Сардоническая агония от АЕС+Ф

311        0        FB 0      VK 0

В Мультимедиа Арт Музее открылась выставка «Allegoria Sacra» группы АЕС+Ф — грандиозная шестиканальная HD видеоинсталляция, интерпретирующая картинку Джованни Беллини. Наталия Протассеня поговорила с авторами.

28.09.11    ТЕКСТ: 

AES-F_Allegoria_Sacra_15

В Мультимедиа Арт Музее, в рамках специальных проектов IV Московской Биеннале современного искусства, открылась выставка «Allegoria Sacra» группы АЕС+Ф (Т. Арзамасова, Л. Евзович, Е. Святский, В. Фридкес). Проект представляет собой грандиозную шестиканальную HD видеоинсталляцию, задуманную как современная интерпретация одноименной картины Джованни Беллини. Художники увидели героев Беллини в случайно встретивших друг друга пассажирах, ожидающих своих рейсов в международном аэропорту.
Художники группы АЕС+Ф ответили на вопросы AroundArt. В беседе участвовали: Татьяна Арзамасова, Лев Евзович, Евгений Святский.

«Мы ожидаем апокалипсиса и вынуждены над этим смеяться»

- Поговорим о проекте «Allegoria Sacra». Расскажите, почему Беллини?

Евзович: Почему Беллини… Достаточно сложно точно ответить на этот вопрос, но эта картина, «Allegoria Sacra» Беллини, присутствовала в нашем подсознании уже много-много лет благодаря своей загадочной атмосфере. Это картина, которая изображает непонятно каких людей в непонятно каком месте, и совершенно неясно, что их всех связывает… и вот эта атмосфера неясности, хрупкости и предчувствия полностью созвучна нашему времени.

Арзамасова: … и даже не только людей, потому что там очень много такого мифологического, что вряд ли имеет отношение к людям, скорее к их фантазии. Там и кентавр среди героев вполне органично себя чувствует, и реальные люди, бытовавшие когда-то… Много толкований у этой картины. Беллини не только соединил образы христианства, античности и людей своего времени, он создал восхитительный визуально-философский ребус, который до сих пор разгадывается и толкуется историками искусства.

Евзович: И именно эта атмосфера нас всегда интересовала, мы все пытались подобраться к этому и сделать что-то похожее, причем даже не конкретно с этой картиной Беллини, а вообще с подобного рода ситуацией, такой ситуации неясности. Его образы нам были интересны всегда, но особенно сейчас. У Беллини всегда появляется кто-то или что-то, приковывающее взгляд. И, в конце концов, мы сделали проект, куда непосредственно вошли персонажи картины «Allegoria Sacra». Например, Святой Себастьян у нас стал таким европейским туристом, с рюкзаком и с пирсингом, который путешествует там где-то по Индии – как раз из его рюкзака выползает эта сколопендра экзотическая. А Святой Павел – такой бородатый человек с мечом — у нас стал американским полицейским … Ну вот почему Беллини.

- В проекте очень много тем затронуто, и сложно даже подступиться к этому – там и о глобализации, и о религии, и об обществе с его язвами … Возникает действительно очень много вопросов, интересно узнать ваше мнение. Но сейчас я вижу, что вы тоже находитесь в каком-то состоянии скорее созерцательном, исследовательском. У вас нет готовых позиций относительно этого, я правильно понимаю?

Святский: Ну ответов у нас точно нет на вопросы, которые мы поднимаем. В этом смысле мы, как и все окружающие, чувствуем нечто, но это очень смутные ощущения. Я думаю, это какое-то общее состояние для сегодняшних людей.

–То есть, ваши работы — это попытка разобраться в окружающем хаосе?

Святский: Да, попытка такого наблюдения, какой-то рефлексии, какого-то собирания чувств весьма противоречивых, и попытка угадывания. Я думаю, что Беллини, который писал эту картину на рубеже ХV-XVI веков, испытывал схожие ощущение конца одного и начала чего-то другого: некоторая фрустрированность, ожидания какие-то тревожные и прочее. Это есть в картине, и мы тоже постарались это передать.

Евзович: А я бы не согласился с тем, что у нас на это нет ответа. Понятно, что мы живем в определенном наборе страхов, в условиях каких-то современных ситуаций, которые внове, и мы все ожидаем Апокалипсиса. Как недавно метко сказал один коллекционер, «мы ожидаем апокалипсиса и вынуждены над этим смеяться». Вот это, пожалуй, и есть наш ответ, потому что «Allegoria Sacra» в нашем изложении – это комедия, может быть, комедия не в примитивном смысле, а в таком более широком…

–То есть, во всем этом присутствует ирония?

Евзович: это не только ирония, это и юмор, и…

Арзамасова: … и даже искреннее восхищение чем-то.

Евзович: Ирония – это как раз плохое слово, а вот смех, юмор – это такие освобождающие явления. Ну грусть конечно. И черный юмор, и грусть, и депрессивность… Собственно, состояние зрителя, который все это смотрит – это и есть ответ. Потому что все мы знаем из газет про проблему потепления климата, про катастрофы и искусственно рожденных детей – там у нас, кстати, есть такая гомосексуальная пара, у которых двое близнецов. Но одно дело – это газетная статья, другое дело – это непосредственная визуализация этой проблемы.

