#Портрет художника в юности

Ирина Петракова

1 468        2        FB 0      VK 0

Новая героиня рубрики о молодых художниках – выпускница Института проблем современного искусства и института «База», со-организатор центра «Красный»

29.12.15    ТЕКСТ: 

Новая героиня рубрики о молодых художниках – выпускница Института проблем современного искусства и института «База», со-организатор центра «Красный»

ПОРТРЕТ #11

Ирина Петракова родилась в Усть-Илимске, живет и работает в Москве

petrakova-001

Фотографии: Анна Быкова

ЛК: Как молодого художника тебя еще можно спросить, был ли у тебя идеалистический период в отношениях с искусством. Может, он даже еще идет? Знаешь, идеи о раскрепощении, об альтернативных коммуникациях, о каком-то более свободном или критическом мышлении и/или действии. Как обстоят дела с разочарованиями и куда они тебя ведут?

ИП: Ты не поверишь, именно сегодня, на волне некоторой усталости, я сидела и пыталась понять и вспомнить: почему я сейчас здесь. Понятно, что «в детстве я рисовала, бабушка сказала – будешь художницей». Потом закончила школу, семейная ситуация сложная, надо куда-то поступать. В этот момент в Усть-Илимске открылся филиал Иркутского педагогического, первый набор на худграф. Я вспомнила, что училась в художке, все лето по книжкам рисовала какие-то натюрморты и поступила.

ЛК: Почему? Я просто помню, когда я поступала в первый институт, мне даже в голову не могло прийти двигаться в художественную сторону, хотя я тоже училась в художке. Это настолько было далеко от жизни, ситуация настолько не предполагала какой-либо художественности вообще, что для меня люди, особенно немосквичи, в те годы пошедшие в провинциальные и не только художественные вузы – это абсолютная загадка. Страннее, чем на филфак идти – там просто протрубишь всю жизнь училкой в школе, но это хотя бы уважаемый предмет.

ИП: Я, наверно, не смогу тебе сейчас придумать какой-то романтической истории. Все очень не то, что банально, а просто так получилось. У меня были какие-то амбиции в литературе и русском языке, но с грамотностью не очень, и я, с одной стороны, своим неокрепшим умом, с другой, наверно, чутьем, выбрала худграф. Очень традиционное образование – живопись, рисунок, композиция, серьёзно и академично. Там я проучилась год, и один мой однокурсник был классный парень, он стал для меня воплощением художника.

ЛК: Так, романтический идеал.

ИП: Да. Открыл мне понимание того, что такое искусство и что есть художник – на своем примере. У нас студия была на первом этаже, он входил в окно. Преподаватели, естественно, дедушки: «Илья, вот есть дверь». А он: «Я свободен, хочу заходить в окно и буду». У него была какая-то невероятная энергия и все время уничтожение правил. Мы очень веселились. «Нам надо всем придумать псевдонимы!», всё такое. Проучившись год, я поняла, что в Усть-Илимске мне делать нечего и перевелась в Новосибирск. Тогда можно было перевестись из одного университета в другой, хотя там до меня никто этого не делал, ректор немного удивился моему напору. Позвонила папе, сказала, что не вернусь – до этого говорила, что еду на два дня. Там тоже было, конечно, не очень. Думаю, из тех, с кем я училась, художниками никто не стал, все в основном дизайнерами. Но город большой, веселее. «Синие носы», другие художники, все тусили в клубе «Чёрная вдова», был фестиваль «Живая вода».

petrakova-1

Деструктивная величина, 2011 // Скульптура повторяет структуру Усть-Илимской гидроэлектростанции

ЛК: Интересно, я вот тоже до 2005 жила в условной провинции, в Казани, и по моим наблюдениям, там до сих пор вообще нет никакого современного искусства, только дизайнеры, какие-то фотографы-куда-ни-шло и художественные старцы, совершенно, естественно, к современности отношения не имеющие. Ну, оно и не появится в отсутствие вообще каких-либо зачатков. Удивительно, откуда взялся тот усть-илимский парень.

ИП: Я не так давно догадалась найти его в сетях, он, пожив какое-то время в Испании, прочно вернулся обратно, и про его художественную деятельность я как-то сильно не уверена. А это человек, который был для меня воплощением смелости и свободы, изменил мою жизнь.

