Все смешалось в доме «Россия»

591        0        FB 0      VK 2

Мария Лазарева, «self-walking», 2022. Перформанс. Фото Лада Бельская.

Перформанс должен расшевелить наблюдателя, поставить его на ребро, чтобы концентрированная жизнь прошлась ураганом по парку культуры, разворошив клумбы, опрокинув зонтики на верандах кафе, чтобы сбила праздного зрителя культурного центра. А для культурных центров перформанс — ужас. Это ситуация нормальная. Вернее та, что кажется нормальной, та, в которой сделать жест вроде встать на руки и ходить вниз головой, вырезать фразу на теле бритвой означает пробить брешь в течении обыденного существования. Та, которая уже давно невозможна, но понятно это подавляющему большинству людей искусства стало в феврале, совсем недавно.

А было вот как: стоит сделать что-то процессуальное, яркое, эпатирующее — так можно и не думать о легитимации жеста в качестве искусства. Если оно связано с телесностью, если преподносит себя как партиципаторное, если ставит целью уничтожить якобы существующую грань между искусством и зрителем — то тем более. А стало вот как: вся жизнь в России — это череда волей или неволей производимых утверждений, присутствий. Вот минута молчания, что от правительства во время дня Победы, что от редактора Доксы на заседании суда. Вот подносят бесконечные букеты и одиночные цветочки к памятникам. Вот пикет, вот караул — и это все Парк Победы. Вскрыта катастрофичность нормальности, обыденность априори испещрена надрывами. Это произошло не в один день, но однажды вдруг стало очевидным. О какой телесности и партиципаторности может быть сейчас речь?

В такой ситуации существует танцрезиденция |To walk or not to walk|. Ее кураторки: Маша Яшникова-Ткаченко и Даша Плохова. На выставке «Точка 55.754630, 37.638530» она по итогам десятидневной работы представила ряд танцевальных перформансов о прогулке. Когда существование в искусстве становится иным, многое приходится переделывать, и, как мне кажется, самая непродуманная стратегия — это попытки переделать то, что сделано, вместо того, чтобы смотреть, как иной модус меняет сущность вещей. Кураторки танцрезиденции поступили правильно: сама выставка, готовящаяся полтора года в рамках учебы в магистратуре МСИ «Гараж» и ВШЭ, не подверглась насильственной переделке в короткие сроки. Между тем именно танцрезиденция, задуманная изначально как work-in-progress, проявляет обновление подхода. Его имели в виду.

Ты о чем, какие люди с автоматами

Там на танцполе скачут телочки поддатые

Там в туалете делят грамм кредитными картами

Какие люди, Вань, с какими автоматами

Пока либералы мямлят

А правые жаждут крови

Подростки торчат на рэйвах

И глюки на вписках ловят

Им всем послезавтра идти учиться

Им всем через год искать работу

Но все это может и не случиться

Смотря, кто как проведет субботу

Монеточка и Noize MC «Люди с автоматами»

Как известно, в России прогулка больше, чем прогулка, а призыв погулять может оказаться фатальным. Само слово «прогулка» перформативно в том смысле, что оно вызывает подозрение: это прогулка или прогулка-прогулка? C этой двусмысленностью обращается авторка перформанса «Растительная оппозиция» Анна Белоусова. Свою работу она называет перформанс-инсталляция, ведь работа в определенный момент приобретает очевидный окрас институциональной критики. Непосредственно перед началом выступления зрителей предупреждают, что можно сидеть не только по краям помещения, но и вообще в любом месте, что во время перформанса можно перемещаться по залу и взаимодействовать с участницами. Типичный случай вовлечения: ты можешь быть вовлечен, когда показали, что можно вовлекаться. Но интересно не это, интересно, что когда перформанс начался, никто из зрителей не двинулся с места: девушки-перформерки стоят/лежат/сидят на окне, на ступеньках, в центре зала, а зрители все ждут, когда что-то будет. Ничего не будет. Они замирают и люди просто ждут, что что-то произойдет: и оно происходит, когда со всех сторон начинают звучать выдержки из заметок исполнительниц о тех растениях, гипотетические и реальные движения которых они изучали, интересно отметить, что сами девушки молчали, а звуки доносились будто бы из ниоткуда, разжигая любопытство наблюдателей. Зрители прислушиваются, подходят, ведутся на приманки, осматриваются. Звук сработал, вовлечение началось, перформерки оживают, начинают ползти, взаимодействовать друг с другом и с людьми вокруг.

