Штефан Шпихер: «Писать картины – ни с чем не сравнимый процесс»

495

FB 0 VK 0

27.10.12 ТЕКСТ: Елена Ищенко

В галерее «RuArts» открылась выставка «Цветение» художника из Швейцарии Штефана Шпихера. Этот проект был показан в Музее Людвига в Русском музее в 2007 году, а сейчас, дополненный новыми работами, приехал в Москву. Художник, работающий на грани декоративного и абстрактного искусства, рассказал Aroundart о своем увлечении тотальностью природы и о том, что Швейцарии на культурной карте мира просто не существует.

Елена Ищенко: Несколько лет назад в Русском музее в Петербурге уже проходила выставка ваших работ под таким же название – «Цветение». Сейчас в «RuArts» те же работы?

Штефан Шпихер: Не совсем, здесь есть и совсем новые произведения. Первую серию работ я сделал еще в 2006 году. Тогда я начинал с золотого цвета, который, если можно так сказать, у меня в крови: я итальянец, и основа нашей культуры – это произведения Джотто, Чимабуэ. Золотой цвет в их работах – это базис, и мне всегда было любопытно, как я могу его взять и переосмыслить в новом, современном ключе. Конечно, я не стал останавливаться только на цвете, я исследовал саму форму цветения. Но завершенными мои работы можно считать только тогда, когда они уже висят на стене, потому что картина – это не просто мой холст, это вся стена, весь зал, где они выставлены. Сначала эти помещения (залы галереи «RuArts» – прим.) были пустыми, стерильными, а теперь здесь распустились цветы. Вся стена – это огромное полотно, состоящее из пяти или шести форм.

ЕИ: Но почему именно цветение – ведь именно это ваша главная тема?

ШШ: Для меня цветение – метафора всей жизни. Мы рождаемся, подрастаем, взрослеем, стареем, умираем – это круг жизни, от него не уйдешь. Цветок – это одно из самых чистых и безупречных творений природы, всего несколько мгновений ты наслаждаешься его беспримесной, только вспыхнувшей красотой, а потом он умирает. Это идеальная метафора: такова природа, такова жизнь. В последнее время, я работаю над формами увядания, которые стремятся к разрушению, к пустоте, обратно к семени, из которого они появились. Мне интересно находить красоту в уродстве. И мне важно, что в отличие от Русского музея, здесь представлены все формы цветения.

ЕИ: Но вдохновение вы всегда находите в природе?

ШШ: Даже не в природе, а в ее цельности, тотальности.

ЕИ: Но сейчас сам образ цветка воспринимается скорее как анахронизм, удел прошлых эпох, или как декоративная, прикладная составляющая, чье место скорее в дизайне, чем в искусстве.

ШШ: Почему нет? Цветы красивы: эта комната белая, но вы украсите ее цветами, и она преобразится. Декоративная функция искусства – это не так уж плохо, но для меня самым важным является все-таки внутренний процесс, который происходит у каждого художника и отражается в его произведениях. Конечно, в искусстве существует социальная критика, но это не мой путь. Мне по душе создавать произведения, взяв за основу то, что нас окружает – природу.

ЕИ: Вы часто ломаете границы живописного произведения: то, что изображено на холсте, выходит за его пределы.

ШШ: Да. Знаете, холст – это окно, вы открываете его и смотрите наружу. Но ведь то, что существует вокруг него, – это тоже реальность. Мне нравится работать с пространством, много лет назад я делал проекты с линиями, которые тянулись по холсту, уходили куда-то вверх, в небо, потом возвращались обратно. И благодаря тому, что линии были частью пространства, они не были мертвы, они приближались к природе. Здесь, в «RuArts» у меня не до конца получилось сделать что-то подобное, потому что куратор хотела увидеть более классическую выставку. Хотя, повторюсь, я обожаю работать с пространством, у меня даже есть несколько архитектурных проектов.

ЕИ: А в каком окружении вы начинали свой путь в искусстве?

ШШ: Я начинал в конце 60-х – начале 70-х. Это было по-настоящему революционное время и в жизни и в искусстве. Учился в Школе искусств в Базеле, она была достаточно хорошей, но слишком классической. Как ни крути, до середины 60-х искусство развивалось в достаточно консервативном ключе, а потом случился перелом, появились хиппи, венский акционизм, новые медиа, телевидение, потом камеры, а вместе с ними – и видеоарт. Но я всегда хотел быть именно живописцем, меня тянуло к этому.

ЕИ: Почему?

ШШ: Я не могу так просто ответить на этот вопрос. Но писать картины – ни с чем не сравнимый процесс. Учась в Базеле, я иногда участвовал в каких-то перформансах, пробовал заниматься новыми направлениями в искусстве, но меня все равно тянуло к живописи, я хотел сконцентрироваться именно на ней.

