Сергей Шеховцов: «Я абсолютно классический художник. В кавычках, конечно»

551        0        FB 0      VK 0

Сергей Шеховцов «На/вылет» в Stella Art Foundation до 8 ферваля

Фото: Stella Art Foundation

До 8 февраля в галерее Stella Art Foundation проходит выставка Сергея Шеховцова «На/вылет». Специально для aroundart.ru художник рассказал подробнее о проекте и течении времени. Записала Лена Клабукова.

Если посмотреть свой старый каталог, видишь собственную транcформацию. В 00-х я был в диалоге с разными художниками поп-арта. К середине 00-х появился акцент на некоторой социальности, хотя все равно в линии поп-арта. Последние несколько лет постепенно удаляюсь в новые для себя области. Хотя, безусловно, вот эти зажигалки, их масштаб – это классические поп-артовские ходы. Есть распространенное заблуждение, что поп-арт остановился в развитии в каких-то дремучих годах. На самом деле, корни его сильны и многие художники продолжают с ним работать. В принципе, сейчас все художники – это живая история искусства, они в ней путешествуют. Я, например, путешествую в истории скульптуры – во времени, в пространстве. Делаешь античность, поп-арт, кидаешь мосты, находишь какие-то линии.

В 2010 году я обратился к Рою Лихтенштейну, к его военным комиксам. Перенес их в скульптуру. Взял американские зажигалки Zip, увеличил, придал некоторую современность – в том, что сегодня газ и нефть являются источниками конфликтов. Соответственно, зажигалки – это репрезентация милитари. В этой теме есть два полюса: в один момент времени милитари – это мода, в другой – это собственно война. Здесь это декоративная война. Она происходит на карте луны, я обыгрываю иллюзорность ее восприятия через простые человеческие вещи, как в поп-арте и принято, меняя в них акценты.

В связи с Украиной в этой выставке для меня ничего не поменялось. Конфликты начинаются периодически, раз в полгода. Тема войны перманентно в воздухе. И всегда будет. Если для меня что-то и поменялось, то это ощущение материала. То, что было мягким, становится твердым. Если посмотреть на эту выставку, она разделена на три части. Зажигалки на лунной поверхности, потом скульптура из дерева, пенопласта и металла «На/вылет» и отдельная работа из бронзы. Поменялся мой личный подход. Раньше я делал собак, они были мягкими и добрыми. Потом появились жесткие изделия из пенопласта, экспрессивные. Они грызли друг друга, насиловали. Изменился я, мои ощущения.

Ирония всегда присутствует. Это дистанция, которая позволяет тебе не влазить в социум. Скажем, есть фотография войны – ценнейший документ, но он принципиально отличается от того, что делаю я. Я говорю о том, что происходит в голове. Что происходит с человеком, когда происходят какие-то катаклизмы и конфликты. Выставка не посвящена никакой реальной войне, вся война в голове. Другая важная для меня сторона: война, насколько я понимаю, – это адреналин. Даже в армии, на учениях, когда мы кидали гранаты, есть момент опасности, перехода границы, это очень тонизирует, драйв.

У меня нет никакого послания зрителю. Я стараюсь никогда не писать текстов. Каждый должен сам разобраться. Каркас для «На/вылет» варили сварщики из Донецкой Народной Республики. Говорят мне: «Посвящаешь работу авиации». Окей. В другом контексте она воспринимается по-другому. Каждый наполняет ее тем, что у него в голове. Центральная инсталляция – это часть комнаты, в которой есть монитор и диван. Они связаны между собой. Вибрирующий монитор переходит границы, диван превращается во взлетную полосу с самолетом. Тут вполне понятные смыслы. С моей точки зрения, работа о том, что мысли материализуются, о желании что-то сделать, изменить статус-кво в плохую или хорошую сторону.

Я сам стараюсь ничего особо не менять. У меня есть граница искусства, за которую я держусь. Это моя территория свободы. Выходя за нее, попадаешь в социальность, которая намного сильнее тебя. Рефлексировать можно о чем угодно. Пресловутое «стирание границ между искусством и жизнью», популярная много лет формула, в том же самом перформансе или активистском искусстве, – это, конечно, очень здорово, но мне неинтересно. Я считаю, что должно быть отдельное пространство, которое может позволить мне как художнику многое делать. Граница не совсем закрыта, она пересекаема, но база моя находится на территории искусства.