ЛК: Ой, ну это же моя религия, что всё – череда случайных совпадений, которые могут привести к чему угодно, особенно, когда на твоей короткой еще жизни мир просто раз за разом переворачивается с ног на голову. Ничего нельзя загадывать. В Москве, уже не говорю про какую-нибудь Европу, среда по многим параметрам более развитая, чем в регионах, и поэтому мироощущение может быть несколько более стабильным. Хотя помнится, в Голландии мы обсуждали факт, что общенациональное мнение (оно там всегда доминирует) по какому-то вопросу за 10 лет изменилось с резкого минуса на резкий плюс – и этого никто не заметил, все верят, что «плюс» был всегда, испокон веков. Поэтому людей, которые в течение нашей жизни в отрочестве решили заниматься чем-то и до сих пор не меняли своего решения, по-моему, надо в цирке показывать, настолько они удивительные. Ну или скучные, может быть. Или семья решила. Немного завидно, конечно. Вот ты еще в институте все поняла.

ИП: Да, но после института было сложно. Пока ты учишься, у тебя есть какая-то история, и две сосиски-шестнадцать вилок воспринимаются как само собой разумеющееся. А после учебы в тот период быть художником было очень странно. Я подрастеряла первичный заряд, в Новосибирске стало понятно, что надо как-то деньги зарабатывать и заниматься чем-то совершенно другим. Работала на радио, занималась PR. Казалось бы, шаги в совершенно другом направлении, но, как ни странно, они потом сошлись. Когда я уже переехала в Москву, работа в музее и PR в сфере искусства на меня очень сильно повлияла. Я работала в музее Маркина и, делая выставки других художников, постоянно думала, а почему я не делаю свои? Всё время обдумывала чужие работы, соображала: а что бы сделала я. Бесконечно что-то рисовала в блокнотиках, но никому не показывала – очень стеснительный человек. Все время было ощущение нереализованных амбиций, что ты по профессии художник, а занимаешься непонятно чем. Тогда я узнала про ИПСИ и решила туда поступить, почему-то сначала как куратор. Мне сказали, что берут только художников. На следующий год поступила как художник. Всё стало, конечно, более осознанным. И всё-таки история историей, а хочется понять, почему я здесь. Это же не только случайности и нереализованные амбиции. Это потребность разобраться. Есть потребность освободиться. Скажем, в плане академического образования – когда я рисую человека, я рисую его правильно, так, как мне набили руку. Поэтому я долго старалась не рисовать, чтобы утерять навык. Когда я рисовала по картинам – я пыталась уничтожить их академичность, правильность.

petrakova2

Забор, 2013

ЛК: Освободиться для чего?

ИП: Наверно, это попытка преодолеть свою внутреннюю зажатость – которую довольно сильно видно в некоторых моих работах. Я пытаюсь внутренне освободиться через постоянное преодоление страха. Если помнишь, в Музее Москвы у нас была однодневная выставка, мой перформанс назывался «Скульптура»: крутила обруч с туалетной бумагой. Сделала из собственного тела работу, условно говоря, кинетическую скульптуру. Я могла бы придумать какой-то другой механизм, но было важно выйти из своего представления себя. Возможно, тут есть какой-то элемент эксгибиционизма, ну и как у большинства художников – «смотрите, я тоже есть», такое заявление себя на этой территории.

ЛК: Интересно, откуда берется эта внутренняя зажатость. Ты внешне – не самый стеснительный человек.

ИП: Это так кажется. Я ужасно стеснительная, почти чересчур. Это часто мешает, в том числе в создании работ, в создании четкого высказывания. Часто хочется просто орать. Я думаю, отчасти мое использование графита для натирания поверхностей – это выражение надрыва, потому что какие-то вещи я не могу четко сказать. Мне правда очень сложно бывает говорить. Любое объявление себя как художника требует ответственности – и это возможность преодоления своих заскорузлых комплексов из детства.