Но перформанс идет долго, зрители начинают разговаривать между собой так, будто бы они находятся не в пространстве с извивающимися людьми (они погружаются в состояние флоры — во всяком случае пытаются, — но они все еще люди, лежат у ваших ног). Девушка в бархатном боди выворачивается в складку и «березку», и я сижу на ступеньках рядом, смотрю на нее, любуюсь, слышу параллельно: «Так он купил квартиру или снимает? Москва же, дорого». Я вспоминаю пикеты на Патриаршем мосту, по которому я почти каждодневно хожу. Музыка в моих наушниках становилась аккомпанементам к задержаниям. Сердце не обливается кровью, ведь это перформанс, это в порядке вещей. Вы можете ходить на руках, привлекать внимание, но все в порядке вещей. Все в порядке. Аффирмационные выкрики «растений» («ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ! РАСПРОСТРАНЯЙТЕСЬ!») теряются в складках красоты тел исполнительниц, в струях бархата и солнечного закатного света. Это не прогулка в лесу, это прогулка в галерее, где каждый — хочешь не хочешь — экспонат, это прогулка в музеефицированной России, где каждый шаг включен в перформанс, где около здания Государственной Думы предлагают посадить Горбачева в тюрьму, где ты всегда не просто зритель. Даже если сидишь с краю. Ты можешь спасти мир танцем? Даже если весь мир — танец кали-юги? «Растительная оппозиция» вскрывает то, что галерея и мир в общем-то не сильно отличаются друг от друга, теперь это ясно. А у оппозиции сегодня (и растительной в том числе) все всегда закончится дискотекой. Танцы после митинга — как это все обыкновенно!

Я поднималась в зал для перформанса и переступала через сплетенные тела девушек на ступеньках. Это часть перформанса Камиллы Абдулкеримовой и Ксении Земсковой «Каково так близко» — название без знака вопроса, но ответ напрашивается сам собой: видимо мое тревожное воображение не дает посмотреть на телесность как на момент интимно близкий и приятный. Я думала о сиамских близнецах, вроде того, что было в «Конструкторе красного цвета», 1993, психоделическом псевдодокументальном фильме авторства Армена Петросяна и Андрея И. Это фильм, вдохновленный советскими экспериментами по созданию улучшенной версии человека (и живого существа в принципе) и романом Томаса Манна «Волшебная гора». В фильме используются кадры из жизни сиамских близнецов, документалистика, обрамлением которой является фантастика. Нежность, трепетность, ласка, близость — слова теоретику моего склада чуждые. Заботу в искусстве я воспринимаю в духе Мэгги Нельсон: хочется, чтобы искусство давало мне шанс ранить меня, удовлетворяло страсть к аутоагрессии, к знаточеской аутоагрессии, скажем так. Месиво из тел, пусть и аккуратно обнаженных, хочется обойти, но лестница узка. Каково так близко? Хочется пустоты.

И ее сполна в перформансе, который исполнила я. И не только, но очень уж личная история. Я имею в виду работу Евгении Ефремовой «Архитектурная турбулентность», перформанс, который предполагает личный опыт зрителя, более того, его личный выбор. Если архитектура и правда застывшая музыка, то Вагнер написал советский модернизм. И именно совмоду посвящена работа Ефремовой: участник перформанса (а им может стать кто угодно) должен выбрать пустотное советское здание, обойти его, просуществовать с ним некоторое время, попробовать становление-с, а потом снять видео с прогулкой внутри/вокруг/около/с. И это настоящая любовь к зданиям: интересно, что такой перформанс является прекрасной перверсией «я на фоне здания» — «мы вместе со зданием», «я растворяюсь в нем, а оно растворяется в своем неосуществленном потенциале», меня трясет, когда я думаю о великолепии застывшей в гармонической пустоте утопии, мерцающей собственным негативом. Перформанс Евгении Ефремовой действительно длительный, как нота, которую растянул пианист, забывший снять педаль. Перформанс не произошел во время общего показа, хоть зрителям и раздали открытки с готовыми кадрами: люди-со-здания. Перформанс возобновляется каждый раз, когда ваш взгляд задерживается на старом советском здании, когда вы ловите себя на мысли о любви к тотальности, и даже если вы не сняли на видео, если не сделали кадр, вы участник искусства, что прорывается потаенной жизнью из-под тонкой пленки исполнения предначертанной биографии. Я люблю гулять по старым зданиям — как это все обыкновенно!

Оратория идет

Хор вздыхает и поет

Он поет, что ему тяжко

Он вздыхает тяжко так

И я вслух шепчу: Бедняжки!

Ты в ответ шепнешь: Дурак!

Это просто текст и музыка такая

На самом деле им совсем не тяжко

Конечно, надо поработать, но им за это и хорошо платят!

Тебе бы так платили! —

Да? я не знал! ну, тогда нормально! однако же все равно им тяжко!