Я работаю только в очень определенных рамках: объект, скульптура, совсем немножко живописи и графики. При том, что, казалось бы, уже все сделано, что скульптурой заниматься довольно сложно, здесь можно с помощью обыкновенных материалов показать, как все устроено и как ты это ощущаешь. Художник, с одной стороны, отвлечен от жизни, не сильно в ней принимает участие, с другой стороны, он сильнее, чем многие другие, на нее реагирует и ее рефлексирует. Если ты решаешь связать себя с определенной темой, она влияет на тебя. Война – гибридная или открытая – влияет на мое сознание. То есть граница очень зыбкая. Как и все вообще границы. Мы живем здесь в каком-то комфорте и удовольствии, а через тысячу километров от нас – война. И все границы сразу теряют в четкости. Мы как будто в теплице.

Территория искусства – это не теплица. Искусство сейчас более интересно, чем окружающая жизнь. Не надо быть семи пядей, чтобы понять, что телевизор и интернет – это просто вынос информации, вынос мозга. Можно быть уверенным только в том, чему ты лично был свидетелем. Все остальное – это просто рассказы с нулевым уровнем ответственности. Я ни в коем случае не за закрытость. Хотя это тоже может быть хорошим ходом: полнейшая изоляция, уход от хаоса. Многие молодые художники сейчас так поступают. Но мой подход такой: надо выбираться за свои границы, наблюдать, а потом возвращаться на свою базу и обрабатывать все насмотренное.

В художественной среде все довольно сильно меняется. Я не знаю изнутри, как сейчас молодые живут. В начале 00-х, когда рынка не было, фондов не было, а были одни галереи, художники были таким модным, важным элементом. Когда я делал свои первые выставки, было огромное количество прессы, бесконечное телевидение, даже смешно. Дальше, с развитием модных журналов, искусство было важной частью жизни. Были целые журналы про художников, про всех постоянно писали, фотографировали, брали интервью. Потом, после первого финансового кризиса, году в 2008 эти журналы позакрывались, и актуальное искусство отодвинулось в какую-то другую область, из медиа оно практически ушло. После 2010-го добавилась еще новая культурная политика, которой как бы нет, но в этом она и есть. Искусство не запрещают, на него просто не смотрят. Общая тенденция такая, что искусство из общего поля уходит в фонды, в сугубо профильную, профессиональную среду. И художники меняются, структуры, взаимоотношения. Раньше художники в основном взаимодействовали с галереями, сейчас галереям тяжеловато, художники сами по себе, галереи сами по себе. Сейчас главное продержаться и выжить.

До кризиса были взлеты коммерческого искусства. Было Биеннале 2004 года, мода на живопись, довольно много покупали. Но я думаю, у нас всегда будет примерно одно и то же, с легкой сменой акцентов. Искусство у нас слишком сильно отделено от культурной политики. Вообще политически искусство не нужно никому, ни в одной стране. Но есть страны с сильным арт-рынком, который вынуждает учитывать искусство как некую силу. У нас арт-рынка нет и, возможно, это даже хорошо. Мы свободны. Точнее говоря, это плохо, что его нет, но, значит, надо пользоваться своей свободой. Диапазон возможных высказываний довольно большой. Правда, молодым художникам сейчас сложновато. При том, что появилось большое количество фондов, художников тоже стало очень много. Все пытаются институционализироваться. Раньше такого не было. Я никогда не получал никаких грантов, даже и не подавал на них никогда. Не было денег – подрабатывал. Сейчас, кажется, никто не хочет подрабатывать.