ЛК: Мне кажется, мои комплексы из детства – то, о чем запрещено разговаривать в семье, например, это совсем не то, чего я стесняюсь в тусовке. Мой основной приобретенный страх в московской художественной среде – это отражение требования элитарности: воспитания, образования, вкуса, опыта, знания, мышления. Одни кичатся своим часто полученным извне положением, другие боятся показаться недостаточно элитарными, и эта напряженность разлита в воздухе.

ИП: А я вот очень стесняюсь, когда меня начинают хвалить. Я не боюсь признавать, что каких-то вещей часто не понимаю – многое получается совершенно интуитивно. Мне нужен конструктивный анализ идей, мыслей, но часто я не нахожу диалога.

petrakova4

Toilet Hula, 2013

ЛК: А я о том же. Анализ и диалог происходят там, где участники на равных, где нет тех, кто «более умнее», точнее, где есть уважение к отличиям, нет опасности на свой вопрос получить «в смысле-е-е, а ты что, не знала этого еще 15 лет назад?». «Фейсбук» же открыть страшно, там все время свара и апелляции к тому, что другие сильно глупее, чем высказывающийся, постоянная агрессия. Я тут недавно была в несколько депрессивной ситуации, и одна девочка сказала: да ладно, у всех депрессивная ситуация, все постоянно боятся и сравнивают себя с другими в невыигрышную сторону – и, как ни смешно, но это помогло. Еще как-то попала в университете в Амстердаме на странный курс без названия, зато для самых умных, с экстра-отбором. А голландская культура – это культура вечно напоказ довольных собой. На первом занятии нам предложили поделиться своей тайной болью. И это был самый странный курс: кто-нибудь из этих самых успешных студентов обязательно рыдал на каждом семинаре. Причем их давно уже никто не просил – заколебали, на самом деле, – но их настолько впечатлила эта возможность не скрывать свои страхи, что они не могли остановиться.

ИП: Ну да, ты абсолютно права, что это у всех, здесь нет ничего уникального. Казалось бы, избавление от страхов и потворство самолюбию для искусства не первоочередные вещи, но далеко не последние.

Работы Ирины Петраковой, показанные на выставке студентов «Базы» «Наше дело» в ЦТИ «Фабрика», 2013 // Фото: Ольга Данилкина 

ЛК: Еще интересно, есть ли у тебя какие-то конструкты, идеальное представление о художнике, об искусстве. Вроде: настоящий художник – это непроходящий надрыв. Или: мы бухаем, потому что настоящие русские художники. Или про особую талантливость еще бывают сентенции.

ИП: Кажется, я не выстраиваю таких конструкций сознательно. Скорее, я все время ощущаю свою неустроенность в жизни, невписанность в какие-то общие правила и стандарты, неприятие каким-то условным обществом. Мне всегда было ужасно неловко от того, что я какая-то не совсем такая, как все. Тебя постоянно этим укоряют. Ты изо всех сил пытаешься не быть отщепенцем, но ничего не получается. И в какой-то момент ты понимаешь, что это неважно. Что способность по-другому мыслить – это твое счастье.

ЛК: И это возвращает нас к тому, что современный художник должен очень осознанно выстраивать свое положение в художественном сообществе.

ИП: Да, возвращение к элитарности, про которую ты начинала говорить. Есть этот круг, в который, как мне кажется, не сильно впускают кого-то со стороны.

ЛК: Пускать-то пускают, но ты сразу попадаешь под контроль и давление. Нужно соответствовать правилам, уровню активности, интересам данной конкретной группы, с которой ты общаешься. Чтобы куда-то попасть, надо тристапятьсот раз присесть в нужном месте в нужное время. Быть суперстратегичным. И это всё должно как-то размещаться на шатающемся идеализме, с которого, кажется, всё-таки многие начинают, или, по крайней мере, любят на него ссылаться.

ИП: Вроде, да. Но мне мое ощущение отщепенца с детства помогает. Ты, вроде, с людьми, но всегда в стороне. На любой даже вечеринке я всегда ощущаю свою отдельность, наблюдаю извне.

petrakova3

Без названия (Манифест), видео, 2013

ЛК: При этом московская художественная тусовка совершенно не ценит интровертность, надо все время быть на виду, все время общаться.