У базельской школы был важный плюс – очень сильная история искусств, мы знали ее на зубок. Сейчас, к сожалению, многие молодые художники вообще не знают историю искусств.

ЕИ: Почему история – это так важно?

ШШ: Потому что каждый из нас – это история. В своих работах я использую 24-каратное золото – то же, что использовал Чимабуэ, и я чувствую эту связь времен. Дух каждой эпохи можно почувствовать через искусство. Но вопросы, на которые мы пытаемся найти ответы, в принципе остались такими же, и главный из них – это осмысление того, что же мы все-таки делаем. И каждая эпоха ставит этот вопрос под другим углом, но если не знаешь истории, то не сможешь взглянуть на вечное по-новому.

ЕИ: Вы живете в Швейцарии, учились там. Можете рассказать, что сейчас происходит в швейцарском искусстве?

ШШ: Это может показаться странным, но не только швейцарского искусства, но и швейцарской культуры не существует. Швейцария – это просто политические границы, обозначенные на карте. В этой стране существуют три культуры: итальянская, французская и немецкая. Причем Швейцария четко делится на границы влияния этих культур. Ее итальянская часть очень сильно отличается от немецкой или французской. Базель и Цюрих, например, это города, которые смотрят на Германию, там немецкая культура. А все мои друзья, которые живут в итальянской части Швейцарии, чувствуют свою близость к Милану или Турину, но никак не к Берлину или Парижу. Школа в Базеле, в которой я учился, была построена на традициях Баухауса, известного художественного, дизайнерского течения, которое зародилось в Германии, в Мюнхене. Но в итальянской части Швейцарии об этой школе и слышать ничего не хотят. В 1992 году художник Бен Вотье представил павильон Швейцарии на Всемирной выставке в Севилье произведением, которое называлось «La Suisse n’existe pas» – «Швейцарии не существует». И он был прав.

ЕИ: Но при этом на Венецианской биеннале до сих пор существует павильон Швейцарии.

ШШ: Конечно, в Швейцарии живет и работает множество прекрасных художников. Например, известная видеохудожница Пипилотти Рист, но она могла бы жить в Нью-Йорке и создавать там свои прекрасные работы, и я не думаю, что они бы сильно отличались от нынешних. Или Фишли и Вайс, но в их работах чувствуется сильное немецкое начало. Мне кажется, что искусство становится глобальным, оно разрушает границы. Я жил в Азии, скоро у меня будет проект в Японии, и знаете, их волнует то же, что и нас. В России, кстати, все еще силен национальный аспект, и мне это очень-очень нравится. Ваши художники могут назвать себя русскими художниками, а я не могу сказать, что я швейцарский художник.

Я не знаю, плохо это или хорошо, но это тот путь, по которому движется человечество. Конечно, на той же Венецианской биеннале сохранилась система павильонов, каждый из которых представляет определенная страна. Но возьмите, например, французский павильон в 2011 году с проектом «Шанс» Кристиана Болтански. Конечно, он – французская звезда, но в его творчество гораздо сильнее чувствуется не французская культура, а еврейская, потому что он – выходец из семьи еврейских иммигрантов.

ЕИ: Вы уже упомянули, что жили некоторое время в Азии. Неужели глобализация добралась и до них?

ШШ: Да, и это потрясающе, что на другом конце света люди думают о том же, что и мы. Безусловно, восточное искусство более традиционно, и от этого не хотят отказываться. Возможно, только в Японии молодые художники сознательно и дерзко разрушают традиции. Хотя у всей азиатской культуры есть одна важная и общая черта – это спокойствие. Вы приезжаете в Японию и понимаете, что там настолько тихо, что вы можете услышать, как распускается цветок. И только в этот момент понимаешь, что этот цветок по-настоящему существует, что это часть действительности, что ты не просто смотришь на него глазами и потребляешь его красоту. Такое умиротворенное созерцание, свойственное японцам и вообще всей азиатской культуре, очень повлияло на меня.

ЕИ: А вы можете назвать свои произведения современными?

ШШ: Да. Во-первых, я живу сейчас. Во-вторых, я использую современные средства, способы и формы искусства. Но я не считаю, что современный художник – это тот, кто совершил какую-то революцию на три года и исчез. Нет, быть художником – все-таки долгий процесс. И я очень рад, что никогда не принадлежал ни к каким течениям, которые застыли в своей эпохе. Кто-то может сказать, что живопись – это несовременно, но это моя жизнь и это мой путь. И именно его я считаю современным и никогда не стану делать инсталляции только потому, что это считается современным.

Фотографии предоставлены галереей «RuArts»
Материал подготовила Елена Ищенко