Арзамасова: Я еще хочу добавить, что нам вообще хотелось смешать какие-то очень высокие вещи — как принято говорить, «духоподъемные» – и вещи чрезвычайно низменные, доходящие порою до мусора. И вот этот конгломерат высокого, низкого, грустного, смешного, но удерживаемого рамками гуманности… В общем-то, мы не иронизируем над человечеством, мы скорее с улыбкой наблюдаем то, что происходит. Сейчас обострились все вот эти разговоры про Апокалипсис и 2012 год, существуют самые разные версии конца света, а ведь конец света, на самом деле, – это и есть изменение одного состояние и его перерождение в другое. Своего рода умирание одного и рождение нового, что мы собственно и показали немножко так юмористически в истории с сколопендрой и Йовом, превратившимся в младенца – он у нас Йов в этой версии… Есть такой медицинский термин «сардоническая агония», когда на лице умирающего появляется улыбка и смех. Вот это все и есть такая сардоническая агония перед рождением чего-то нового, перед реинкарнацией.

–Кажется, у вас в работах проскальзывает гуманизм, одновременно с таким легким привкусом ненависти к людям… Или это видимость? Вы вообще людей любите? 

Евзович: Я думаю, нас нельзя назвать мизантропами, то есть мы не ненавидим человечество. С другой стороны, я не думаю, что тут можно говорить о любви – как к человечеству, так и к отдельным людям – скорее, это некоторое любопытство к тому, что вообще люди могут совершить.

Святский: Мы себя не отделяем от человечества, мы созерцаем и себя в том числе. Это не какая-то позиция критика, обличителя. Мы принимаем человечество, как оно есть, стараемся его увидеть с разных сторон, порой неожиданных.

Евзович: Нет, ну позиция любопытства и заинтересованности – это, безусловно, есть.

Арзамасова: Я бы еще добавила, что мы скорее смотрим на процесс с позиций фильма «В мире животных». Когда очень много усилий тратится, чтобы разглядеть: а как же там какой-то зверек либо размножается, либо питается. И вот камера то в норку залезет, то поймает летящую птичку и посмотрит, как она крутит глазиком во время полета, вот что-то такое…

–Такая антропология получается…

Арзамасова: Да, это взгляд на человечество как на часть мира животных, одну из форм жизни.

Святский: Кстати, один из наших ранних проектов так и назывался «Декоративная антропология».

–То есть, вы наблюдается без осуждения, вы не выносите вердиктов…

Евзович: Нет. Конечно нет, и вообще искусство этим никогда не занималось.

Арзамасова: Нет, ну существует же критическое искусство, левые позиции…

Евзович: …но никто толком не знает, что это такое.

Святский: Это вообще большая загадка, скорее какие-то попытки.

Евзович: На самом деле, мне кажется, что хорошее искусство не может быть дидактическим. То есть, искусство – это всегда скорее некий шифт взгляда на мир, чем какая-то односторонняя позиция.

Святский: то есть искусство – это не проповедь, не менторство, не дидактика. Потому что эту функцию другие сферы человеческой деятельности выполняют.

–Получается, функция искусства – ставить вопросы?

Святский: Скорее да. Но не так жестко: «Вот вам вопросы – давайте отвечайте!» Это, скорее, призыв людей к попытке самоосмысления.

Евзович: Дело в том, что вопрос «В чем функция искусства?» не имеет особого смысла, потому что искусство не нуждается в таких вопросах, оно легитимизировано изначально, невозможно представить себе человечество без искусства…

Арзамасова: …начиная с пещерных времен, когда искусство было частью религиозной жизни…

Святский: … тогда оно было скорее функциональным.

Арзамасова: Вообще вся история человечества – это такое «расслаивание» жизни, на самом деле. В частности, искусство отслоилось в свою собственную субстанцию, природу. Но, тем не менее, связи между жизнью и ее расслоенными частями неизбежно существуют.

–Давайте поговорим о детях. Раньше вашими основными персонажами всегда были дети.

Арзамасова: Нет, мы никогда особенно не фиксировались на детях, мы не страдаем такой арт-педофилией. На самом деле, дети – это метафора.

Святский: Так просто сложилось, что несколько наших проектов были посвящены детям как одной из стадий человеческой жизни. Например, в проекте «Action Half Life» фигурируют дети и подростки в белых одеждах, с таким фантастическим оружием, на фоне Синайской пустыни. Но там это скорее такой метафорический образ человечества.

Евзович: Вообще, я считаю, что детство и подросчество – это удивительное состояние, как раз такое переходное, с которым очень любопытно работать. И понятно, что с детством у людей связаны страхи, потому что дети – это будущее в прямом смысле. А люди всегда боятся будущего.