ИП: С другой стороны, это часть художественной жизни, тоже в чем-то интересная. Часто хочется уехать в деревню, чтобы не участвовать во всяких бессмысленных перетираниях, но невозможно не играть по правилам.

ЛК: Есть еще элемент наказания: если ты недостаточно активно тусуешься, тебя относительно быстро исключают, хотя бы из информационных потоков. Что логично. Но очевидно, что у экстравертов серьезное преимущество, можно набрать художественных очков просто за счет повышенной общительности.

ИП: Хотелось бы попытаться не идти за всеми, а создавать свою историю.

ЛК: Свою тусовку? Но всё равно ее надо встраивать в общую. Тусовка – это же неформальная институция. При этом потенциальная более агрессивная и точно более сложноустроенная, влиятельная и глубже проникающая в частную жизнь, чем официальные.

ИП: С другой стороны, думаешь, в Москве прям сурово? Вот в Нью-Йорке конкуренция. Там каждый второй – художник, каждый что-то делает и если вдруг остановится, то его тут же сольют. В этом смысле у нас все очень комфортно и нежно.

Работы Ирины Петраковой на выставке «Вечно живой труп» в ЦСИ «Винзавод», 2014 // Фото: Ольга Данилкина 

ЛК: Не поспоришь! Тогда давай уже обсудим, над чем ты в последнее время работаешь.

ИП: Как ни странно, над скульптурой. Мне даже неловко, что вот эта выставка на «Винзаводе» как-то нездорово подогревает интерес, но я думаю, это все через какое-то время забудется. Я еще в институте поняла, что не живописец. Мне близки четкие вещи – графика и скульптура, рисунок и форма.

Еще хочется снять мокьюментари про город, в котором я родилась. Усть-Илимск – это комсомольская стройка, на которую уехали мои родители. Это странная история – для меня все в жизни могло бы быть настолько по-другому, если бы они этого не сделали. Причин я никогда не смогу узнать, потому что родители умерли. Они не были особо патриотичными людьми, не состояли в партии, но при этом поехали в лес за какой-то новой жизнью. На самом деле, я, конечно, через свои художественные практики хочу решить какие-то свои вопросы, может, про ненапрасность труда. Сначала это была идеологическая история про поколения, которые просто с вертолета высаживались в тайгу и постепенно начинали захватывать территорию. А сейчас они живут там безо всякой идеологии. Следующие поколения не задаются вопросом, почему они там оказались, – просто родились там. А на самом деле, именно в этом месте раньше никогда не жили люди.

ЛК: Вообще удивляет концепция «коренных» жителей. Какие-то люди считают себя, я не знаю, «коренными москвичами», «коренными французами». Что сегодня этот факт рождения на какой-то определенной территории может вообще значить?

ИП: Еще – вот мы говорили об общении и зависимостях. Я в последнее время думаю о них. На поверхности – всякие аддикции к гаджетам. Вот есть целое поколение людей, скажем, в Японии, которые десятилетиями не выходят из дома. Они полностью живут в сети, еда, общение, все в ней, «реальный мир» им совершенно не нужен. А есть обратная сторона – люди, зависимые от общения, от отношений. Это не психологический тип, экстраверт-интраверт, а именно зависимость. Ближе к алкоголизму – тебе с человеком может быть плохо, но и без него плохо, ты не можешь с ним или с ними не общаться.

ЛК: Интересно, а бывает антизависимость – зависимость от отсутствия отношений? А есть какие-то постоянные темы, над которыми ты работаешь?

ИП: Ты знаешь, меня всегда немножко удивляли люди, которые, выбрав однажды сферу интересов, продолжают и продолжают её исследовать. Про них кураторам приятно говорить: вот он исследует такую-то тему. А меня интересует многое, разное. Сейчас попробую сформулировать – не знаю, потянет ли это на тему – меня интересует человек, заброшенный в этот мир, и как ему выжить среди всего этого великолепия.

ЛК: Человеческое – очень широко, конечно.

ИП: Да, широко. Зависимости мне интересны. Работа с памятью – очень частной или моей личной.

petrakova5 petrakova6

Без названия, 2014

ЛК: Я замечала, что любя абстракции, думая об общих вопросах, я всегда смотрю через призму конкретного человеческого опыта, не принимаю обобщений, потому что – при всей их красоте – в живом мире абстракций нет. А занимаясь этой интроспекцией – себя или других, или вообще объектов – я уважаю тот факт, что никогда не смогу узнать другого хотя бы настолько, насколько знаю себя, поэтому, по-моему, любое исследование человеческого – это только интроспекция в себя.

