Плач по рассеянному субъекту

805

FB 0 VK 9

Рецензия на книгу «То, что может быть дано» Натальи Серковой — писателя, теоретика искусства, со-основателя проекта о современном искусстве TZVETNIK

27.09.17 ТЕКСТ: Ольга Дерюгина

Все начинается одним июльским днем. Открывая pdf, я первым делом обращаю внимание на количество страниц. 140. Сто сорок страниц — в самый раз для одного дня. Можно прочитать, не отвлекаясь на другие... тексты. Я люблю, когда книгу можно прочесть за два-три дня — если читаешь дольше, то невольно настигает ощущение, что первые главы из памяти уже улетучились, а это не может не раздражать. Поэтому нужно успеть прочитать за короткий срок, чтобы через пару недель уж забылось всё сразу и от текста остался бы только сухой осадок в виде пары основных тезисов, нескольких пометок и чувства удовлетворения. Однако текст Натальи, тугой и вязкий, сопротивляется моему подходу. Мне приходится делать усилие над собой, чтобы не отвлекаться, и это провоцирует меня на размышления о моих читательских привычках и предпочтениях.

Дело в том, что последние несколько лет я не читаю художественную литературу. Только нон-фикшн. Впрочем, устоявшееся разделение на «художественную» и «не-художественную» литературу сегодня явно является недостаточным и неточным. Повседневность все гуще наполняется цифровой средой, где чтение — основная операция, а вернее — чтениЯ как набор различных читательских практик, которые могут частично совпадать, накладываться или мешать друг другу. Интернет и компьютерные технологии заставляют нас поглощать большее количество информации, чем в печатную эпоху, но, будем честны с собой, часто мы не определяем свой контакт с технологиями как читательскую практику. Разумеется, находясь онлайн, мы не только читаем (что обычно воспринимается как процесс потребления), но также поглощаем картинки и пишем тексты сами. Но еще интернет учит нас фиксировать свои реакции на прочитанное. В форме лайков, комментариев или репостов. Глобальная сеть заставляет текст посредством читателей приобретать активность — его задача здесь быть не статичным сообщением, а инициатором дискурсов, мультиплицироваться и самовоспроизводиться подобно вирусу. Если текст невидим, значит, он призрак. Веб меняет наши читательские и зрительские привычки: тексты мы просматриваем, а картинки — читаем (очевидный пример — мем, в котором изображение всегда дополнено подписью; другой очевидный пример — реклама, в которой картинка должна доставить определенное сообщение — «купи то-то»). И то, и другое должно зацепить нас, зацепиться за нас и выйти через читателя на соседнюю веб-страницу, оказаться в списке рекомендаций другого пользователя и переродиться в ином формате. В начале этой рецензии я писала про желание «не отвлекаться на другие тексты», однако фактически именно переключение между несколькими страницами становится неизбежностью и необходимостью, обеспечивающей доступность и распространение текста в сети. Активность, движение и трансформация — или, проще говоря, жизнь — должна переполнять отныне не только субъекты, но и объекты, явления и места. Любой текст, конечно же, наделен законченной формой, но в нон-фикшн литературу заложен куда больший потенциал для последующей переработки, опровержения, неожиданных слияний с другими текстами и перекрестных ссылок на других авторов. С художественным текстом не принято не соглашаться (как можно спорить с тем, что не претендует на утверждение истины?) или странно было бы экстраполировать законы выдуманного мира на реальный. Кроме того, он представляет собой странный вид субъективности: субъективности представлений о мире, опирающейся на опыт автора, но прячущей его личность; субъективности, будто бы стесняющейся своего происхождения (и это в век селфи!). Хуже того — отсюда вытекает, что он не требует нашего вмешательства. Не требует интерактивности. Короче говоря, есть ощущение, что правила и форма художественной прозы слегка устарели.

Хочется задать вопрос — что делать с литературой в мире, перенасыщенном информацией? Или так: чем еще сегодня может быть текст, если не информацией?

