Кирилл Гаршин

1 677        0       

Новый герой рубрики о молодых художниках – выпускник Воронежского художественного училища и резидент Воронежского центра современного искусства, занимается живописью. Его выставка «Polaroid 3000» проходит сейчас в Pechersky Gallery

ПОРТРЕТ #7

Кирилл Гаршин, родился в 1990 году в Воронеже

Портреты: Анна Быкова

У нас рубрика интервью с молодыми художниками начинается всегда с того, как все начинается. У тебя как началось? Ты родился в Воронеже, в какой семье?

Да, в Воронеже. Мама – продавец у меня, продавала джинсовую одежду в «Детском мире», потом часы там же. А отец – автомеханик. Никого из художников у меня в роду не было. Все умилялись моими детскими рисунками и рискнули отдать меня в художественную школу. В этой школе я был как король. Навыки рисования у меня были довольно таки не плохие, но со мной трудно было поладить, ребенок был проблемный, характер – трудный. Потом пошел в художественное училище, на живописно-педагогическое отделение. Отучился там пять лет, с 2005-го по 2010-й.  Как ты узнал про современное искусство?

Мне всегда было интересно изучать историю искусств, и я всегда понимал, что на начале ХХ века все не заканчивается, в чем нас пытались убедить школьные учителя. В училище поступал вместе с Колей Алексеевым. И на волне общего интереса к современному искусству мы быстро поладили.

В школе знал про Фрэнсиса Бэкона?

Нет, про Бэкона и Нео Рауха еще нет… Я читал про Энди Уорхолла, Ротко, Рауншенберга – таких абсолютных классиков. С Колей мы пять лет вместе проучились, а уже под конец учебы стало ясно, что я не буду двигаться дальше в системе координат, по которой построено советское художественное образование. Путь в Союз художников меня совершенно не привлекал.

А твои сокурсники сейчас что делают? Храмы расписывают? Интерьеры оформляют? Они остались в этой системе?

Нет, это среднее образование, и нас парней было 3–4 на потоке – в основном девушки учились. Меня это дико тогда напрягало. Сейчас кто-то шаржи рисует, кто-то открыл школу зарисовок, иллюстрациями занимаются, свадьбы фотографируют. К концу учебы у меня начались конфликты с преподавателями: это были педагоги советской школы, члены Союза художников. Их видение прекрасного в искусстве сложно соотносилось с тем, что делали современные художники. Для таких людей все современное искусство – это баночки с дерьмом Мандзони. На этом их познания о современной культуре заканчиваются. Авторитетов среди них, естетсвенно, у меня не было. Они всю жизнь делали одно и то же: натюрморты, портреты и пейзажи на потоке… Их так научили, и им комфортно пребывать состоянии антиискуства и бесконечных повторов одного и того же.

Освобождение, видео, 2010

А свой стиль ты как почувствовал? Когда?

Это довольно личная история. Так получилось, что после учебы я попал в психиатрический диспансер.

Это чтобы в армию не идти?

Дело не в том, по каким причинам я туда попал, а в том, что я там для себя нашел. Это был вполне интересный опыт, пришлось побродить около месяца по коридорам, палатам и другим помещениям, я был там, как мне казалось, довольно долгое время, и это подстегнуло меня на создание проекта, посвященного внутренней борьбе человека с собственным я, страхами и обстоятельствами, в трактовке библейской истории.

Ты общался с пациентами?

Да, общался, кто-то косил от армии, у кого-то реальные проблемы были. Но психологический вакуум, какой-то, своего рода, экзистенциальный ужас довольно четко ощущался. Атмосфера накрывающей безысходности, от невозможности повлиять на ситуацию более радикальным способом, хорощо чувствовалась. Хоть, я и не испытывал там никаких особых личных потрясении, лишь пробыл малое время в не комфортных для себя обстоятельствах, все же, наверное, тогда я стал поддерживать мысль, что личные испытания отлично помогают творческому росту.

Это оттуда у тебя в картинах такая клаустрофобия, такие ужасные замкнутые пространства.

Да, возможно. Плюс еще само здание: советская больница с обшарпанными туалетами, душами, комнаты со старыми койками. Вся эта разруха, упадок вокруг навеял мысли о религиозных откровениях. И тогда пришла идея о библейской истории, которая развивается в интерьере сумасшедшего дома.

Босх такой?