Сейчас намного больше художников, чем было в 90-е. И множество интересных. Этот взлет связан с влиянием интернета. Когда я начинал делать из поролона объекты, даже негде было подсмотреть, идею аппроприировать. Были, конечно, журналы, привозили друзья из-за границы. Я работал больше с историей. Брал элементы поп-арта и переносил их на территорию России. А Россия начала 2000-х годов – это начало эпохи потребления, мощнейшего. Телевизоры продавали на Горбушке с фуры, как картошку. Я так себе купил. Подходишь к фуре, там Сони, Тошиба, еще какие-то. Ты говоришь, мне Сони, диагональ такая, рассчитались, какую-то бумажку как гарантию дают, забирай. Люди уходили с тележками, загруженными техникой. Это был очень интересный и короткий период безумного потребления. Поролон был для меня субстанцией, которая отражала вот этот мир. Голые женщины, красивая жизнь, машины, кинотеатры, мультиплексы. Потом это стало уходить, и поролоновая жизнь стала переходить в империю – колонны появились, все такое. Сейчас все по-другому. При этом гибкость, иллюзорность системы остаются. То, что кажется прочным, на самом деле очень мягкое. Но мне самому уже хочется дальше идти. Поролон – это отработанная для меня тема, хотя я иногда и делаю из него работы для коллекций. Захотелось перейти в новый материал. Искусство должно приносить удовольствие, нельзя бесконечно производить один и тот же продукт. Я перешел на пенопласт, нашел, как его обрабатывать, как крепить, потом – на пластик, вот сейчас – на бронзу. При этом все объекты на этой конкретной выставке в одной теме, но материалы разные. За счет материала принципиально меняется внешний вид, но суть остается.

Скажем, стоит у входа бронзовая подводная лодка с натертым носом, как у собак на ст. м. Площадь Революции. Изначально эта лодка была вырезана из пенопласта. Если ее покрасить в белый, она будет выглядеть как пенопласт. Одна форма и два принципиально разных подхода к поверхности. Они абсолютно меняют работу внешне. Но принцип, посыл – один и тот же. Крашеная бронза, которая выглядит как пенопласт, для меня – это то же самое, что пенопласт, только более надежно. Все это просто мутации поверхности, которыми славен народный художник России Джефф Кунс. Куда важнее, что он очень грамотно подходит к предмету обманки. Сам прием – замену материала на визуально неотличимый, но совершенно другой по свойствам – придумал не Кунс. Он утяжелил сектор развлечений, игрушки. Игрушки стали давящими. Потом этот прием он перенес на другой сектор. Есть и слегка другой ход – обман материала, скажем, мрамора, бронзы. Но это отдельная история, ко мне не относится.

Еще важна сохранность материала. Пенопласт довольно вечен. Поролон – тот, который я для первых работ из диванов доставал, весь посыпался, а потом я работал с качественным немецким, да еще со специальной обработкой, защищающей от ультрафиолета – он тоже очень устойчив. Если, конечно, вынести его на улицу, то, возможно, он развалится, но вот в Вене в МАКе стоит поролоновая скульптура уже 40 лет. Мои первые работы были посвящены конфликту изображения и материала. Красивые вещи делаются из бросового, быстро разрушающегося поролона. Я делал эти скульптуры года 3–4, тема раскрыта. Потом я продолжал работать с поролоном, с его специфической поверхностью, но предмет изображения изменился. Поролон стал для меня материалом, из которого легко конструировать. Он помогал создавать иллюзорность, именно за счет обмана веса. Упала колонна, на нее карниз, голуби полетели. Большая скульптура, выглядит как гипсовая, а вблизи становится понятно, что нет. Важно и то, что сложные, большие инсталляции становится просто создавать. То же с пенопластом. Эти материалы помогают мне как художнику. Это бутафорская скульптура. Еще я стал работать со специальными покрытиями, и поролон стал жестким. Стало неясно на вид, из чего сделаны работы. Момент поролоновости стал неважен. Сейчас у меня новый период. Раньше я занимался изображением реальности и ситуаций из поролона. Сейчас я перешел в область чистой скульптуры и объекта, вовнутрь профессии. У меня классическое образование, я вырос на соцреализме и классике. Я абсолютно классический художник. В кавычках, конечно.

Фотографии экспозиции: Ольга Данилкина

Добавить комментарий Отменить ответ

Connect with:

Комментарий

Ваше имя