Арзамасова: На самом деле, интересная стадия человека – детство. Ведь когда, пройдя все эти стадии младенчества, он достигает детских лет, он действительно становится королем мира: у него нет страхов, у него нет сомнений. Пока не насупил пубертат – наоборот, одно из самых унизительных состояний — ребенок гармоничен, он прекрасен, и физически и душевно. Он открыт всему прекрасному, он изначально добр и великодушен. Но наступает пубертат, его охватывают переживания сексуального характера, и с этого высокого трона он низвергается в сомнения, тревоги, прыщи и во весь этот ужас пубертатного периода…

Евзович: … так же, как античность когда-то перешла в одержимость идеей первородного греха, свойственную христианству. Но вообще существуют какие-то воззрения, и я склонен с этим согласиться, что все мы умираем на самом деле намного раньше, в двадцать с чем-то лет. То есть вот эта интенсивность жизни детства и подросчества – она несравнима со всей нашей остальной жизнью.

–Значит, выход в том, чтобы пытаться как-то искусственно вернуться в это состояние?
Арзамасова: Многие всю жизнь именно к этому и стремятся!

Евзович: Вот тут, кстати, профессия художника в каком-то смысле позволяет это делать, потому что художник — это такой персонаж с задержанными детскими неврозами, неразвившимися. То есть художник не становится взрослым, потому что взрослые скучные. Он остается со своими нереализованными неврозами, и в этом его спасение.

Арзамасова: Да нет, на самом деле это не совсем так. Потому что этакий подростковый невротик – это, конечно, не образ художника. Художник, в первую очередь отличается от всех остальных тем, что у него другие отношения с таким понятием, как свобода. То есть, художник должен оставаться свободным. Как только наступает его зависимость от каких-то обстоятельств, он теряет этот вкус свободного рассуждения, свободного творчества, свободной реализации. Безусловно, он находится в обстоятельствах реальной жизни и искусства, но вот этот вкус свободы должен быть всегда.

–Да, художник свободен, но он и более уязвим.

Арзамасова: Да, это неизбежный сопутствующий фактор, слабая сторона.

Евзович: С другой стороны, чем это он так уязвим?

Арзамасова: Нет, художник уязвим. Художника может обидеть каждый.

Евзович: Но и художник может обидеть каждого…

Святский: Да, но у художника, будто бы, на это есть какое-то право. Другое дело, что все по-разному этим правом распоряжаются – художники разные, и их обстоятельства разные. Здесь, наверное, не стоит делать обобщений. Но я согласен со Львом в том, что у художника присутствует какой-то элемент сохраненной детскости. Что-то он умудряется сохранить из того мира свежего восприятия, и это позволяет ему видеть мир по-другому и транслировать это видение.

Арзамасова: Ладно, в сущности все мы – тщеславные твари, и художник среди них один из первых. Как и ребенок, кстати говоря.

–Давайте вернемся к проекту «Allegoria Sacra» и поговорим о музыкальном сопровождении видеоинсталляции, где фигурируют такие композиторы, как Шопен, Гендель, Шуберт, Вивальди, Чайковский, а также современный японский композитор и саунд-художник Риодзи Икеда. Как подбирали композиторов и чем руководствовались?
Евзович: Ну музыка на самом деле подбирается достаточно просто, интуитивно – либо она подходит, либо нет. Мы, например, уже на протяжении третьего проекта пытаемся использовать музыку Малера, и это очевидно не подходит, потому что ее невозможно дистанцировать от изображения, она слишком серьезна, она убивает изображение, и все уплощается.

Арзамасова: И она сама уплощается, что ужасно.

Евзович: Просто это не работает, потому что сводится к абсолютно плоскому и дидактическому использованию. Мы подумали, что в этом проекте у нас должна быть такая очень романтическая музыка – до сентиментальности, поэтому нам и подошли восточно-европейские композиторы – Чайковский, Шопен. И, вместе с тем, там есть уровень барочной музыки Генделя и Вивальди. Причем в случае Вивальди – это такое специальное исполнение, с барабанами и мужским контр-тенором — там в конце есть хор, который на самом деле мужской. Или, например, Гендель там очень сильно искажен, замедлен до очень свободного обращения – мы работаем с Кармановым, который это все очень хорошо чувствует.

Арзамасова: Еще можно добавить, что при выборе музыки мы пользовались возможностью пообщаться с Эдуардом Вульфсоном. Вульфсон — виртуозный скрипач, президент Европейского отделения «Общества Страдивари», человек потрясающе образованный в Ренессансе – редкое сочетание, когда музыкант визуально раскрепощен. Мы провели очень много времени, обсуждая возможности градации этого саунд-трека, посылали ему картинки, общались…

Евзович: И, кстати, «Похоронный марш» Шопена в исполнении Горовица — это была именно его идея. С этим было огромное количество сомнений, потому что понятно, что это музыка, которая уже стала попсой, музыканты считают ее убитой, бессмысленной. И тем не менее, на фоне этой абсурдной битвы кентавра в пустыне она идеально легла, и ничего другого уже не ложилось. Там какая-то странная дистанция работает между музыкой и изображением.

Арзамасова: Такая аллегория Арабской весны получилась.

Новости

+
+

Загрузить еще

 

You need to log in to vote

The blog owner requires users to be logged in to be able to vote for this post.

Alternatively, if you do not have an account yet you can create one here.