Брейгель, Босх, Гольбейн – ориентир был на художников Северного Возрождения. Маттиас Грюневальд особенно. Это мой первый такой серьезный проект – «Пределы адекватности», 2011 год. С этого, по большому счету, все началось. Серия была выставлена впервые в воронежской галерее Х.Л.А.М. В Москве показывал на молодежной биеннале три работы и одну на групповой выставке на Электрозаводе.

Продал что-нибудь?

Я тогда только начинал, механизмов рынка не понимал. Продавалось это все за копейки. В Х.Л.А.М.е кто это мог купить? Картоны здоровые! Куда их купишь и за какие деньги? Особенно в Воронеже! Рынка там не было, собственно, как и сейчас нет – поэтому продавал что покупалось. Хоть какие-то деньги. Потом пошли новые серии, новые выставки. И цены начали подниматься.

Пределы адекватности, 2011

А сейчас на что ты живешь?

В основном, от редких продаж.

Каждый день рисуешь?

Нет. Я не настолько фанатичен.

Но ты первую серию ведь не по фотографиям рисовал?

У меня каждая серия так или иначе основана на фотографиях.

Ты сам снимаешь? На что?

У меня есть камера Поляроид, иногда на телефон снимаю.

А ты не хочешь эти снимки выставить рядом?

Я думаю об отдельной выставке. Они сами по себе очень интересные – весь этот рабочий материал: и формат, и фактура очень красивая.

Вот сейчас многие живописцы с фотографией работают. Тебе кажется интересной разве такая вторичная мифологизация реальности? Нет здесь такой дурной бесконечности – перевода из одного медиума в другой?

Все фотографии, с которыми я работаю, я видоизменяю. Я трансформирую и язык живописи, и язык фотографии.

Но фотография – это все-таки материал для тебя?

Да, основной рабочий материал, в свете которого сама живопись становится другой. Но это не просто копия фотографии, не «живопись по фотографии».

Но ты уже в фотографии находишь все сюжеты? Все мизансцены, многофигурность, напряжение… Это постановочная фотография? Ты режиссируешь кадр? Или это репортажная история, спонтанные кадры?

Кадры и ситуации естественные, но я, конечно, могу кого-то попросить отодвинуться, что-то поменять в кадре. Потом я начинаю трансформировать фотографию в язык живописи.

Фотографии в основе серии «Polaroid 3000»

Долго?

Зависит от самой фотографии и от моих задач.

И ты серию можешь за два месяца нарисовать?

Да вполне, могу и за месяц, и за неделю. Как пойдет. Я стараюсь сделать для себя живопись универсальным языком. И могу на языке живописи работать над всем, что представляет для меня интерес.

Ты когда-нибудь писал с натуры? Ну, вот ты говоришь, например, Сапожникову: Сереж, постой, я тебя порисую…

Писал с натуры, конечно. Но сейчас сеансов специальных не устраиваю и портретов на заказ не делаю. Сейчас не пишу с натуры совсем.

Но рисуешь?

Да, делаю наброски, компилирую, создаю композиции такие странные… В этой серии «Поляроид 3000» набросков не было – только фотографии. Иногда я совсем ничего не меняю в фотографии, когда интересен сам чистый перенос изображения.

Из серии «Полароид 3000», 2015 // Courtesy Artist & Pechersky Gallery

А вот этот принцип такой размытости небольшой, эта твоя «Аметропия», расфокусировка – как появился этот прием? Это от Герхарда Рихтера? Вот, например, многие твои картины в интернете резче выглядят – как будто пересъемку в фотошопе немного контрастят…

Да, есть такой момент, Рихтер мне очень нравится.

А что дала тебе резиденция в Лейпциге?

Я там провел три месяца, было очень здорово, вкусные сосиски, отличное пиво. Там я привнес в свою живопись немного отстраненный взгляд на вещи в повседневном контексте. У меня появились работы, где людей вообще не было. Серия «Аметропия» исходит из того, что я делал в Лейпциге. Там именно намек на присутствие человека…

Следы?

Да, следы, слепки… Мы жили как раз под Нео Раухом. Периодически думали с Ваней Горшковым зайти поздороваться, три месяца хотели, но так в итоге и не встретились. Но чувствовали, что «важный» человек поблизости..

В литературе, музыке, философии, кино есть какие-то важные для тебя вещи?

Так с ходу вспомнить трудно, первое про приходит – «Сто лет одиночества» Маркеса.

Ага, магический реализм и твой «тревожный реализм», как ты сам его определяешь, как-то соотносятся…

Ну да. Хайдеггер вот еще, Ларс фон Триер, Кубрик. Куарон, Тарковский… Довольно тривиально выходит.

