы люди не на минимальной зарплате сидели, а уже на нормальной, чтобы завод немножко отстраивал город, чтобы там лучше в нём жилось, чтобы не было оттока.

АВ: Вот в той же Сатке в Свердловской области швейцарские архитекторы собирались что-то менять. Как двигается процесс, может быть, вы знаете?

ЕТ: На Сатку, насколько я знаю, давно обратила внимание Школа культурологии «Вышки», они исследовали социально-культурный контекст по заказу местной градообразующей компании «Магнезит». Там, на самом деле, грамотная городская администрация, которая на основе всех этих исследований, коллабораций со специалистами и бизнесом, разрабатывала стратегию развития района. Может, швейцарские архитекторы что-то и привнесли, но там много других позитивных изменений. Вообще, очень многое зависит от администрации города. Сатка и Карабаш находятся друг от друга в двухстах километрах в одном регионе — на Урале. Но в Сатке хорошо развит диалог администрации и бизнеса, а в Карабаше власти очень зависима от завода, та ничего не происходит. Должен быть баланс сил.

АВ: У вас ещё была выставка в августе в Италии, в городе Буссана Веккья, который развивается по типу сквотирования, где живут только художники. Как вы думаете, зачем было показывать опыт российских моногородов в итальянском сквоте художников?

АА: Это эксперимент, к тому же наша первая выставка не в России. Важно было, получиться ли она, будет ли работать там контраст с российской действительностью, который мы хотели обозначить. Поэтому мы выбрали в основном зимние фотографии, и пытались выстроить какие-то схожие параллели — лица обычных людей, ландшафт с полуразрушенными зданиями, ощущение окраины. На выставку пришла женщина, туристка, которая долго стояла у фотографий новокузнецких шахтеров. Оказалось, она выросла в итальянском городке шахтеров, и ей всё это близко. Портреты пожилых людей из моногородов и пожилые художники Буссаны Веккьи. Фотографии «Вокруг завода» из города Сясьстрой мы расположили по стенам города, в отдалении от художественного центр. Этот ход сработал: в Буссано Веккья центр — это старый храм и куча галерей, в Сясьстрое — старый завод, тоже своего рода храм труда в советское время, и следы его деятельности из прошлого.

АВ: Может быть, это один из вариантов развития моногородов? Если, например, предприятие уже развалилось и остались цеха, то туда могут приехать художники и сквотировать их.

ЕТ: Такие опыты есть, в какой-то момент на неё делали большую ставку: создадим из заброшенных цехов арт-пространство. Но это не универсальный рецепт. Есть интересный опыт взаимодействия с художниками — в Мурманске, в Никеле.

АВ: Там норвежцы помогают.

ЕТ: Да, но кроме того, этот опыт упирается в местное сообщество: насколько художникам интересно с ними работать, насколько оно отзывчиво. Всё-таки история со сквотом в Италии — это город, в котором больше никто и не живёт, это полностью отданное на откуп художникам пространство. Есть ли в России такие пространства, настолько же привлекательные и доступные?

АС: Вот если бы пространства в Крыму, или в Керчи, на побережье, отдали бы художникам.

ЕТ: Развивается практика арт-резиденций — в Петрозаводске, в Норильске. Но в Норильске прошлое тесно связано с Норильлагом, они преодолевают наследие негативной памяти, для них художники — это, в первую очередь, люди, которые могут создать новую идентичность, сказать, что Норильск — это ещё и что-то позитивное. Но искусство не спасёт, нельзя делать ставку только на него.

АВ: Вот интересно с Териберкой вышло — засветилась в фильме, и туда неожиданно приехало много заинтересованных бизнесменов из Москвы. Были построены отели, стали приезжать туристы, но вот местные жители так и остались без нормальной инфраструктуры и дороги, которую не перекрывал бы снегопад.

ЕТ: Так и есть, но чаще всего и гостиниц нет. Есть такая всероссийская история с туристическими кластерами, которые в какой-то момент решили делать в разных местах. В Дятьково хотели сделать такой, чтобы все приезжали смотреть, как делается хрусталь. Но в изоляции от других процессов это просто нереально: на хрусталь-то приедут посмотреть, но потом сразу уедут, потому что делать там больше нечего, инфраструктуры нет. Получается, мы пытаемся отойти от политики и говорить, что мы художники, поэтому давайте поговорим про искусство, но на самом деле, оно само по себе не может кардинально что-то изменить, тем более, если мы боимся говорить о том, что надо менять какие-то более глобальные вещи.

АВ: Вы можете сделать очень красивый образ моногорода, и тогда из Москвы и Санкт-Петербурга туда поедут.

ЕТ: Нет, не поедут, зачем? Мне кажется, здорово, когда у тебя есть определенная картина мира, но какие-то вещи могут её расширить. Это уже многое значит: если человек в Москве будет понимать, как всё устроено в стране.

АВ: Как вы думаете, какое будущее у моногородов? Есть ли оно вообще?

ЕТ: Мне кажется, что да, просто реализуются разные модели. Города создавались в разное время и условия там разные. В какие-то города не имеет смысл вкладывать миллионы — они выработали свой ресурс. Если людям не мешать и дать возможность, они спокойно разъедутся без громких слов. Города постепенно прекращают существование — и это естественный процесс. Больше раздражают заголовки в духе: «Медведев сказал, что моногорода надо расселить». Не должно быть монообраза моногорода. Нам интересно рассказывать о ментальности моногородов — у них очень много общего, но с точки зрения экономических условий и перспектив они очень разные.

Артём Лежепеков. Череповец. 2013