ИП: Наверно, моя постоянная позиция наблюдения со стороны, через отдаление, отчуждение себя от чего-то целого и общего – позволяет мне рассматривать историю, память, время. А бывает, меня интересуют совершенно формальные штуки – вроде изучения поверхности холста. Еще, как человек, выросший близко к природе, к суровой природе, я очень ощущаю оторванность человека от нее и его попытку пересоздать себя – и невозможность этого.

ЛК: Своего рода замалчиваемая биологичность – твоя интеллектуальная деятельность должна быть выше того, что у тебя дома холодно? Иерархии, объективирующие условную биологию, но не учитывающие ее как деятельного субъекта?

ИП: Вроде того.

Ирина Петракова «Порох». Владивосток, ЦСИ «Заря», 2015 

ЛК: Когда ты работаешь, от чего ты идешь – от концепции? От интуиции? От случайности?

ИП: Очень часто работы у меня получаются интуитивно. Идеи приходят в процессе работы. Я не концептуалист, поэтому и учеба в ИПСИ меня в каком-то смысле привела в тупик. Я честно пыталась, но это – не моё. Поэтому мне интересны сюрреалистические практики – тот же фроттаж, работа с материалом. Я иногда ужасаюсь этому. При всей моей подвижности, я же всё время что-то изучаю, смотрю, езжу. Казалось бы, уже постинтернет, а я все еще из гипса и металла скульптуру делаю. Собственно, в Зальцбурге так было. Серия объектов. Я хотела использовать только те материалы, которые найду там. И сделать финальные объекты, не процесс. Для меня это как раз какая-то русскость: когда ты не показываешь, как делается что-то, как делается произведение в частности. Ребята, с которыми я там общалась, они не совсем это поняли, им действительно важен процесс, они совершенно не стесняются показать это: вот так я делаю, а результат как бы не важен.

ЛК: Это другая художественная культура или культура в целом, другое воспитание?

ИП: В разных странах, в разных школах – по-разному, для кого-то важна даже большая нарочитость объекта, чем у меня. Но люди не в России в любом случае совершенно по-другому мыслят. Хотелось через общение попытаться понять, как художественный процесс может быть понят и выстроен альтернативно.

Ирина Петракова «Монстры». Зальцбург, 2015

ЛК: Твой полиинтерес к разным темам коррелирует с ощущением от центра «Красный» и «Базы». Кажется, что Осмоловский за последние три года возродил все, что вообще существовало в искусстве. И «Красный» – это тоже лихорадка выставок, обо всем, как будто вы очень торопитесь всё успеть или вас просто очень прёт.

ИП: Пока есть какая-то энергия, запал – ими надо пользоваться. Еще есть опасения, что нас в марте отсюда выселят. Договор на год. Сначала была история, что нас много, а платим мы мало, поэтому надо максимально выкладываться. Потом отвалился один спонсор, стало сложнее. Потом у хостела поменялся владелец, становится дороже и дороже. Вообще я бы хотела сохранить это место еще хотя бы на год, потому что один год для этой идеи – мало. На самом деле, мы совсем недавно стали действительно здесь что-то делать – быстро, слаженно, появились какие-то инструменты. То есть место наконец-то заработало и как мастерская, и как пространство.

ЛК: И всё-таки. Осмоловский возрождает всё, на что глаз упадет, у Бори Клюшникова мозг – весёлый карнавал, и кажется, что в «Базе» занимаются примерно всем. Кажется, что это постоянное расширение. Как это ощущается изнутри? Есть ли вообще какая-то линия – у тебя, у них?

ИП: Я к базовскому внутреннему процессу стараюсь иметь поменьше отношения. Пока я там училась и работала, естественно, вникала. Но мне очень не нравится сама идея ассоциирования с какой-то группой, наложение такого клейма: «а, из “Базы”». Боря тоже в основном общается с определенным кругом, это вовсе не вся «База».