«То, что может быть дано» видится мне попыткой создать прозу на пересечении субъективного восприятия и спекулятивного суждения, антифилософский антироман, построенный на двойном послании: между робким выталкиванием корреляционизма и сопротивлением повествовательной структуре рассказа (основанной на действии и имеющей начало, кульминацию и конец). Книга раскрывается полнотой подробностей, не сообщающих ни о чем конкретном. Она лавирует между утомительными деталями и емкими сравнениями. И что ей точно удается — это избежать прочтения текста как информационного. Текст довольно герметичен и предстает в форме унитарного описания вперемешку с рассуждениями (иногда от лица главной героини, иногда анонимными) фактически в отсутствии какого-либо действия. Что-то происходит, но происходит будто по инерции или по неизбежности — в любом случае, действие, вопреки привычной повествовательной логике, является не более чем фоном для основной операции —проявления наблюдательности. Текст фокусируется на наших отношениях со средой, одно наблюдение перетекает в другое, создавая впечатление непрерывного просмотра, сопровождающегося бормотанием.

Интонация перечисления окружающего вызывает у меня ассоциацию с причитаниями. Разумеется, эта аналогия субъективна и не мотивирована сюжетом. Русские народные причитания основаны на импровизации и генетически соотнесены с обрядами перехода. Причитания всегда связаны с данностью момента и личного опыта, они посвящены конкретным людям, а не персонажам, обощенным образам. В тексте Натальи — это причитание по уходящему (или заброшенному?) субъекту. Субъекту, пребывающему в мире и принадлежащему ему, однако в своих суждениях сливающемуся с вещами, думающему о них, едва находящему различие между субъективным и объективным. Тому субъекту, которым, по сути, является и сам читатель. Прощание происходит на двух уровнях — с одной стороны, в тексте человек не является центром повествования. Снег, и Римма, и веточка, и сервиз, и густота, и бабушка, и лавочка — все они происходят друг с другом, соседствуют бок о бок, находятся в тех или иных отношениях друг с другом, поочередно вплетаясь в повествование и путаясь в нем. Да, значительная часть текста создается от лица Риммы, но ее мышление расфокусировано, оно переключается между различными объектами, упираяясь в их взаимозаменяемость и приближая взгляд героини к анонимному, почти безличному. И вот эта анонимность вкупе с монотонным описанием-перечислением наводит на мысль, что и сам текст предназначен не для субъекта. Точнее, не только для субъекта. Список — это напоминание об автоматическом. Или безличном.

Погружение в мир безличных горизонтальных связей — таково неоднозначное следствие тенденции по преодолению антропоцентричного взгляда. В пределе оно сулит отказ от субъективности как таковой, что, к сожалению, ведет не к трансформации оптики, но к ее деформации — в отсутствие человеческой мерки остается лишь телескопическое и микроскопическое видение. Проблема в том, что последнее требует беспрестанной корректировки и настройки для человеческого глаза. (И без того плохо изученное и не вполне понятое) человеческое восприятие отторгается в пользу гиперчувствования. Человек оказывается на перекрестке двух непроницаемостей: недоступности собственного восприятия и непостижимости внешнего мира. И вот он/а стоит где-то на обочине мировой свалки вещей и явлений и как зачарованный/ая пускается в пересчет всего, что видит вокруг. Ритуальный пересчет погружает его/её в оцепенение. Впрочем, мы не можем быть уверены, что мировая свалка не увидит в этой попытке пересчета паранойяльную (всё подсчитать и описать, обнаружить неявные связи) или психопатическую структуру мышления (поверхностные связи, обезличенность, отсутствие эмпатии). Один из серьезных вопросов постантропоцентричной картины мира — это существует ли что-то, кроме поверхности? Как, отказавшись от человеческого языка, выйти за пределы беглого схватывающего взгляда и подобраться к глубинным связям между явлениями?