И у тебя тоже сочетается и фантастика, и аллегории, и реализм, и религия… Такая получается очень густо замешанная каша.

Я надеюсь, что этот замес не невнятный, а довольно систематический.

«Систематическая каша» – это твой творческий метод?

Ну, я не сказал бы так буквально.

При этом она такая вполне разваренная, гомогенная, легкоусвояемая.

Иногда мне нравится строить так композицию, чтобы она выглядела как скриншот из суперкрутого фильма. Особенно это заметно в первой и второй серии. Вторая серия называлась «Дикие люди» – это антиутопия: человечество вымирает, и ему на смену приходят такие дикие существа свободные…

Аметропия, 2014

Немного напоминает работы некрореалистов… Там тоже такие зомби. Или это не скатывание, не дауншифтинг?

Нет, человечество вымерло абсолютно. Они не одичали.

Аааа, это неоантропы!

Да, это сверх-люди. Как у Ницше. Это более свободная раса.

Они мне почему-то бомжей напомнили, а выходит, что герои… А скульптуры к этому проекту ты сам делал?

Да, специально для этой серии я в первый раз делал объекты, это такие деревца. Итог выставки получился не очень удачной – все писали о сахарных бубликах, которые свалились на Землю, какой-то бред… Мне кажется, этот мой проект никто не понял. Но я все равно рад, что сделал его, это было мое антиутопическое высказывание на ту социальную и политическую ситуацию, которая была тогда. Я чувствовал потребность в создании этой работы, и я ее сделал.

То есть это твоя третья серия?

Да, сначала были «Пределы адекватности», 2011 год. Это была суперуспешная выставка: приехало много народу, фурор, триумф. В 2012-м – «Wild people» и я уехал в Лейпциг, там пару выставок сделал в 2013-м. В 2014-м я стал листать семейный альбом, увидел все эти поляроидные снимки. И появилась серия «Праздные дни» – она как раз про прошлое, это все моя семья, родственники, знакомые, знакомые знакомых.

Дикие люди, 2012

То есть ты перевариваешь личные ощущения и опыт через живопись – ты чувствуешь какой-то терапевтический эффект от этого?

Да, безусловно. Ведь то, что я делаю, нужно по большому счету только мне самому.

Почему? Твои картины покупают.

Покупают же не потому, что понимают мою живопись, а потому что покупателю что-то понравилось. Покупают очень разные люди, кому-то цветовая палитра нравится, кому-то композиция, кому-то просто над камином повесить.

У тебя музей что-нибудь купил хоть раз?

Нет, хотели купить «Росизо», но руководство поменялось, Зельфира Трегулова оттуда ушла, и ничего не случилось. В «Росизо» я попал благодаря Арсению Жиляеву после того, как долгое время искали подходящее помещение, для первой выставки в Москве.

А твои учителя из училища видели эти все твои работы, выставки?

Думаю, нет.

Вот еще некоторые твои работы похожи на современную китайскую живопись – тебе она близка?

В какой-то момент я увлекался китайской, японской культурой. Меня привлекает восточное искусство, я считаю одной из ключевых его черт суперэффектность, маштабность, мне это нравится: Ай Вэй Вэй, Аниш Капур, Такаши Мураками. Моя живопись тоже должна быть в какой-то степени эффектной, я считаю. Я визуалист.

А по-твоему есть воронежская школа сейчас, новая такая волна, тенденция какая-то? Что-то вас объединяет с Горшковым, Алексеевым, Жиляевым?

Такого я не чувствую, нет, нас всего четыре-пять человек. Сейчас вроде начинает появляться новая генерация художников, новая женская волна.

Хорошо это?

Трудно сказать пока. Гендерные темы, в основном, слишком узкий взгляд и примитивный сегмент, и он зацыклен сам на себе, не многим женщинам-художникам удается преодолеть эти рамки.

Фотографии в основе серии «Праздные дни»

А современная русская живопись тебе близка? Дубосарский, Файбисович, Гутов, Каллима?

Да, конечно, у нас есть достойные живописцы, и в каких-то моментах, в моей собственной живописи присутствуют стилистические отголоски, то или иное влияние. При внимательном взгляде, это не трудно заметить. Я в работе довольно часто обращаюсь к религии. Считаю себя атеистом, и мне, как атеисту, легче работать с библейской темой, появляется более отстраненный взгляд, не заинтересованный.