ЛК: Но клеймение существует: у вас общая мастерская, общие выставки, вы постоянно общаетесь.

ИП: Мы изначально хотели этого избежать, но это сложно. Правда, разграниченность по институциям существует: НИИДАР для Родченко, «Электрозавод» для ИПСИ, «Красный» для «Базы». Хочется создать такое место, где все пересекаются. Но это не так легко. Очень хочется в следующем году сделать какие-то международные проекты. У нас очень маленький кружочек, все всё друг про друга знают.

Леденец, 2015 // Выставка "Грязное белье", центр "Красный", 2015

Леденец, 2015 // Выставка «Грязное белье», центр «Красный», 2015

ЛК: В Москве совсем мало, конечно, современных художников. Сколько нас тут – 300 человек? И всё же правда довольно сильно зациклено на себе. Ну ладно, давай про карьеру. Что дальше? Я недавно была на вечеринке стареющих художников, и было очень грустно. Настолько, что на мгновение захотелось пойти работать в банк. С другой стороны, как-то на вступительном экзамене в Школу Родченко меня спросили: какова ваша рыночная стратегия? Я сказала, что не волнуйтесь за меня, ребята, я на месте сориентируюсь. А они: «Ну вы же не думаете, что вы уникальны, что у вас будет что-то не как у других. На кого конкретно на художественном рынке вы ориентируетесь?»

ИП: Мне до сих пор непонятно, чего я хочу в идеале. Это постоянный поиск и путь, и я не хочу делать себе рамок. При все моей стеснительности, я практически всегда добиваюсь, чего хочу. Это не про суперстронг, а про то, что, когда ты делаешь то, что тебе нравится, ты к чему-то приходишь. Понятно, что работа с галереями, коммерческий успех, международное признание – это было бы неплохо, но это не суперцель. Я не думаю, что меня бы устроило придумать какую-то историю и всё время ее педалировать. Поэтому я позволяю себе иметь широкий спектр – просто всё это мне действительно интересно. Снять фильм, хотя и никогда в жизни не снимала, сделать скульптуру. Живопись мне тоже интересна, но тут я понимаю, что не стоит. Нет конечной цели. Хочется работать, и не то, чтобы всё время разбираться – в какой-то обозримый момент хочется уже разобраться, – но и останавливаться, как-то закрепощаться тоже не хочется. Для меня важно движение. Повторюсь, мне никогда не стыдно признать, что я чего-то не понимаю. В общем, хочется максимально делать. Еще хочется нашу трясину, наш кружок максимально растрясти. Вот у нас есть ресурс – «Красный», есть возможность делать совместные выставки. Мне очень не нравится закрытость нашего российского арт-мира.

ЛК: Московского ты хочешь сказать.

ИП: Да-да, конечно.

ЛК: Ты же ездила зимой во Владивосток. Как там?

ИП: Не спрашивай. В Новосибирске то же самое – все художники, которые там были, сейчас оттуда уехали. Сейчас только вокруг Москвы есть точки, где что-то происходит – Воронеж, Нижний Новгород, Самара. Там есть и локальность, и взаимообмен с Москвой. Еще очень хочется съездить в резиденцию в Латинскую Америку. Это моя вторая малая родина, мне очень близки латиноамериканские культуры. Я долго жила на Кубе с родителями – отец строил атомную электростанцию. У меня интеллигентные продвинутые родители, до сих пор не понимаю, почему они уехали в этот лес в Сибири. На меня очень сильно в детстве повлияла история революций на Кубе – и почему революция не произошла, например, в Перу.

Dolly, 2015. Выставка "Ура! Скульптура!", ЦСИ Винзавод, 2015 // Фото: Ольга Данилкина

Dolly, 2015. Выставка «Ура! Скульптура!», ЦСИ Винзавод, 2015 // Фото: Ольга Данилкина

Материал подготовлен при поддержке галереи Pop/off/art 

popoffartrus

Добавить комментарий для 9–15 октября — Aroundart.org Отменить ответ

Новости

+
+

Загрузить еще

 

You need to log in to vote

The blog owner requires users to be logged in to be able to vote for this post.

Alternatively, if you do not have an account yet you can create one here.