Дмитрий Александрович Пригов

Девушка бьется всем телом об пол и маленькая собачка взволновано тявкает, рыжая кудрявая шерсть будто бы растеряется в воздухе, ее плавит свет. Перформерка Мария Лазарева, очевидно, знает, как падать так, чтобы не травматично, но зверю-то это откуда знать? Некоторые зрители смотрели на перформанс «self-walking» с недоумением, уж слишком он был похож на актерскую разминку: тут и стул-реквизит, и падения, от которых не вздрагивал никто. Только маленькая собачка, порывавшаяся броситься к девушке. И эта деталь создает всю картину, кто бы мог подумать, что чтобы перформанс случился, нужен один маленький живой тявкающий штрих. Настоящее искусство неописуемо и неотделимо от настоящей жизни, оно ситуативно и прорывается тогда, когда не готов, когда не под рукой камера, когда кружится голова и хочется кофе, когда с трудом воспринимаешь, когда слова не лезут в голову, когда не знаешь, что будешь писать.

Есть ли в зале хоть один человек, у которого была мысль о том, как ей тяжко? Я подумала об этом постфактум, но что мы вообще воспринимаем наголо? Задержание? Пытки? Порезы? Смерти? Привыкать и не воспринимать обнаженной кожей в порядке вещей, но если для того, чтобы мысль проскользнула и проявилось соучастие в ударении об пол, нужна собачка, то пусть собачка будет. Перформанс показал неожиданную вещь: человеческая кожа, как отмечал Гегель, принципиально отличается своей тонкостью и просвечиванием, она открывает внутренний мир человеков, в то время как шерсть зверя скрывает, она просто есть, тем и груба — но удары об пол во время автореферентной прогулки показали, что, может быть, шерсть, тающая на свету, чувствительней, чем кожа. Собачка реагирует на удары — как это все обыкновенно!

Пятый перформанс дал отмашку моим сомнениям: а, собственно, что если не прогулка объединяет все искания художников резиденции? Прогулка как метод была отчетливо манифестирована только Евгений Ефремовой, но нечто свежее объединяло все работы — и этими «нечто» оказалось стремление сделать из тела музыкальный инструмент. Что, конечно, не подразумевалось изначально: было бы предосудительно думать, что настолько имплицитно явленная тема может быть вообще специально задумана. Пятый перформанс, «Постпрогулка» Дарьи Платоновой, требовал необычного реквизита: длинных гибких трубок, похожие используют для заправки машин. Перформерки в повседневной одежде ложатся на пол и дышат в эти трубки (или — напротив — выдыхают в них), этот квази-оркестр продолжается около шести минут, после чего девушки одна за другой с агонистическим выходом отрывают трубки ото рта и встают, уходят в «зрительский зал», когда на сцене проявляется наконец пустота, исполнительницы синхронизируют дыхание, дышат нам в спину, а потом тонут в преждевременных аплодисментах. Партитура перформанса — как и в предыдущих — танцевальная, выраженная в движениях, а не музыкальная, не нотная. Но будто бы без воли художников. Стремление проявить мелодию кажется неотвратимо отчаянным. Хайдеггер в «Основных понятиях метафизики» определял настроение как «мелодию бытия», и именно акт улавливания мелодии — буквально музыкального бормотания и вздыхания — становится скрытой центральной темой всего показа по итогам резиденции.

Красные туфли последней оставшейся на сцене перформерки выполняют роль перкуссии, а потом, повинуясь диминуэндо, улетучиваются. Дирижера нет, поэтому сняли последний так немного неловко, но это окей, в секулярном мире никто не слушает дирижера.

Если смиряться с тем, что мир можно выразить в Книге Бытия, то, наверное, это не просто книга, это Кондакарь.

Мы гуляем и подпеваем песне в наушниках, бормочем, успокаиваем дыхание, поем с уличными музыкантами. Как это в конце концов нормально! Но на каком акте оперы мы сейчас?

В последнее время мы постоянно на ребре жизни, настолько, что это перестает восприниматься как прорыв, скорее, как обыденность, на 113-й спектакль все артисты играют чуть на отвали, это в порядке вещей, постоянно на взводе не выдерживал никто. Но каков же тогда смысл перформанса во время тотальной перформативной практики? Какой во всем этом был смысл? Показать, что мы все еще живы? Нет, скорее, что мы все еще люди, а не только исполнители, мы бытийствуем, а не только исполняем. Перформанс не есть нравоучение о сочувствие, соучастии, взаимопомощи, заботе о ближнем, искусство не может спасти кого-то нравоучением. Искусство перформанса — это софит у глазка микроскопа, подсвечивающий ситуации в их самоценности, вне зависимости от их вписанности в эстетическую и идеологическую парадигму. Мы исполняем, а потому на ребре жизни. Тотальный перформанс России вернул нас в живую жизнь, но пора выходить из тотального перформанса и жить как люди. Парадоксальным образом нарочитый перформанс дарит жизнь, а жизнь дарит тотальную перформативную практику. И если вскрыта катастрофичность нормальности, действительно, чем же может быть искусство, как не утверждением прекрасной нормальности внутри катастрофичности? Все смешалось…

Добавить комментарий Отменить ответ

Connect with:

Комментарий

Ваше имя