Это для тебя как театр? Просто сюжеты? Зачем они тогда тебе вообще, если ты атеист.

У меня сложные отношения с религией, я хочу разобраться…

Значит, ты не атеист, а сомневающийся.

Ну, скорее, да, чем нет.

А новая генерация «Базы», Осмоловского школа? Что ты думаешь об их живописи?

Осмоловский – харизматичная фигура, и он, мне кажется, молодежь под себя форматирует. А то, что он говорит о живописи, конечно, довольно любопытно и интересно, но сам же он живопись никогда не делал. И мне кажется, он свои представления, как живопись должна развиваться, куда двигаться, и внушает своим ученикам, исходя из своих личностных предпочтений.

А живопись по-твоему вообще развивается?

Это сложный вопрос. Есть яркие художники, которые предлагают свое видение. Но даже они не оригинальны. Про оригинальность – это и так очевидно. Ничего нового здесь уже не сделаешь. Задача современных художников – в расширении живописного языка на основе многовекового опыта и истории искусства.

А почему ты вот такой серьезный? Нет, мне это нравится, у тебя есть такой второй план ужаса, как в рассказах Мамлеева, ну или у Платонова, про которого ты говорил в другом интервью. И драма, и нарратив, и религия. Ты читал?

Серьезный? Да мне вообще кажется, что вас можно поздравить с появлением самого бестолкового интервью на Aroundart Платонов, да, это воронежская тема. Я не знаю, какую бы живопись я делал, если бы жил в Москве, например, или в каком-нибудь другом городе. Многие, кстати, сравнивают Лейпциг и Воронеж в плане атмосферы общей, говорят, очень похож. Но все равно весь ужас исходит изнутри, думаешь, зачем здесь жить, может, переехать куда-нибудь или в лес уйти и не видеть ничего. Все работы мои замешаны в котле сомнений. Личные тараканы и социальные высказывания по отношению к той системе координат, которая существует сейчас.

Есть у тебя политические взгляды?

По моей живописи и не скажешь, каких я взглядов, у меня не политически ангажированное искусство. Порой, я люблю воображать себя анархистом.

То есть ты не ходишь на выборы, на митинги, петиции не подписываешь?

Нет. Поэтому я и не делаю вещей на заказ. А то бывает, приходят чиновники, говорят: хочу натюрморт себе или портрет парадный, на коне! Ну, это не ко мне, говорю. Ни за что. Никогда. Поэтому я специально делаю такую живопись, которую над камином не повесишь.

«Праздные дни», 2014

А все вот эти массмедийные образы ты отслеживаешь? У тебя есть телевизор?

Есть, но я его не смотрю. Интернет помогает.

А инстаграм ты воспринимаешь как поляроид?

Нет. Я только недавно заметил, что формат инстаграма, как и у поляроида, квадратный, всякие там фильтры. Типа, это такая модная тема сейчас. В общем, я в тренде. Хотя у меня самого инстаграма нет.

А почему тогда у тебя холсты не квадратные, хотя ты, по сути, перерисовываешь квадратный кадр?

Потому что это отдельные истории, где для каждой ситуации, для каждой композиции должен быть свой формат. Это история моей рутины и не только моей. Изначально я ставил задачи чисто формального характера. Мне интересна тема бракованности. Каких-то ситуаций, житейских вещей, в которых что-то пошло не так. Ведь сегодня и искусство превращается в побочный элемент жизни, оно никому не нужно, занимаются им одни энтузиасты. И этот элемент бракованности поверхности снимка здесь отсылает к более глобальным и личным вещам и историям. И когда делаешь живопись, сначала думаешь только о каких-то формальных вещах, а потом вдруг начинают появляться разного рода смысловые наслоения, о которых раньше даже не задумывался. Живопись входит в свои права.

А вот эта твоя палитра такая холодная, грязноватая, цвет мертвенный – это откуда? Почему? Или это позднесоветская традиция такой замыленной живописи?

Я всегда тяготел к суровому стилю, к Северному Возрождению, плюс, это накладывалось на личный характер, восприятие окружающего. Странно было бы, если бы я был веселой душой компании и при этом создавал мрачные и угрюмые работы. Искусство такое, каков контекст и взгляд на него. А в серии «Полароид 3000», к тому же, колористически все построено на переходе от теплых и устойчивых цветов к все более холодным оттенкам, отстраненные и спонтанные вибрации света.

А тебе кажется, что современное искусство скоро кончится?

Все когда-нибудь кончится, только живопись останется.

Фотографии работ предоставлены автором